Когда наступает рассвет

3

Веселье в доме Космортовых было в разгаре, когда наконец показался отец Яков со своей матушкой. Граммофон, отчаянно взвизгнув на последней ноте, замолк, и танцы прекратились. Кондрат Мокеевич, встречая батюшку, подошел и, склонив седеющую голову, попросил смиренно:

— Благослови, отец!

После этой церемонии хозяин торжественно проводил новых гостей к столу. Отец Яков, шурша лиловой шелковой рясой, подошел, широким взмахом руки осенил знамением все, что было на столе, и важно уселся. В больших фарфоровых мисках принесли горячие пельмени, без которых на севере не обходится ни один праздник, подали жареную телятину, цыплят, дичь.

Отец Яков был не в духе. Ел он молча, сосредоточенно, хмуря густые черные брови; и хотя многим не терпелось узнать новости, никто не осмеливался беспокоить его расспросами: ждали, когда он сам заговорит. Чтобы развязать протопопу язык, сидящие рядом усиленно подливали ему коньяку, предлагая выпить то за здоровье батюшки с матушкой, то за счастье молодых Космортовых,

Отведав пельменей и жареного цыпленка, отец Яков извлек из кармана рясы клетчатый платок, внушительно высморкался и, вытирая нос, губы и свою апостольскую бороду, спросил у хозяина:

— Слыхали, Кондрат Мокеевич, какие чудеса творятся в нашем городе?

— А что такое, батюшка? Будто какие-то злоумышленники вздумали с колокольни собора раскидывать листовки?

— Крамольные листовки! Подумать только: храм божий, собор Святой Троицы и эта пакость!

Отец Яков неторопливо оглядел гостей и снова засунул руку в карман рясы.

— Здесь, кажется, все свои? — спросил он и, вынув листовку, бросил ее перед собой, словно та обожгла ему пальцы. — Вот эта пакость!

Листовка сразу оттеснила все другие разговоры. Гости, возмущаясь наглостью злоумышленников, тянулись к листку бумаги, он вызывал у них и любопытство, и отвращение, и страх.

Латкин взял со стола листовку, повертел в руках, прочитал и, пожимая плечами сказал:

— Мне недавно показывали газету «Социал-демократ», перехваченную полицией. Любопытный номерок, доложу вам! Во многие умы внесет смятение.

Вокруг него оживленно заспорили, высказывая разные суждения о том, какие трудности переживает отчизна и что можно ожидать впереди. Отец Яков, отпив маленькими глотками десертного вина, прокашлялся и властно поднял руку.

— Теперь, когда решается судьба человечества, — сказал он, — служители церкви не могут стоять в стороне от мирских дел. Мы призываем всех объединиться под священный стяг, на котором начертано: православие, самодержавие, родина! Надо отбросить распри, которые есть, и всем с именем бога взяться за укрепление основ государства. Враг коварен, он пытается внести смятение в умы православных людей. Пример тому сия богопротивная листовка. Я призываю вас помочь властям найти носителей этого зла…

— Разве не поймали их? — спросил кто-то из гостей.

— К сожалению, нет! — ответил отец Яков.

— Обстановка, конечно, сложилась трудная, — продолжал Латкин после того, как протопоп с другими любителями карт удалился в соседнюю комнату разыгрывать пульку. — Общество волнует два вопроса: долго ли продолжится война и в силах ли правительство продолжать ее?

— Не оставит нас господь в беде и не даст в обиду супостату, — сказал Гыч Опонь.

— Россия-матушка сильна, не так-то просто ее проглотить! — заметил Суворов, наливая себе водку. Выпив залпом, он подцепил вилкой кусок семги и добавил заплетающимся языком — Мы… мы будем рубиться до последнего!

— Но ведь и Германия, надо думать, мобилизует все силы! — возразил ему Драгунов, тоже потянувшись вилкой к семге.

Стараясь перекричать друг друга, мужчины азартно заспорили. Молодой Космортов, взяв со стола серебряную пепельницу, закурил и, стараясь перекрыть шум за столом, прокричал:

— Господа! Господа! Позвольте рассказать, что мы наблюдали с Софьей Львовной по дороге сюда. Проезжая Россией, убеждаешься, какая это огромная и сильная держава. Война почти не затронула нас.

— Да, да, в наших деревнях все по-старому, люди живут, как и раньше, — затягиваясь папироской, подтвердила его супруга.

— Вот об этом я и хотел сказать, — подхватил архитектор. Наша деревня от войны экономически не пострадала, хотя много мужиков ушло воевать.

— Не только не пострадала, но стала жить лучше, — сказала Софья Львовна, подойдя к мужу.

— Да, да, моя дорогая, ты бесконечно права! — согласился Космортов. — Хотя это и может показаться парадоксальным. А почему же? Да потому, что с началом военных действий правительство распорядилось закрыть винные лавки! А это значило, что у крестьян стало меньше расходов, во-первых. Во-вторых, крестьянин теперь не покупает ни керосину, ни сахару, ни всего прочего, на что раньше тратил немалые деньги. Следовательно, опять экономия. Таким образом, у крестьян накапливаются свободные рубли и они живут лучше, зажиточнее, чем до войны… Степан Осипович, — повернулся он к Латкину. — Вы напрасно улыбаетесь! Я еще своей мысли не кончил. Посмотрите на Германию, да посмотрите, господа! Если вы следите за нашей юмористической прессой, вы, вероятно, заметили, как она сейчас высмеивает так называемый мужской кризис в Германии. Всех мужчин отправили на войну, остались старики и подростки. А Франция? — Хотя молодой Космортов передавал обычные столичные сплетни, бытовавшие среди людей, для которых война была таким же отвлеченным понятием, как и для него самого, но здесь, за провинциальным столом на сытый желудок, после великолепнейшей выпивки, это все звучало необычно, как откровение. — А Франция? — продолжал он, вдохновленный тем, что полностью овладел вниманием присутствующих. — Так что, значит, во Франции? В одной газете недавно сообщали, что в Париже женщин в несколько раз больше, чем мужчин. По сравнению с мирным временем количество браков снизилось на семьдесят два процента. Вот вам — Франция, вот вам — Германия. Разве у нас может иметь место что-либо подобное?

— Ты прав, Мишель! — пропела в нос его супруга. — Когда мы ехали сюда, я своими глазами видела — на вокзалах полным-полно молодых, здоровых носильщиков. На пристанях та же самая картина. А зайдешь в ресторан, к тебе подбегают несколько лакеев. И все крепыши на удивление!

— Совершенно верно, милая, — Космортов коснулся губами руки жены и торжествующе посмотрел на гостей. — О чем говорит все это, господа? О том, что людские резервы у нас колоссально велики! Можно сказать, неисчерпаемы! И мы можем воевать сколько понадобится, чтобы довести войну до победного конца! — эффектно, под аплодисменты, закончил он.

Восторженно хлопал ему и Кондрат Мокеевич, который, оставив преферанс, вышел посмотреть, чем заняты гости.

Еще не стихли аплодисменты, как поднялся Латкин. Резким движением руки отодвинув тарелку, он спросил:

— В Петрограде все так думают?

— Конечно!

— О святая простота! — развел руками Латкин. — Носильщики на вокзалах, лакеи в ресторанах… Так рассуждать, значит не видеть, что происходит в стране… Армия сдает неприятелю город за городом! Выпуск продукции резко снижается, и совсем не так хорошо живут в деревнях, как кажется со стороны. Правительство явно не в состоянии вести войну… если не будут приняты кардинальные меры!

— Что вы хотите этим сказать, милейший?

— Только то, что необходимы изменения социального порядка! Надо открыть путь демократическим преобразованиям!

— Свобода, демократия… Это теперь в моде! — неодобрительно покосился на Латкина Космортов-младший. — Но, уверяю вас, без твердой руки монарха все пойдет прахом! Россия погибнет! Неужели вы хотите ее видеть поверженной перед врагом?

— Ни в коем случае! — запальчиво воскликнул Латкин. — Но если мы хотим разгромить врага, то руководить страной должны сильные и умные люди, а не юродствующие во Христе!

Наступило неловкое молчание. Слухи о неблаговидной роли Распутина при дворе широко ходили и по провинции. Латкин почувствовал, что сказал лишнее, и, чтобы сгладить неприятное впечатление от своих слов, поднял рюмку:

— Думаю, хватит об этом. Пусть время нас рассудит. Предлагаю тост: за нашу победу на поле брани!

Дамы зааплодировали ему, и больше всех старалась жена Суворова, Мария Васильевна, в глазах которой Латкин предстал вдруг этаким смелым бунтарем, почти героем. Если бы знать ей, что, собственно, ради этого он и затеял весь спор!

Кондрат Мокеевич подхватил тост Латкина охрипшим голосом:

— Православному русскому воинству — ура!

Порядком захмелевшие гости поддержали его вразброд, но свои рюмки опорожнили дружно.

Суворов, подцепив вилкой сардину и глубокомысленно разглядывая ее, спросил у архитектора:

— Михаил Кондратьевич, при дворе часто устраивают балы?

— По особо торжественным случаям.

— И там тоже закусывают сардинками?

— Кто чем желает!

— А самого царя-батюшку доводилось вам видеть?

— И не раз!

— Вот же счастливый человек! — позавидовал купчина, покачивая головой.

— Ив Зимнем дворце бывали? — сгорая от любопытства, поинтересовалась его миленькая жена.

— А как же, Мария Васильевна, как же! Мне по долгу службы приходится бывать там…

Жена Кондрата Мокеевича, улучив момент, шепнула мужу:

— Тебя спрашивают, Мокеич.

— Кто?

— Голубев пришел.

— Почему же он сам не поднялся сюда? — нахмурился доверенный.

— Не знаю, Мокеич, не знаю. Велел быстро позвать тебя. Сердитый очень. Волком смотрит.

«Что там случилось? — поднимаясь из-за стола, подумал хозяин. — Коли пришли из полицейского управления — добра не жди…»

На кухне с ним холодно поздоровался исправник, раскрасневшийся, словно только что из бани.

— Мы ждем… Где это вы пропадали? — начал было тоном гостеприимного хозяина Космортов, но исправник остановил его:

— Постойте… Объясните сначала, где был утром вот этот хлюст? — Голубев круто повернулся на каблуках и показал пальцем на сидевшего в дальнем углу Проньку.

— Ах, вот он где, голубчик! Изволил явиться наконец! А я его, окаянного, с утра разыскиваю, — сказал доверенный, подходя к работнику. — Говори, где был?

Проня встал, застегивая пуговицу на вороте холщовой рубашки, со смущенным видом начал рассказывать:

— Проспал малость, хозяин… Вчера ходил стога огораживать, вернулся поздно и заночевал у бабушки. А она сегодня не стала будить, пожалела меня. А затем погостил у нее, шаньги ел. Ведь мне скоро в солдаты идти… Вот так и получилось…

— Так-с, значит, проспа-ал?! — протянул доверенный, недоумевая, зачем Голубеву понадобился этот ттарнишка.

— Врет! — отрезал исправник, огорошив Кондрата Мокеевича. — Сегодня, после обедни, он с колокольни собора сбрасывал листовки!

— Я? Чего это я полезу… — начал было Проня, но Голубев осадил его:

— Молчать! Хватит болтать чепуху… Говори, откуда листовки? По чьему заданию действовал?

— Да с чего вы взяли? — Парень простодушно посмотрел в глаза исправника и утер нос рукавом.

— Не притворяйся дурачком! Кожевник Марко видел тебя там, а ты мне рассказываешь про какие-то стога сена, черт возьми! Я тебе покажу кузькину мать, если будешь голову морочить! Признавайся, щенок! Ну?! — в ярости кричал Голубев, размахивая кулаком перед самым носом Прони. Было отчего ему выйти из себя: люди празднуют, веселятся, а он, как ищейка, рыщет по городу и не может напасть на след. Проклятая служба!