Когда наступает рассвет

2

Самовар начал шуметь, когда с охапкой дров в избу вошла женщина с изможденным лицом и обметанными губами.

— Гость у нас? — свалив охапку дров, устало сказала она. Поправила выбившиеся из-под платка волосы и, догадавшись, посветлела: — Никак Проня?

— Он самый! — подтвердила Федосья и сказала Проне — Это и есть Настенька. Муж погиб на войне, осталась одна, бедняжка, с двумя несмышленышами. Куда деваться? Вот и живем вместе. Авось не пропадем. Дровишки кончились, пришлось ей сегодня в лес ехать… Что так задержалась, Настенька? Устала, поди, сердешная?

— Ничего. Живой вернулась, — сказала Настя, снимая обледенелый старый сукман[13] и развешивая его на перекладины у печки. — В лесу снегу навалило— не приступишься. Сначала воз отвезла самому Назару, а затем уж себе. Потому и задержалась… Силешек-то никаких.

— С нашей еды не очень забегаешь! — вздохнула Федосья. — Утром ничего не поела. Как будут ноги носить?.. Назар что, тоже не покормил?

— И не заикнулся…

Проня, слушая их разговор, не удержался и спросил:

— Чего ты вздумала Назару дрова возить, Настя? Сам он, наверное, еще здоров, как бык?

— Он-то здоров. Только уговор такой был.

— Какой уговор?

— Воз ему, воз нам. Лошадь-то его, и сани тоже. Спасибо еще, что лошадь дал, а то бы пришлось на салазках возить… Ну, слава богу, теперь с дровами будем. А понадобится — схожу, поклонюсь Назару или еще кому… О господи, что за жизнь наступила! Погибель одна!..

— Погибель, да и только! — хлопнув руками по коленам, заговорила Федосья. — Ко мне вон дорогой гость пришел в дом, а угощать нечем. Ах ты, наказанье божье! Пронюшка, дорогой мой, в печке стоят грибные щи. Есть картошка. Может, поешь, сыночек?

— Картошка в мундире? Соскучился по ней. Это же наивкуснейшая еда!

— Тогда садись! И ты, Настенька, тоже поешь. Ребятки, ужинать!

Устроившись в красном углу, Проня привычна очистил картошку и слегка посолил.

— А как у вас с хлебом? — спросил Проня.

— Плохо, сынок, плохо. Лето было холодное, дождливое. Солнышка почти не видели. И осенью нечего было убирать на полях.

— Никак сглазил кто погоду у нас, никогда такого не бывало, — сердито заметила Настя.

— Сколько же хлеба у вас? — допытывался Проня.

— Раза два постряпать, может, наскребем, — ответила старушка, — а там ку-ку. И то уже охвостье, солому подмешиваем. Смотри, каким мякинистым хлебушком тебя приходится угощать, ласковый мой. Не осуди, лучшего нету. Да и тот для детишек бережем, а сами больше вприглядку. Мы-то проживем, а они, сердешные, без хлебушка-то увянут, словно побитые инеем цветы…

За столом Проня внимательнее присмотрелся к бабушке. Очень постарела. Из-под платка выглядывали седые, точно литые из серебра, волосы, ласковые глаза потускнели, запали в глазницах, руки тряслись…

— Выходит, неважно живете, — покачал головой Проня. — Я привез с собой деньжат, хотя и немного, но все же… Как тут можно купить хлеба? Торгуют ли в городе?

— Торговать торгуют купцы, — вмешалась в разговор Настасья, — да цены ужасные! Нам не подступиться! Намедни отнесла в Кочпон Гыч Опоню мужнин пиджак, в котором он в церковь ходил. Уж вертел он его, вертел… А отсыпал за него всего лишь решето ячменной несеяной муки. Говорит, если хочешь хлеб ести, неси что-нибудь получше из одежды. А откуда взять получше-то? Где купить и на что? Сами ходим в обносках, прости господи! Видать, придется с детьми по миру пойти… Куда это тебя понесло? — строго спросила она Васюка, заметив, что тот, крадучись, вышел из-за стола и куда-то собирается.

— К соседям, — сказал мальчик, вертя в руках патроны, подаренные Проней.

— Не сидится тебе дома, пострел! — начала было выговаривать мать.

Но бабушка Федосья заступилась:

— Пусть сходит… Мы еще не скоро ляжем спать. Видишь, ему не сидится!

— Только, смотри, ненадолго! — согласил-ась мать и, когда обрадованный Васюк скрылся за дверью, усмехнулась — Пошел к приятелям хвастаться! Теперь ждите, полная изба их привалит.

И действительно, через некоторое время один за другим стали появляться сначала дружки и приятели Васюка, а затем и взрослые. В избенке бабушки Федосьи набилось народу — повернуться негде! Заняты были все лавки. Опоздавшие устроились на голбце. А ребята забрались на печку и притихли, наблюдая, что делается в избе.

— О, вернулся Прокопий! Здорово, — приветствовали его соседи. Перекидывались шутками:

— Вот тебе и головорез Пронька! Смотри, каким соколом стал.

— Вырос паренек. Женить надо будет.

— Э! Вдовушек у нас хоть отбавляй! Любая на выбор!

— Зачем вдовушки? Из сухой березы сок не течет… Для него и девушки найдутся. За такого удаль-да-молодца любая с радостью выйдет.

Улыбаясь, Проня отшучивался…

Навестили Проню и солдаты-фронтовики Арсений Вежев и Андрей, по прозвищу Долгий. Они вернулись домой значительно раньше, но продолжали ходить в солдатском обмундировании, донашивали его. Андрей был в старенькой, местами подпаленной шинельке и в ботинках с черными заношенными обмотками. На Арсении шинель получше, кавалерийская, до пят, хорошие сапоги и серая солдатская папаха, с красной кумачовой полоской наискось. Глаза у Арсения острые, ястребиные, и нос с горбинкой, как у ястреба.

Солдаты-фронтовики жадно затягивались махоркой, которой угощал их Проня, и расспрашивали, что нового в Петрограде, в Москве, сами рассказывали, где и как воевали, чего насмотрелись на белом свете.

— Нашего брату порядочно уже вернулось домой, — глухим, простуженным голосом сказал Андрей Долгий. — Встречал я тут кодзвильских знакомых, из местечка Ягвыв. В Читу, в Кочпоне тоже есть солдаты. Собрать всех, пожалуй, рота наберется.

— А Ладанов вернулся? — поинтересовался Проня. — Мы с ним на войну вместе отправлялись. В Ярославле, в запасном полку некоторое время вместе прыгали. А потом их, учителей и разных других образованных, оставили муштровать там, а меня забрали на флот. С тех пор ничего не слыхал о нем. Жив ли?

— Это ты про зятя Гыч Опоня, что ли? Жив-здоров, — отозвался Андрей. — Прапором вернулся.

— Прапорщиком? Ишь ты! — удивился Проня.

Ему вспомнилось, как они собирались у Краснога яра на берегу Сысолы. Тогда Мартынов на последней сходке читал статью Ленина «О поражении своего правительства в империалистической войне». Вспомнил Проня и разговоры у котелка с ухой, и как неожиданно Ладанов заспорил с Мартыновым, яростно заспорил…

«Вот бы теперь поговорить с ним, любопытно, что он запоет?» — подумал Проня.

— Как живет Макар, тот, что кирпичи обжигал Гыч Опоню?

— Вчера встретила его, в город ковылял на своей деревяшке, — сказала Настасья.

— А про Мартынова ничего не слышно? Помните ссыльного, который работал в кузнице у реки?

— Кто ж его не помнит?! Редко такого человека встретишь, мастер на все руки. Да вскоре после того, как тебя на войну забрали, его куда-то еще дальше на север угнали! — сообщил мужичок в старенькой малице из оленьей шкуры.

— Постойте! Да я его видел недавно! — вспомнил Арсений. — В Архангельске случайно встретил. На лесопильном заводе работает. Устроился там, как вернулся после Февральской революции. Между прочим, всем вам, кирульским, поклон просил передать, а тебе, Проня, особо.

— Вот за это спасибо, Арсений! — обрадовался Проня. — Замечательный он человек! Может, и доведется еще встретиться с ним!.. А скажите, доверенный Космортов тут еще в городе живет? Перед отъездом на службу я у него в работниках был. За ним еще должок остался… Вместо расчета он мне на прощанье такого пинка дал, что я пулей летел с крыльца…

Все рассмеялись, только Андрей Долгий сказал хмуро:

— Этот? Куда деться поганой душе? Здесь он. За что же он тебя так угостил?

— За листовки. Может, помните, как в Успеньев день они летали над Соборной горой? За те самые…

— Это ты, что ли, раскидал их?

— Ага! Мартынов поручил… Уж и трепал меня исправник, чуть всю душу не вытряс — все допытывался, кто велел раскидать листовки. Да только не на такого напал… Голубев тоже еще в городе обретается?

— Этот давно смазал пятки! — отозвался мужичок в малице.

— Жаль!.. Попадись он мне сейчас, повертелся бы он у меня, — с сожалением покачал головой Проня. — Что ж, придется взяться за доверенного.

— Как бы он тебя самого не заставил крутиться волчком, этот бородатый леший! — сказал Андрей. — Мне он, браток, недавно судом пригрозил.

— За что же?

— Эх, и не говори! — вздохнул Андрей. — Признаться, малость повольничал я. А если толком рассудить, правда на моей стороне. Дело было так: едва я успел вернуться со сплава, меня цап-царап к воинскому начальнику, а оттуда прямо на пароход. Не успел ни расчета получить, ни даже жену обнять по-настоящему. Так и уволокли на германскую… Вернулся домой недавно, смотрю — семья голодает, куска хлеба нету. Пошел к доверенному. Так и так, говорю, Кондрат Мокеевич, три года из окопа не вылезал, вас от ворогов защищал. Пришел домой, а тут — хоть шаром покати. Хозяйство в развале, семья голодная. Прикажи в счет старого долга отпустить со склада хлеба, провизии. Погибаем, говорю. Он эдак на меня волком… «Я, говорит, знать тебя не знаю и никому ничего не должен!»

«Ах ты, отвечаю, паразит этакий! Ну ладно, посмотрим!» Пошел это я к складу и сбил топором замок, взял кое-что из жратвы… Осуждайте не осуждайте, братцы, а должен я чем-то накормить семью?

— Ну и как дальше? Он-то что, доверенный?

— Доверенный? Пожаловался в управу. Вызвали меня туда. А за главного теперь там Латкин. Может, припоминаешь его? — спросил у Прони Андрей.

— Еще бы не знать такого. Смотри ты, в управу нырнул! — удивился Проня. — Однако ловок, каналья…

— Известно, купеческого роду. Так на меня страху нагнал, грозил острогом, Сибирью! И правда, что ворон у ворона глаз не выклюет…

— Знаю его, он с сынком доверенного дружил, — сказал Проня. — И чем у вас кончилось?

— Как сказать? Пока, видишь, еще не за решеткой. Ну, а что взял, обратно отобрали…

— Весело живете! — сказал Проня.

— Весело, дальше некуда: ни хлеба, ни курева. Повоевали за веру да за царя, а теперь клади зубы на полку! — Андрей Долгий швырнул окурок на пол и придавил стоптанным солдатским ботинком, словно вымещал на нем свое недовольство.

— Что же вы цацкаетесь с такими? Дали бы как следует по зубам, чтобы им жевать нечем стало! Что, воевать разучились, братишки?! — сказал Проня.

— Нет, дружок, так тоже ничего не получится! — усмехнулся Арсений. — В одиночку ничего не сделаешь. Тут мы, фронтовики, организовали Союз военнослужащих. Решили: всем сообща действовать.

— Они теперь наловчились, — сказала Проне Настасья. — Сядут верхом несколько человек, в руках красные флаги. Один в одну сторону летит, другой в другую. А мы, бабы, уже знаем — значит, опять солдат собирают. Глядишь, и правда с разных концов бегут солдатики.

— Как по тревоге! — не без удовольствия подтвердил Арсений.

— Это вы хорошо придумали! — отозвался Проня.

— А ты думал — мы тут сидим и в носу ковыряем? Свой Совет у нас выбран! — сказал Арсений. — Правда, богатеи пока не хотят считаться с нами, но заставим!

— Выходит, у вас тут и управа, и Совет есть?