Когда наступает рассвет

2

Так и не дождавшись дорогих гостей, Кондрат Мокеевич взглянул на карманные часы с массивной цепочкой и обратился к собравшимся:

— Прошу всех к столу!

Рассаживаясь, гости вполголоса переговаривались. Многие завидовали: не часто можно было встретить по нынешним временам такое обилие закусок и вин. Особенно поражала сервировка стола: серебряные приборы, накрахмаленные салфетки, хрусталь. Здесь чувствовалась рука молодой хозяйки Софьи Львовны.

Первый тост хозяин дома предложил выпить за здоровье царя и царицы, за благополучие царствующего дома. По его замыслу тут уместно было бы провозгласить «Многая лета!», но, увы, протопопа не было, и пришлось ограничиться недружным «ура!».

— Угощайтесь на здоровье, дорогие гости! Чем богаты, тем и рады, как говорится! — приглашали хозяева.

Столы ломились от напитков и закусок. Ряды бутылок с настойками, наливками, винами, креплеными и десертными, коньяком и графины с водкой возвышались над блюдами со всевозможными закусками, солениями и маринадами. А посредине каждого стола красовалась огромная заливная стерлядь.

После второго тоста, выпитого за здоровье Михаила Кондратьевича и Софьи Львовны, гости заметно оживились. Гыч Опонь придвинул к себе жареного поросенка и занялся им, не забывая при этом раз за разом наполнять свою рюмку.

— До чего же вы хорошо живете! — льстила жена Гыч Опоня хозяйке дома. — А сынок-то ваш, сватьюшка, до чего пригож да красив! В Питере служит, поди, царя-батюшку видает? Но, но, но! Вот уж выпало счастье! И невестушка — писаная красавица, прямо как с картины. И бела, и мила! А живота совсем не видать, нет. Как у осы, стянуло в поясе. И откуда Михайла разыскал такую кралю себе? Пальцы тоненькие, длинные. Такими едва ли что наткешь или напрядешь!

— Что ты, сватьюшка! Да разве будет она сидеть за прялкой? Ни, ни, ни!

— Чего же она целый-то день делает?

— Сидит у окошка, книжки читает, рисует.

— Ох и долог, поди, бедняжке день-то кажется!

— Скоро к себе в Питер уедут. Бог с ними, пусть живут, как им нравится.

Софья Львовна, не замечая, что про нее судачат старухи, лениво отмахивалась от надоедливо вившейся вокруг нее мухи.

— Ах, Мишель! — наконец взмолилась она. — Откуда тут столько комаров? Прямо замучали меня!

— Дорогая, это не комар, а муха! — сказал супруг, подходя к ней.

— Но она кусается…

Жена Кондрата Мокеевича, широколицая зырянка, по-своему поняла слова снохи и, схватив тарелку с шаньгами, стала угощать ее:

— Сопья, дорогой, кушай шаньга, кушай! Такой мягкий да скусной! Сама стряпала.

Счастливой мамаше очень хотелось, чтобы ее сын и сноха угощались домашней стряпней. Но это у нее получалось так не к месту, что Кондрат Мокеевич, сердито дернув хозяйку за широкий шелковый сарафан, усадил на место и, чтобы замять неловкость, наполняя рюмку, сказал:

— А я не боюсь комаров. У меня с ними связано забавное воспоминание.

— Расскажите, Кондрат Мокеевич! — попросили дамы.

— До сих пор, как вспомню, не могу удержаться от смеха. — Кондрат Мокеевич улыбнулся, опорожнил свою рюмку и закусил соленым груздочком в сметане. — Это произошло… Чтобы не соврать, давненько уже, в верховьях Вычегды. Так вот, наша фирма заготовляла там большую партию сортового леса. Пришло время летней ревизии. Послали нам лесничего — молодого, строгого. Ну, я, как всегда, прихватил в лес, что полагалось: коньячку, закусочки разной. Без этого в нашем деле нельзя… Познакомились с ним. Однако он и глядеть не хочет на мои закуски. И к вину не притрагивается. «У меня, говорит, своего достаточно, пожалуйста, не беспокойтесь». Что ты с ним поделаешь?..

Ну, думаю, дела скверные. Задаст этот сморчок звону нашей фирме, не миновать крупных штрафов и убытков. А разве договоришься с ним, коли он нос свой воротит от коньяку! Так и ходим по лесу, от делянки к делянке: он со своими лесниками да объездчиками, а я за ними вслед. Сначала ничего, на ближних делянках сравнительно хорошо все было. А затем стали попадаться бревна контрактового размера — валяются у пней, не вывезены. Лишние, что ли, оказались?.. Затем наткнулись на просеку, вся захламлена вершинником да сучьями. Нашли и недорубы и многое другое, что по их правилам подлежит штрафу. Виноват во всем мой приказчик. Всю зиму он пропьянствовал, в лес не заглядывал, и получилась эта самая петрушка. Почесываю я затылок, а лесничий знай строчит протокол за протоколом, где что обнаружено на делянках. Ах, думаю, беда-то! Лисой кручусь вокруг лесничего. «Нельзя ли, говорю, как-нибудь договориться нам с вами? Наша фирма не любит скандалить с лесным ведомством. Зачем нам портить хорошие отношения?..» И, между прочим, улучил момент, шепнул ему: могу, мол, и две «катеньки»[9] отвалить па такому случаю. А он и слышать не желает, будто не две сотни, а две копейки ему предлагаю.

Так мы обошли с ним почти все делянки. Наступил вечер. Решили заночевать у какого-то лесного озера. По берегам трава густая, высокая, комарья в ней полным-полно…

Лесничий довольно потирает руки и говорит, посмеиваясь:

«Вот это ревизия будет! Придется вашей фирме уплатить штраф этак примерно тысячи полторы, а то и больше. Ничего, впредь вам неповадно будет безобразничать в лесу!»

«Да, говорю, верно, нехорошо получилось! Но если бы уважаемый лесничий кое на что сквозь пальцы посмотрел, может быть, и вам и нам на пользу пошло!..»

«Нет, нельзя!»— как отрезал лесничий и приказал лесникам устраивать для него ночлег.

Я снова к нему подкатываюсь:

«Почему же нельзя? Нельзя только на небо залезть, а остальное все можно!» — говорю ему, а сам как бы ненарочно перебираю хрустящие новенькие сторублевки.

«Убирайтесь к черту! — крикнул он. — У вас свои интересы, у казны тоже. Я государственный служащий, обязан строго соблюдать интересы казны. Вам понятно?»

«Понятно», — отвечаю, улыбаясь, а на душе кошки скребут.

«Вот так, папаша! Спокойной ночи вам! И никогда больше не предлагайте мне взятки. Это мерзко и унизительно. Я человек честный и не хочу пачкать руки вашими деньгами!..»

«Эх, черт бы тебя побрал с твоей честностью!» — думаю. Попросил извинения за беспокойство и пожелал ему спокойного сна.

«Ничего, ничего! — говорит он примирительно. — Только в другой раз давайте уж без этого… Не меряйте людей на свой аршин…»

На том и разошлись мы. Он прилег на свою походную постель, а я поблизости тоже стал устраиваться. Как-никак, а за целый день порядком умаялся.

А вечер теплый такой, тихий, лист не шелохнется. От озера прохладой тянет. От елок хвоей пахнет, не надышишься! Да только с заходом солнца комаров и мошек повылезло — спасу нет! Вот тогда и началось самое интересное!

Кондрат Мокеевич крякнул и погладил расчесанную на две стороны бороду.

— Летом я всегда таскаю с собой легонький полог. Натяну его на складной подрамник и храплю себе спокойненько. У лесничего же с собой только накомарник был, да и тот, когда днем бродил по лесу, порвался, не спасает от мошкары.

Лежу я в своем пологе, посматриваю, как он там себя чувствует на воле. А он, бедняга, то высунет нос из-под одеяла, то обратно скроется. Видно, душно ему, а приоткрыть нельзя — мошкара тучей висит над ним. Дальше — хуже! Велика ли мошка, а замучала человека. Она и в нос и в рот ему лезет, и под рубашку забирается. Слышу, чертыхается он там, и так и этак пробует укрыться, как юла вертится. Часа два он так мучался, наконец не выдержал, вскочил, начал отмахиваться одеялом.

«Спишь, Кондрат Мокеевич?» — спрашивает меня.

«Сплю!» — отвечаю.

«Мошкара тебя не беспокоит?»

«Нет!» — говорю.

«А я замучался! Спаси, ради бога, пока я не сошел с ума!» — взмолился он.

«Да мы вдвоем здесь не уместимся! — отвечаю ему. — Право, не знаю, что и делать?»

А он упрашивает:

«Два дня брожу по лесу, на ногах еле стою, сил никаких нет… Что хочешь проси за свой полог…»

«Что ж, говорю, могу уступить полог. Только уничтожь свои протоколы».

Он помолчал, помахал одеялом и сказал решительно:

«К черту все! Вылезай из полога!»

«А как насчет протоколов?»

«Ладно, — говорит. — Завтра видно будет. Не пропадать же мне здесь из-за них. К чертям собачьим все!»

«Это вы серьезно?» — спрашиваю его.

«Какие могут быть шутки! — отвечает. — Вылезай скорее!..»

Я, понятно, мешкать не стал, пулей из полога и предлагаю ему:

«Пожалте-с, отдыхайте себе на здоровье! А я как-нибудь так обойдусь, костерчик разведу, дымком спасаться буду…»

Он без лишних слов и нырнул под полог.

Утром просыпается лесничий, говорит мне:

«Ну, Кондрат Мокеевич, переломил-таки меня. Человек я такой: слово дано, надо выполнять. Видишь протоколы? Вот они!» — сказал он и швырнул бумаги в огонь.

Только тогда вздохнул я облегченно. Шутка сказать — полторы тысячи штрафу фирме!.. Понятно, фирма не осталась в долгу, отблагодарила меня, жалованье прибавила… А вы говорите — комары! Я на них не в обиде, — рассмеялся хозяин, ему вторили гости.

Особенно выделялся заливистый, с подвизгиванием, смех Гыч Опоня.

На Латкина рассказ Кондрата Мокеевича произвел неприятное впечатление.

— Я бы, Кондрат Мокеевич, не стал рассказывать про это! — сказал он жестко, когда смех затих.

— Почему? — искренне удивился Космортов-старший. — Разве это не смешная история?

— На мой взгляд, ничего смешного нет. Лесничий хотел быть честным человеком, но вы ему оказали плохую услугу.

— Почему? Если фирма не пострадала, то и он не остался в убытке. А что касается неубранного валежника, да мало ли его остается. Слава богу, лесов нам не занимать. Хватит на наш век и еще лет на пятьсот.

— Я о совести человеческой.

— Не знаю, как у вас, господа, а у меня, сознаюсь, во рту пересохло, — громко сказал Суворов, чтобы замять неприятный разговор. — Я придерживаюсь одной заповеди — не зевай! Особенно тогда… когда рюмка сама смотрит на тебя. Посему предлагаю выпить за здоровье наших гостеприимных хозяев; чтобы жили счастливо и ныне, и присно, и во веки веков!

В зале стало душно, пришлось настежь распахнуть окна. Молодые люди отодвигали столы, стулья, освобождая место для танцев.

Завели граммофон. Из блестящей трубы полились звуки вальса. Латкин молодцевато подскочил к Суворовой и, раскланявшись, попросил разрешения повальсировать с Марией Васильевной. Та, вскинув на мужа голубые глаза, улыбнулась ласково и, шепнув ему что-то на ухо, упорхнула с кавалером.

Латкин слыл неплохим танцором, а сегодня был особенно в ударе.

— Русалочка! — нашептывал он, осторожно поддерживая ее за талию.

— Ах, что вы, Степан Осипович? Разве можно так? — кокетливо шептала Мария Васильевна. — А что скажет ваша жена?

— Думаю, она не скучает у себя там и, вероятно, тоже вальсирует с кем-нибудь. И бог с ней… Я рад, что танцую с вами, моя русалочка.

В городе знали, что уездный агроном уже давно женат на какой-то помещице, с которой познакомился, будучи еще студентом. Но в последнее время они жили порознь. Почему? Об этом разное говорили, но сам Латкин предпочитал помалкивать. Разгоряченный вином и музыкой, он кружил и кружил свою русалку, чувствуя на своей щеке ее горячее дыхание.