Уход на второй круг

— Сейчас. Я понимаю, что все правильно. Но тогда я правда хотела… думала, смогу.

— Извиняться не буду.

— Иди к черту со своими извинениями, Парамонов, — Илона негромко рассмеялась и подняла голову. — Ты уходишь, да?

— Откуда знаешь?

— Болтают. И ты другой стал, я же вижу.

— Ну вот… ухожу, наверное.

— Ясно. Давно надо было, — кивнула она. — Я ж не дура, Парамонов. Правда не дура. Видела, что ты на наш водоем случайно залетел и вряд ли надолго. Чисто передохнуть, воды похлебать. И что высота полета у нас разная — видела. Держалась за синицу в виде Олега, рисковать боялась. Добоялась.

— Илон, к чему ты это сейчас? Ладно бы сразу.

— Ну имею же я право с тобой нормально попрощаться, а? Раз уж столько тупила.

Стоит признать, последнее слово дают даже осужденным на казнь. В этом смысле Илонке было далеко до смертников. Недотягивает.

Осмоловский ему действительно звонил еще утром. С приглашением на собеседование. «Диплом не забудь, оболтус», — ржал он в трубку. Торопить события Парамонов смысла не видел. Потому неспешно пил кофе в тридцатиминутках — чай закончился. Слушал болтовню Петруся. А теперь выяснил о себе, что «болтают». Не иначе кто-то телефонный разговор услышал. Причем, нельзя исключать того, что этим «кто-то» была сама Илонка.

О сколько нам открытий чудных!

Не Владимир Владимирович, но тоже сойдет.

Его удивительная бабушка любила поэзию во всех ее проявлениях и заставляла его зубрить в детстве совсем не детские стихи. Говорила, у него хорошо получалось читать с табуретки с серьезным видом. Глеб этого не помнил. Но, видимо, что-то въелось, что впоследствии поперло.

До конца смены они катались уже молча. Говорить не о чем, все сказали. Наверное, и правда попрощались. Не тогда, на Новый год, когда он писал эсэмэски Ксеньке, а именно сейчас. Всему свое время. Сейчас, впрочем, он тоже ей писал — с земли, пока она летала без него.

Потом заполнял документы на работе. Передавал приветы следующей смене, прощался с Леной, дежурным врачом. Долго курил, кивая знакомым водилам, кучковавшимся во дворе в пересменку. И все это внешнее. Внутри себя он пытался навести в жизни порядок. Неплохо для человека, годами откладывавшего. Экспресс-разбор. Метод Парамонова.

Илона дала пищу для размышлений. Про водоем, на котором он отдохнул. Может, и правда отдых перед новым взлетом?

Но куда, черт подери, можно лететь, когда никому нахрен не нужны эти его попытки.

Он тот же. Вне зависимости от того, дружит с ведущими хирургами города и страны или с шофером реношки Петькой. Вне зависимости от того, с кем спит — с хорошей девочкой Верочкой или замужней медсестрой на скорой. Вне зависимости от того, сколько людей поведутся на его морду.

Он тот же.

С Ксенькой он тот же. У него есть возможность оставаться собой. Та роскошь, которую мало с кем можно себе позволить. Даже тогда, когда она ждет от него большего — ждет ради него.

Между ними никогда не было вранья. Никогда. Не было упущенных возможностей. Не было несказанного Б после сказанного А. Даже прошлое. Оказывается, одно на двоих.

Парамонов невесело усмехнулся. Затушил сигарету о стену, бросил окурок в урну.

И домой. Домой — потому что после обеда прилетает Ксения.

Он обещал ей быть всегда рядом. Но только если она захочет того же. В противном случае, ничего уже не останется. Рядом, в конце концов, должен быть не только он. Она тоже… тоже.

Но что ему делать, черт подери, если правда все в итоге сожжет дотла? Потерять Ксеньку — это значит потерять себя, которого снова нашел. Как она там тогда сказала? «Тебе будет больно…»

Ему больно. Ну хуже того — больно станет и ей.

Последние часы до ее возвращения спать не мог, хотя давно ввел в привычку передремать немного после смены и перед ее приездом. Бродил по квартире из угла в угол и все думал: как? Ну как ей сказать?

А когда раздался звонок в дверь, только и мог, что передвигать ноги — чтобы открыть. Знал, что поступит правильно. Но еще не представлял, как на это решиться.

На пороге стояла Ксения — в форме и с кактусом в руках. Горшок был перетянут красной лентой, завязанной в замысловатый бант.

— Привет, — весело поздоровалась она, проходя мимо Глеба в квартиру и скидывая на ходу туфли.

— Это чего за нахрен? — медленно спросил он, кивнув на цветок.

— Это? — переспросила Ксения, сама воззрилась на кактус и после некоторой заминки протянула его Глебу. — А это тебе! Когда Денис подарил его мне, то сказал, что это я. Ну и я подумала… пусть у тебя побудет. Обживется.

Все это она проговорила с совершенно серьезным выражением лица, будто на экзамене отвечала. Парамонов несколько секунд внимательно разглядывал растение. Потом снова перевел взгляд на Ксению. Медленно приподнял уголки губ и протянул руку за горшком.

— Немного похож. Они же цветут?

— Цветут. Я думаю, тебе понравится… наверное… — она улыбнулась с несвойственным ей смущением и быстро выпалила: — Как дела?

Как дела? Как его дела?

Сдохнуть хочется, да никак.

— Жить буду, — усмехнулся он. — Ты голодная? Устала?

— Голодная, устала, — кивнула Ксения, быстро несколько раз поцеловала Глеба в губы и пошла на кухню, потащив его за собой. И продолжала говорить: — Я жутко устала и в отпуск хочу. У тебя когда отпуск? Ты же можешь взять отпуск? Чтобы вместе. И давай уедем. Куда захочешь. Куда ты хочешь? Только не Стретовку твою, ладно? А в Стретовку на эти выходные поедем. Можем даже в пятницу. Что там у тебя со сменами?

Сглотнул, попытался перевести дыхание. Ничего не выходило. Ее поцелуй на губах. Все чувства там. На губах. Как ей сказать — вот такой? Как?

— Я… — пробормотал он, — я не знаю… я… Осмоловский звонил. Договорился о встрече с главврачом, как пройдет…

— Да? — она остановилась на мгновение, обернулась, подняла глаза и смотрела теперь прямо ему в лицо. — Но это же хорошо! Что-нибудь другое придумаем, да?

Да. Да, Парамонов, да. Что-нибудь другое.

— Твоего мужа звали Иван Тарасенко, — услышал он собственный голос.

Ксения непонимающе вскинула брови и негромко пробормотала:

— Да. Откуда ты…

— Он служил в пожарной части… несчастный случай, сильнейшая кровопотеря.

Она нахмурилась, взгляд утратил веселость и легкость. Молчала и ждала, чтобы Глеб продолжал. А он не представлял, как сказать самое главное. Смотрел в ее глаза и не представлял. Как он любил эти ее глаза. Влюбляясь тем сильнее, чем больше они оживали. Они ведь оживали, в этом он не ошибался. Глеб медленно подошел к подоконнику. Поставил кактус. Повернулся к Ксении и проговорил:

— Разрыв внутренних органов, острая анемия… Врач, который… не справился.

Она по-прежнему молчала и не двигалась. Лицо застыло, превратившись в маску. Лишь глаза медленно следили за его передвижениями.

— Я тебе клянусь, я ничего не знал, — продолжал Глеб. — Все это время даже не догадывался. А потом мы с… твоим братом… Ни он меня не забыл, ни я его. Он обещал не говорить тебе, но я… это… это было бы нечестно.

— Не тяни, — хрипло выдохнула Ксения.

Парамонов шагнул к ней. Кто из них больше походил на раненое животное? Кто из них сильнее себя искорежил?

— Тарасенко умер у меня на столе и под моим ножом, — каждое слово — ударом отбивало его собственные внутренности до состояния, когда он должен бы истечь кровью. Что же тогда происходит с ней? Но он не мог не продолжать. Потому что помнить ее всю жизнь с этим застывшим выражением лица после того, как видел ее ожившую, невозможно. Он снова разлепил губы и проговорил: — У меня до него вот так… никто. Никогда. Потом его родственники угрожали в суд подать. Отец-генерал… на уши всех поставили… Ну… остальное ты знаешь. Я не подозревал, Ксень. У меня в голове не было… Если бы я мог его спасти, я бы спас.

— Да, — совсем глухо проговорила она. Медленно развернулась и медленно вышла из кухни, чуть отставив в сторону руку, словно удерживая себя, заставляя идти ровно. Он догнал ее в несколько шагов. Схватил ладонь и развернул к себе лицом. Терять ее взгляд. Терять ее! Видеть, как уходит!

— Скажи что-нибудь, — попросил Глеб.

— Я не могу снова предать его.

— Ты не предаешь! Ты никогда его не предавала!

— Не тебе решать, — она высвободила ладонь и пошла к двери.

— Я тебя люблю!

— Дело не в тебе, а во мне.

— Плевать! Ты же знаешь меня… Знаешь все про меня — теперь все. Останься, пожалуйста… или… или подумай и останься. Я буду ждать, когда ты останешься, Ксень!

— Я не могу.

— Я смогу. За нас обоих — я смогу.

— Зачем?

— Потому что мы могли бы… быть счастливы. У нас были шансы! Каждое утро начинать с тебя и каждый вечер заканчивать тобой. Поехать в твой чертов отпуск. Обедать у твоих родителей по воскресеньям. Поменять мой чертов диван, потому что он скрипит. И трахаться на новом. Может быть, однажды ты захочешь детей. Моих детей, не рыжих, черт подери, а моих!

— Я давно не верю в шансы, — проговорила Ксения, глядя на него исподлобья.

А ему хотелось стереть навсегда этот взгляд. С таким взглядом не остаются. Не ждут. Не надеются. И даже не прощаются. Уходят, оставляя за собой выжженное поле, в которое никто никогда не возвращается. Глеб схватил ее за плечи, будто собирался встряхнуть, заставить смотреть иначе. Убрать эту чертову пелену, скрывавшую от него тепло, которое он чувствовал в ней все последние месяцы.

— Я не виноват, что именно он! Я не знаю, что они тебе говорили, но я не виноват, что именно он попал ко мне в операционную! Я обещал, что не полезу в твое прошлое, но я не виноват, что я уже в нем! Хрен ты меня от себя отдерешь.

— Не виноват, — повторила она эхом. — Но я не могу.

— Ксения, пожалуйста… Я же все равно завтра буду у тебя под дверью. Пока не откроешь.

Молча наклонившись, Басаргина подхватила туфли и вышла босиком за дверь.

— Я буду у тебя под дверью, слышишь? — раздалось ей вслед.

Но она не слышала. Резким, ровным шагом шла вниз, на улицу, к машине. Уехать. От людей, от прошлого, от настоящего. Почему именно он? Как так случилось? Почему сейчас, когда привыкла, когда чувствовала желание возвращаться к нему, когда стала думать не о нем и себе, а о них. И что ей делать теперь? Даже ехать некуда… Дома нет, родители начнут выпытывать, брату, после того, как он промолчал, доверять нельзя.

Ксения завела двигатель, вырулила со двора, вклинилась в поток машин. Пристроилась за первой попавшейся, не сводя глаз с подушки в виде дорожного знака у заднего стекла. Так и ехала за ней, как на буксире. Пока не очутилась в каком-то дворе, где «ведущая» машина, наверняка привычно, по-домашнему, припарковалась под раскидистым каштаном. Ксения тоже остановилась. Выключила двигатель, откинула голову, прикрыла глаза.

Как так случилось? Почему именно он? Почему из всего расчета именно Иван оказался в том проклятом коридоре у чертовой двери?

Ксения помнила каждое слово брата, будто только вчера сидела в кухне его квартиры и пристально смотрела на широкую спину Дениса. Он стоял у окна, отвернувшись от нее, когда решился под ее молчаливым напором рассказать о случившемся. Голос его был глухим, скупым, таким же, как и слова.