Когда наступает рассвет
- Автор: Геннадий Федоров
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1971
Читать книгу "Когда наступает рассвет"
1
В один из декабрьских дней 1917 года, под вечер, в город Усть-Сысольск, медленно въезжала подвода. Лохматая, заиндевевшая лошаденка семенила мелкой трусцой.
В широких крестьянских розвальнях сидели двое, лежал мешок с рожью, потрепанный чемодан самодельной работы; рядом с чемоданом подпрыгивала на ухабах солдатская котомка. Из-под соломы виднелась ложа винтовки.
На перекрестке Георгиевской улицы из розвальней ловко выскочил человек в матросском бушлате и крикнул вознице в рыжем овчинном полушубке:
— Стоп, машина! Кидай якорь, дядя Елесь. Заберу свои вещички, а ты дуй дальше один.
Потерев холодными ладонями уши, матрос постучал каблуками по укатанной дороге.
— Замерз? — спросил ямщик, сочувственно поглядывая на легко одетого моряка, вынул руку из огромной, собачьего меха, рукавицы и стал сдирать сосульки с усов.
— Ничего! — бодро отозвался матрос, взмахнул два-три раза руками, чтобы разогнать кровь, крякнул и поправил на голове шапку. — Посмотрел бы ты, дядя Елесь, на Балтику в осеннюю штормовую стужу. Там — да-а! Крепко пощипывает. Брызги на лету в ледышки превращаются. А волны, чтобы не соврать, высотой с дом. Иной раз так укачает, не надо и вина, ай-люли пошатывает.
— Смотри, паря, что делается! — удивился возница. — Всякое вам, служивым, довелось видать! Господи боже праведный!
Матрос взял чемодан, извлек из-под соломы кавалерийский карабин, привычным движением забросил ружейный ремень себе на плечо и повернулся к вознице:
— Спасибо тебе, отец. Довез до дому.
— Не за что, служивый. Подвез-то я по пути. Да и вдвоем-то ехать веселее. За хлебом нужда заставила ехать. У нас городские торгаши так подняли цены на хлеб, что с живого человека шкуру сдирают. Деревенские богатеи тоже наловчились цены заламывать. Им одежду подавай, сапоги или еще чего-нибудь такое. Отдал я бродни, в которых рыбачить ездил, праздничный пиджак свой да в придачу женин полушалок. Сам дарил ей, сватаясь, а тут пришлось чужой бабе оставить. Жаль до слез, а ничего не поделаешь: дома едоков полная изба. Ума не приложу, как дальше жить, — рассуждал ямщик, поправляя на лошади седелку. — Видать, конец света наступает? Как считаешь?
— Насчет конца света ничего не могу сказать, — усмехнулся моряк. — А вот про Петроград скажу: старым порядкам там положен конец. Царя смахнули, министров в крепость отдыхать отправили. Лучше такого светопреставления, по мне, и не надо… Слушай, дядя Елесь! По-честному скажу: расплачиваться мне с тобой нечем. Хочешь, отсыплю махорочки на пару закруток. Сам понимаешь, не к теще на блины ездил.
— Да это я понимаю: чего взять с матросика? Угости русским табачком, выкурим по цигарке — и разъедемся. По сердцу пришелся ты мне, паря. Всю дорогу распевал да забавлял рассказами. Поеду потихонечку до своего Кодзвиля. А ты, милый, дойдешь ли до дому-то? Может, еще подвезти?
— Зачем? Не надо больше. До Кируля рукой подать! Не успеешь ты на своем рысаке до ворот дотащиться, как я у бабушки Федосьи буду на печке портянки сушить. Прощай, дядя Елесь! Сто лет живи и еще малость прихвати. Полундра! Вот и снова я дома.
Моряк закинул котомку за плечи, прихватил чемоданчик и, поддерживая свободной рукой карабин на ремне, зашагал в сторону Кируля.
Тем временем стемнело. Небо отливало густой холодной синевой. Колючими осколками льдинок поблескивали звезды. Ими был усыпан весь небосвод. Мороз заметно крепчал.
На северной стороне небо выглядело светлее и было похоже на колыхавшийся прозрачный шелковый занавес. Начинало играть северное сияние. Оно проступало все ярче, переливаясь мягкими причудливыми полутонами, иногда пробегало бледно-зеленой волной, вспыхивало холодным огнем и снова угасало, тлея, как подернутые пеплом угли.
Стараясь не замечать холода, моряк шел по кривым улицам уверенно, словно по палубе судна. Он жадно вглядывался в знакомые дома, примечая, где и что изменилось.
Но город был все таким же: те же деревянные дома с тускло освещенными окнами, сараюшки, бани в глубине дворов, дощатые заборы, изгороди.
В конце Спасской улицы, на углу, выделялся большой двухэтажный дом с ярко освещенными окнами. Здесь помещался городской клуб, или, как его возвышенно называли, Благородное собрание. Проходя мимо, матрос заметил у ограды коня, запряженного в легкие санки. Видать, кто-то из купцов прикатил гонять пульку. В освещенных окнах, как китайские тени, то появлялись, то исчезали силуэты людей. Приглушенно доносились звуки веселой танцевальной музыки. Видимо, забавлялись купеческие дочки с бездельниками из чиновников.
Матрос завернул за угол и зашагал темным проулком. И здесь все те же рубленные из бревен домики, сугробы до самых окон. Тихо и безлюдно. На Тюремной улице маячил городской острог, обнесенный глухой стеной из частокола. За этой стеной томились ссыльные, отправляемые по этапу, и другие арестанты. Острог пользовался дурной славой в городе. Матери пугали им не в меру расшалившихся детей. Впрочем, боялись его не только дети.
Впереди показалась кирульская церковь. Несколько дальше, на отшибе, почти у самого берега, стояла старая кузница, где работал ссыльный Мартынов.
«Где ты теперь, Василий Артемьевич?» — вздохнул матрос и, поправив ремень карабина, ускорил шаги.
Но вот и знакомая избенка. Она все такая же ветхая, вся окружена сугробами, из которых выглядывали стояки покосившейся изгороди, чуть поодаль едва просматривается в темноте малюсенькая баня. Под окном у стены, где обычно складывали дрова на зиму, ни полена. Снег у крыльца давно не расчищался…
«Видать, не весело живется!» — подумал удрученно моряк. Он поднялся по шатким ступенькам крыльца, прошел через темные сени, привычно нащупал ручку двери, дернул на себя и, наклонив голову, чтобы не стукнуться о косяк, перешагнул порог.
— Здравия желаю! — громко сказал он, закрыв за собой печально скрипнувшую дверь. На его приветствие никто не ответил. Прислонив карабин к стене, Проня (а это был он) скинул котомку и огляделся.
В избе царил полумрак. И только пространство над голбцем и верхняя часть глинобитной печки были освещены коптилкой, поставленной на опорный брус широких крестьянских полатей. От ее зыбкого неверного света изба казалась еще более мрачной и неуютной.
Осмотревшись, матрос заметил на печке притаившихся детей: мальчика лет семи и девочку года на два младше. Они, прижавшись друг к другу, испуганно наблюдали за невесть откуда явившимся незнакомцем.
— Чьи вы, ребятки? — подойдя к голбцу, спросил матрос.
Мальчонка с темными вьющимися волосами недружелюбно нахмурился и вытащил откуда-то из-за спины старый валенок. Белокурая девочка, наматывая на лучинку лоскутки, отозвалась тоненьким голоском:
— Мы — мамины.
— Какой мамы?
— Нашей!.. — сказала девочка таким тоном, словно на свете существовала только одна мама и уточнять это было не нужно.
— Понятно! — улыбнулся Проня и шагнул к печке: хотел приласкать детишек. Но едва он двинулся к ним, мальчик, замахнувшись валенком, крикнул:
— Не подходи, а то стукну по башке!
— Так-таки и стукнешь?
— Стукну.
— А как тебя звать, герой?
— Васюком его зовут, — бойко отозвалась девочка.
— А тебя как?
— Меня Сашук.
— А я Проня. Вот и познакомились…
— Ты кто? — все еще сжимая в руке валенок, спросил мальчик. — Цыган?
— С чего это ты решил, Васюк?
— Мама поехала в лес за дровами, сказала: «Будете шалить, придет цыган, сунет в котомку и унесет с собой!» — косясь на походную котомку, сказал мальчик.
Матрос рассмеялся. Он сунул руку в карман бушлата, порылся в нем, но ничего подходящего не нашел и сделал попытку подняться на голбец. Но детишки в один голос завопили от испуга.
В соседней комнатушке кто-то зашевелился, послышалось кряхтение, покашливание. Затем, шаркая изношенными валенками, вошла старуха, ласково спросила:
— Чего расшумелись, дитятки? Господь с вами!.. — Тут она заметила матроса и удивилась: — Никак чужой у нас?
— Не узнала, бабуся? — улыбаясь во весь рот, отозвался моряк и, широко раскинув руки, шагнул ей навстречу: — Это я, бабушка. Непутевый твой Пронька.
— Пронюшка? И в самом деле он, мой ненаглядный. Точно с неба свалился, золотой сыночек. Вот счастье-то! — Старая Федосья прильнула к груди матроса, обхватила его высохшими жилистыми руками. Слезы бежали по ее морщинистому лицу. Она начала причитать: — Пресвятая богородица! Святые угодники! За что мне, старой, такое счастье привалило? Я ведь не ждала уже тебя и не надеялась увидеть живым! Думала — так и придется умереть, не повидав, сердешного, не услышав твоего голоса… Уже ладилась в поминальничек записать. А вот же, не забыл господь мои молитвы, снова мы встретились, ласковый мой. Раздевайся, Пронюшка. Скидывай дорожную одежду! Чай, домой пришел, к своей бабушке!
С печки раздался голос мальчика:
— А я думал — цыган!
Бабка замахала на него руками, зашикала:
— И что ты мелешь, Васюк? Какой еще цыган! Это же твой дядя, из солдат вернулся. Спускайся живо, помоги поставить самовар. Кипяточком надо согреть дядю Проню, замерз, поди. Вон в какой легкой одежонке, бедняжка! Неужто так всю дорогу и ехал, Пронюшка? — Она сняла с полки крохотную трехлинейную лампу, зажгла, и в избе стало светлее. — Ах ты боже! Мы в избе да замерзаем, а он в дороге в такой-то одежке. Разве не мог получше одеться, сыночек?
— Что ты! Одет я как раз что надо! — отвечал Проня.
— В сапогах-то разве не зябко? — гремя трубой у печки, рассудительно полюбопытствовал Васюк. — Пальцы на ногах не отвалились у тебя?
— Да нет, — улыбнулся Проня. — На службе всю зиму в сапогах и в ботинках прыгаем. На то и матрос.
— А ты разве матрос?
— Так точно! С миноносца «Гром».
— Ружье это… твое?
— Мое.
— А стреляет оно?
— Еще как! Бьет без промаха, точно. — Проня взял отпотевший карабин, вытер его насухо тряпочкой и повесил на гвоздь.
Не спускавшая с него глаз бабушка Федосья робко спросила:
— Пронюшка дорогой! Что уж ты, касатик, вздумал домой тащить это добро? На что оно тебе? Еще выстрелит ненароком.
Проня, сдерживая улыбку, тряхнул головой.
— А вот привез, бабуся. Может, еще и пригодится! — И, меняя разговор, спросил: — Это чьи детишки, бабушка?
— Настасьины, дочки моей двоюродной сестры. Уже с лета живут тут.
— Хорошие ребята! — сказал Проня.
Сняв бушлат, умывшись и причесавшись, он почувствовал себя совсем по-домашнему. Темная фланелька с широким матросским воротником сидела на нем ладно. В полуоткрытый вырез воротника виднелась тельняшка в голубую полоску, а брюки подпоясаны ремнем с блестящей медно-желтой бляхой.
Востроглазый Васютка, когда дядя умывался, заметил у него на левой руке, прямо на коже нарисованный якорь. Но больше всего поразила мальчика котомка матроса.
Проня сначала вынул из нее теплый платок — подарок бабушке. Старушка даже ахнула от неожиданности и прослезилась, а он продолжал вынимать и складывать на стол: связку сухой рыбы воблы, кусок шпику величиной с ладонь, горсть разноцветных леденцов, пачку чаю и связку сушек. Детям он тут же дал по калачу и по паре леденцов, а Васютке, кроме того, два стреляных патрона, чем окончательно покорил его сердце.