Код Независимости

Мерси!

Был полный жизненный погром. Голова Нины забита и разбита всякой суетой, дребеденью. Дом свой она не любила, родных ненавидела, мужа терпела. Пока. Раздражали старые сапоги. Их отполированные подметки делали неустойчивым и опасным каждый шаг на этой треклятой обледеневшей улице. Жизнь была опасной, но выход на улицу в гололед — прямая угроза. Сплошное обледенение мостовой, крыш делали её непредсказуемой. Впрочем, вполне предсказуемой. Нина упала привычно, привычно вскочила на ноги, отряхнулась и поспешила дальше. Нужно было в аптеку, потом — в школу, потом на обратном пути — в магазин.

Каждый день — одно и то же. Ухаживать за больной свекровью, ругать детей и печь им ватрушки, чтобы простили. Не напрягаться, стараться по крайней мере не орать на мужа, вечного молчуна. Интересно, с любовницей он своей разговаривает? А может и поет ей. Как он пел, когда еще был влюблен в неё. Не под гитару. Фи. Он аккомпанировал себе на рояле. У них в клубе был настоящий “Беккер”. И он пел романсы. Все девушки сходили с остатков ума. Одна Нина — нет. Потому что не любила романсы. Наверное именно поэтому он на ней и женился. И сразу же перестал петь по её просьбе. Ну, не любила она романсы. Пошлыми они ей казались. И еще сразу вспоминались цыгане. А уж как их она не любила. И боялась.

Нина с трудом перешла раскопанный еще летом котлован посреди улицы. С облегчением вздохнула. Остановилась отдышаться. Мерзли руки, то ли от напряжения, то ли пора было обновить перчатки. Раздражало все. И больше всего, что осознавалось как-то — ничего уже больше не будет. Все так же дома хочется скорее убежать на улицу. С улицы, чтобы не видеть этого человеческого обледенения — домой. Где с трудом, но все-таки оттаиваешь возле детей. Это она возле них. А они давно её не замечают. У них теперь компьютер — на все случаи жизни. Она и радуется этому. Им, по крайней мере, не скучно. А вот ей — скучно. Со всеми. Она видит только спины детей, нытьё свекрови, терзается молчанием мужа. Пренебрежительным и неласковым.

Равнодушие царствует в её доме. И она сама это устроила. Бегает, как ишачок по кругу. От одного желания домочадца к другому желанию домочадца. Ишачки хоть воду или что-то полезное добывают из недр, ходя по кругу. А она — циничное равнодушие.

“Вот, если этот молодой человек, проходя мимо, посмотрит на меня, у меня всё изменится”, — неожиданно для себя подумала она.

Навстречу шел мужчина оригинальной внешности. Она любила оригинальные внешности. И вообще, все, что не казалось ей пошлым, обыденным, оскомным, она обожала. Мужчина шел в легком черном длинном пальто и в легких лаковых туфлях.

“Ну, посмотри!!!!”

Нет, не посмотрел.

Он проскользнул к машине. И скрылся в ней.

Ничего не будет. Ничего нового не случится. Она живет в этом старинном русском городе, похожим на пряничную сказку. Всем своим архитектурным обликом, обещавшим эту самую сказку. И все — обман. И никакого чуда.

Нина знала три языка. Когда-то мечтала съездить во Францию, Италию и Грецию. И могла. Могла себе позволить. Но обывательский грабеж её души родной матушкой на все наложил запрет.

“Сначала замуж выйди”, — строго говорила она. — “Тебе уже двадцать три. И некрасивая. Никто не позовет. Так что если, то бегом. Вековухой стыдно”.

И вот она не вековуха. Как только позвали, так и пошла. Все как у людей. С тех пор Нина ненавидела этих самых людей. Едят, спят, матерятся, ругаются. Вернее — жрут, матерятся. И вообще — просто все спят. И она спит. Разве она живет? Бегает по кругу и спит на ходу. Уступая свое дивное воображение стабильному клише “все как у людей”. Хотелось бежать от всего этого. Вот она и побежала в продуктовый. С рутинным списком в кошельке и с тоской. Она сунула обе ноги в пижамных штанах в стоптанные сапожки. Накинула китайский пуховик. И побежала.

Как назло, по графику она была в отпуске. В феврале. Что такое отпуск в феврале? Это очередная проба судьбы тебя на зубок. Неужели смиришься? Нужно было уволиться с этой бессмысленной работы еще летом. И съездить все равно куда. Свекровь говорит:

“Куда ехать? Вот сколько оттуда иностранцев — все к нам. Где есть еще такая красота? Живи и наслаждайся”.

Не поспоришь. Но так хотелось вернуться к себе. Это она так назвала. К себе — это значит стать свободной от чужих настроений и строить себя по своим желаниям. И тогда сразу исключается семья. Не поймут, ведь. Обидятся. А обижать никого не хотелось.

И привычные эти рассуждения стали уже обыденными и неинтересными. Так подумаешь — как зубы почистишь. Без анализа. Наспех. И забудешь.

“Тебе еще повезло. Муж, дети, работа. А сколько таких…”

Ну, дальше понятно. Да, все хорошо. Но от этого еще больше хотелось сбежать.

Магазин размещался в подвальчике. В центре города — все магазины и рестораны находились почему-то в подвалах. И каждый раз, спускаясь в этот низ с искусственным светом, Нина превозмогала сильное отвращение к этой тесноте, к давке у единственной кассы. К продуктам, которые казались здесь все просроченными. Это было конечно же не так. Но Нина задыхалась здесь от нехватки простора и объемности людского наличия.

Загрузив покупки в корзинку с захватанными ручками, она покорно встала в очередь в кассу. Сзади какие-то молодые люди с пивом грохотали смехом, обсуждая какие-то компьютерные игры. Для связки слов, не чураясь, прибегали к мату. Нина оглянулась было на них. Куда там до понимания своей невоспитанности. Она была для них ниже прилавка.

Очередь тормознулась. Какие-то бабка с дедкой, что-то спрашивали у кассирши. Медленно считали деньги. Дед был в ушанке, смешно подвязанной под подбородком.

Нина старалась не слушать матерный бред пацанов сзади, подумала:

“Вот было бы славно, чудно, чтобы все вдруг изменилось. Раз — и нет этого всего серого прищура очереди, невзрачности магазина, балбесов сзади”.

Пожилая чета у кассы все разбиралась с кассиром. И Нина, чтобы не слушать тихий ропот очереди, переключила взгляд вниз. Иногда взгляд вниз призывал смирение и сдерживал раздражение.

И тут на грязном затоптанном полу Нина увидела варежку. Связанную из грубой пряжи, с узором и орнаментом, она забытой лежала под ногами старухи. Бедная женщина. Кто сейчас носит такие рукавицы? Совсем обнищал народ. Она подняла глаза и увидела вторую рукавичку на старухе у кассы. Которая застегивала кошелек. Наконец, рассчитавшись.

Нина наклонилась и подняла варежку.

— Вы уронили.

Старуха даже не посмотрела на неё. Глухая, наверное.

— Вы уронили! — громче сказала Нина. Но старуха не повернула головы. Она поправляла на старике шарф.

Тогда Нина достаточно бесцеремонно потянула её за рукав пальто. Та наконец оглянулась.

— Это ваше, — утвердительно и уже зло сказала Нина, протянув ей варежку.

Старуха неожиданно улыбнулась, взяла варежку и, как Нине показалось, с каким-то изысканным реверансом поклонилась ей.

— Мерси! — сказала она.

И от этого кроткого приветливого “Мерси" разом вспыхнул свет в темном магазинчике. Как будто зажгли огромную люстру. И очередь разом замолчала. И выветрился мат.

Или Нине показалось.

Старушка взяла рукавицу, надела её необыкновенно изящно, как будто это была перчатка на бале, и не спеша вышла со своим стариком под руку из магазина.

Нина быстро рассчиталась и покинула подвальчик. В её голове все еще жило набатом это тихое, пришлое из далека, чужеродное “Мерси”.

Ну, конечно-же! Нина бежала по ледяным буграм улицы и боялась потерять это состояние человека, нашедшего клад, сокровище. Она боялась потерять послевкусие этого “Мерси”. Это был ключ ко всему забытому, ко всему новому, другому, что оно произойдет, Нина не сомневалась.

И она поняла сейчас, что ей нужно учиться многому, чтобы вот с таким достоинством уметь носить грубые варежки, чтобы и она могла всем своим, и какой-нибудь незнакомой уставшей домохозяйке, когда-нибудь изменить жизнь своим вот таким восхитительным “Мерси”.

А что с ней произошло уже чудо, Нинон не сомневалась.

Бестетрадные,

21 ноября 2012