Уход на второй круг

Улыбка ее была тоже настоящей, когда она прошептала: «Щекотно».

Мотнула головой, не отрывая взгляда от его глаз. Только руки жили собственной жизнью. Стягивали с него футболку, отбрасывая в сторону, блуждали по спине, проскальзывали за пояс джинсов и снова взбегали вверх, теперь по груди с тем, чтобы обвить его шею и притянуть к себе, почувствовать тяжесть тела и собственное сердце, громко колотящееся в самом горле.

Глеб прижался губами к ключице — туда, где виден был пульс. Потому что хотел его чувствовать. В тишине этой ночи, которой он клялся ее не отдавать. Поднял голову — глаза в глаза. Замирание на одно мгновение, чтобы снова пуститься в путь по ее телу. Пуговицы тонкой летней блузки. Кружево белья. Солнечные отметины, доводившие его до исступления. Он быстро спускался губами вниз, по груди, прикусывая соски сквозь ткань бюстгальтера, к животу, на котором оставлял языком дорожки и замысловатые круги. И вслушивался в звуки, которые от нее исходили от одних его прикосновений.

Одежда мешала. Прочь эту чертову одежду! Ближе, тело к телу, кожа к коже. Чтобы теперь энергия, пульсировавшая между ними, вырвалась наружу, сметая все и привязывая их друг к другу сильнее.

Она помогала ему, сосредоточенно и быстро. Раздевала себя, раздевала его. Победно вздрогнула, прижавшись обнаженной кожей к его горячему телу. Чувствовала его плоть, обжигающую и без того горевший огнем живот. В голове все кружилось синими пятнами от сумасшедшего желания. Чувствуя его губы, сдерживала себя, останавливала минуты предвкушения и выдыхала полустонами быстрые поцелуи.

Когда он раздвигал ее бедра, она ощущала, как дрожат его руки. Это дрожание отозвалось и внутри, когда его пальцы оказались в ней самой, заполняя ее. Каждая черточка этих пальцев была ей знакома, каждый узел на фалангах. Сколько всего эти руки умели. Знали ее звучание. Знали, как касаться, чтобы она звучала.

Не отпуская ее там, внизу, Глеб подтянулся по кровати так, чтобы их лица снова оказались рядом. Ему тоже надо было видеть. Как горят глаза. Как румянец покрывает молочную кожу с россыпью веснушек. Как приоткрывается рот, не сдерживающий стонов. Потому что это делает с ней он. Потому что она — его! Вся его. Дрожащая, ожидающая, нетерпеливая. Она прикрывала веки, целовала его губы, прикусывала мочку уха, хрипло просила. Его просила. Быть с ней просила. Хотела — всего, целиком, внутри, чтобы забыть о себе, о мире вокруг, содрогаясь в его руках, в его ритме, подчиняясь его движениям.

Потом его пальцы в ней перестали шевелиться, наращивая ком возбуждения. Стало пусто. Всего на мгновение. Потому что уже в следующее — он дал ей себя. Так, как она хотела, как нужно было ему. Навалившись сверху, плотно прижимая бедра к ее бедрам. И продолжая ласкать рукой ее лицо, кожу под волосами, тонкие черты, едва заметную ямку на подбородке. Налюбоваться не мог. Глаз не закрывал. И беззвучно что-то шептал, сам толком не понимая, что шепчет, потому что не произносил вслух. Двигались только губы.

«Я люблю тебя, Ксень, люблю. Люблю тебя. Я люблю».

Как завороженная следила она за его лицом. Понимала, чувствовала, не отводила взгляда. Оплетала его ногами, руками. Откликалась на каждое движение Глеба и скользила навстречу. Когда волнами стали накатывать судороги, Ксения прижалась ртом к его губам, принимая в себя беззвучные слова, и наконец закрыла глаза, перед которыми теперь разноцветно мелькало счастье.

А потом он начинал все сначала. Не отпуская. Имея силы быть с ней, и не имея — быть без нее. Поднимал ее все выше. Так, что и правда мир оказывался слишком далеко от их постели, от них самих. Девушка, пришедшая к нему с неба, сейчас должна была летать в его объятиях. Потому что он не хотел, не мог, не представлял, как можно ее отпустить. И от ледяного страха, который жил под его кожей, спасало, как заклинание, прокручиваемое в голове: он не отдаст ее, не отдаст, он никогда не отдаст ее ночи. Потому что Ксенька должна летать.

И она летала. Вместе с ним. Даже когда спустя целую вечность они унимали дыхание, все еще будучи одним целым, не желая размыкать рук, отпускать друг друга, а лишь прислушиваясь к общему пульсу, который становился размеренней, но не тише. И еще позже, когда засыпала на его плече, прижавшись тесно, закинув на него ногу, не задумываясь о летней жаре. Рядом с ним. Она летала.

***

Под подушкой раздалась приглушенная мелодия. Ксения разлепила глаза, быстро отключила будильник, осознавая непривычное чувство, что совсем не хочет на работу. Наверное, действительно пора в отпуск. Она обреченно вздохнула, повернула голову и заметила пристальный взгляд Глеба.

— Привет! — улыбнулась она и потянулась. К нему. За поцелуем.

Глеб, лежавший до этого на боку и упершись локтем в подушки, потянулся навстречу. Быстро поцеловал ее. И, улыбнувшись, сказал:

— Доброе утро, Ксё-ныч.

— Условно доброе, — проворчала она. — Вставать надо.

— Давай прогуляем. Предложение в силе. Выпишем тебе больничный. Я входы-выходы знаю.

— Нельзя. Не сейчас.

— Дух авантюризма в тебе отсутствует напрочь. Кофе?

— Кто бы говорил, — рассмеялась она. — А кофе буду!

— С бутербродом.

Она торжественно кивнула, заставила себя подняться и, пока набрасывала на себя простыню, как сари, сказала:

— Обещаю тебе прогулять свою работу в твой первый выходной в нормальной больнице.

С тем и пошлепала в ванную. Парамонов смотрел ей вслед.

Возвращение на землю болезненно. Болезненно для неокрепших крыльев, для ног, позабывших, что такое ходить. Он почти не спал, сознавая, что ничего их больше не разделяет. Ни ступеньки, ни пролеты, ни сотни километров, когда она в рейсе. Она его впустила. Позволила. Не зная, кто он, не зная, что в действительности это его она должна была ненавидеть много месяцев подряд.

Он не выключал бра почти до самого света. Чтобы не только осязать, но и видеть. Она крепко спала, вряд ли понимала, что он кончиками пальцев обрисовывал ее черты. Легко, невесомо. А потом, когда небо за окном начало сереть, попытался все-таки отрешиться, хоть немного подремать до утра. Выходило скверно — проваливался в черную яму и просыпался. Чтобы снова видеть умиротворенное лицо на соседней подушке, теперь уже при свете дня.

За завтраком привычно подшучивал. Лез целоваться.

И уже знал, что нужно сказать. Решение пришло само собой, стоило ей открыть глаза и хриплым со сна голосом произнести: «Привет». Это было единственно правильное, единственно верное. Потому что правда все равно всплывет. Отвоевать несколько дней или месяцев, чтобы прийти к тому же?

Лучше уж от него. Она всегда была честна с ним. Теперь его очередь.

Нет, не сейчас. Ей в рейс. Ей нужно сохранить это спокойствие по крайней мере до возвращения домой. Сейчас нельзя. Но когда вернется, потом… ему придется. Ему придется упасть в эту яму наяву.

А вместо этого сейчас он смеялся с ней хором и спрашивал, класть ли ей горчицу.

— Майонез! — командовала она.

— От майонеза щеки растут!

— Тебя беспокоит?

— Мое дело предупредить, — ответствовал Парамонов и щедро приправлял ее бутерброд означенным соусом. — Меня твои щеки вполне устроят. И меньше шансов, что твой Игорёк к тебе приставать будет.

— Он не мой, — вскинулась Ксения и озадаченно посмотрела на него. — Глеб!..

— Что? — он поднял брови и деланно удивился. — Я ревнивый!

— Да нет у меня с ним ничего!

— А я знаю! Но нехрен ему пялиться на твои щеки!

— У тебя на работе наверняка гораздо больше пялящихся! — возмущенно выпалила Ксения и зло откусила большой кусок бутерброда.

— А хочешь, я буду носить маску? — совсем развеселился он.

— Нет, — пробурчала она с набитым ртом. — Судя по общеизвестным данным, это лишь повысит твою популярность.

— Каким еще данным?

— Художественным, — рассмеялась Ксения.

— Ксёныч! Ты в детстве книжек перечитала!

— Ага! И фильмов пересмотрела.

— И щеки у тебя самые красивые!

— А у тебя нос! — хохотнула Ксения и глянула на часы. — Идти пора. Еще к себе переодеться и за вещами.

— Когда перетащишь все ко мне, не надо будет никуда ходить, — все-таки проговорил он. С усмешкой, почти в шутку. Но ожидая ее реакции. Потому что тогда ясно станет, стоит ли говорить обо все остальном. Он прислушивался. Всегда прислушивался к ней, ожидая.

— Я подумаю, — прокричала она уже откуда-то из комнаты — носилась по квартире, собирая разбросанные накануне вещи.

И это стало последней каплей. Глеб прикрыл глаза и тяжело перевел дыхание. Если когда-нибудь кто-нибудь узнает в нем «того хирурга»… Не один же Басаргин… но еще и родители… в каких они отношениях теперь? Есть ли шансы, что не узнают.

Глеб бросил нож в раковину.

Жил в двух реальность. Последние несколько суток он жил в двух реальностях. В одной он все еще мужчина, который надеется. В другой — тот, кому надеяться не на что.

Когда они стояли в прихожей, и он наблюдал, как Ксения обувается, почти силой удерживал себя от того, чтобы не сгрести ее в охапку и никуда не отпускать. Потому что пока она здесь, пока ей не улетать, она — его. Но когда вернется? Почему он так отчаянно боится того момента, когда она вернется?

— Давай я тебя отвезу? — спросил Глеб.

— Нет, не надо, — она разогнулась, — завтра на такси придется домой ехать. Не люблю, — она быстро поцеловала его в щеку и повернула замок. — Я позвоню!

— Я буду ждать, Ксень.

Она махнула на прощанье рукой и вышла. А он не знал, не понимал, прощание ли это навсегда. Потому что она — его. Его, черт подери! Его! И он не может ее потерять!