Записки президента

48.

Я попросил Егорыча пригласить министра внутренних дел, только без протокольных мероприятий, по-тихому. И поделился с ним воспоминанием о том, как много лет назад попал в Сирию, где удивился обилию людей, гулявших на улицах поздним вечером. С колясками, парами, без опаски. Правда, когда я сфотографировал огромный, во всю стену портрет Хафеза Асада, откуда-то возник бородатый человек в гражданской одежде, но с автоматом Калашникова, думаю, спрыгнул с одного из деревьев. Он спросил меня, как я собираюсь использовать снимки и что делаю у портрета их руководителя. Я объяснил, что турист и хочу сохранить воспоминания о пребывании в их прекрасной стране. Так вот, я и правда сохранил воспоминания и воспоминания эти – о безмятежных горожанах, которые не опасаются темноты. Посадить по сотруднику МВД на каждом дереве, конечно, можно, но деревьев у нас в стране больше, чем сотрудников. Никакой бюджет не выдержит.

Итогом разговора с министром стала организация встречи с наиболее уважаемыми в уголовной среде Славии авторитетами. Понятно, что рассылать им приглашения было бессмысленно, поэтому каждого из них просто без лишних слов погрузили в неприметный микроавтобус и вот они все передо мной в зале старого станичного клуба, отгороженном от сцены с моей трибуной металлической сеткой. На «Добрый день» из зала послышался свист и крики: «Чё за мусорской беспредел?!» и «Добрее видали!». Понимая, что вряд ли все меня узнали, поскольку никто из присутствующих не ожидал увидеть целого президента, мне пришлось представиться. Шум на мгновение прервался, но потом возобновился с новой силой. Тем не менее, установленная для этой встречи акустическая система позволяла перекричать и не такую толпу.

Я сказал, что поручил собрать для разговора самых уважаемых авторитетов Славии, тех, кто реально решает вопросы. Тональность шума изменилась и он стал немного тише.

– Я понимаю, что вы не пойдёте работать на заводы и не собираюсь агитировать за Советскую власть. Вы всё равно будете заниматься тем, к чему привыкли, а государство будет вас ловить. Это древняя традиция и не мне её нарушать. Но хочу с вами кое о чём договориться.

В ответ зал разродился криками: «Нам с властями базлать не по понятиям!»

«Базара не будет!»

– Я хочу, чтобы в этой стране стало чуть спокойнее жить. Мы можем решить вопрос силой, а можем… – тут об сетку ударился прилетевший из глубины зала стул, – понятно. Значит, смотрите – здание, в котором мы находимся, в аварийном состоянии. У местных властей нет денег на то, чтобы его снести, поэтому пожар их устроит. У нас есть два пути: Первый – вы погибаете при пожаре, – зал притих, – никто не знает, кто и куда вас вывез, поэтому здесь искать тоже никто не будет. Завтра в новостях скажут, что в результате несчастного случая погибло сто сорок четыре сотрудника внутренних дел, то есть и хоронить вас будут, как ментов. Второй…

Зал взорвался возмущёнными выкриками: «Не бери на понт, презик!» «Значит, такая наша доля воровская!». Я надел извлечённый из-под трибуны ларингофон, затем натянул лежавший там же противогаз. Если бы много лет назад знал, как легко вскакивает в эту резинку лысая голова, ходил бы бритым наголо ещё в армии.

– Государство у нас гуманное, живьём вас жечь никто не будет, поэтому сначала пустят газ.

Зал начал наполняться похожими на дым клубами, раздался кашель, характер криков изменился: «Погоди!» «Что там у тебя второе?» Я поднял руку, «дым» поступать перестал.

– Без противогаза всё же как-то лучше. Так вот, второй путь: я говорю, что нам нужно, вас отсюда везут в приличный пансионат, там накрывают поляну, вы проводите то, что у вас называется «сходняк» и предлагаете свои требования в обмен на наши.

Зал затих. Откуда-то из середины послышался голос явно пожилого человека:

– Ладно, говори, что там у тебя.

– Мне нужно, чтобы с улиц убралась гопота всякая, чтобы можно было безопасно ходить в любое время суток. Это раз. Чтобы перестали щемить мелкий бизнес – ларьки, магазины, кафешки. Это два. И чтобы от школ убрали наркоту. Это три.

– Мы покумекаем.

– И вы же понимаете, что если вы решите не договариваться, вас соберут здесь снова.

– Да. Ты, похоже, на всю голову дурной. Мы маляву пришлём. У нас тоже дети в школу ходят.

Прислали не записку, прислали человека. Видно было, что в костюме ему непривычно, а пальцы руки, которой он постоянно поправлял галстук, были украшены вытатуированными перстнями. Ко мне он пришёл в сопровождении министра МВД.

– В общем, менты Ваши приняли Бердо Седого. Дело ему сшили на фуфле. А то, что Вы хотите, кроме него, на всю страну, организовать некому. Мент Ваш, – он кивнул в сторону министра, – его знает, сам брал когда-то. Разберитесь, сами там фуфло увидите. Закройте дело, и он решит вопрос. Так Сход постановил.

– Спасибо, мы разберёмся. Проводите гражданина, полковник, только не до автобуса, без шуток и возвращайтесь.

Когда министр вернулся, я поинтересовался, обязательно ли было пускать настоящий газ.

– Это был жидкий азот, не беспокойтесь.

– А почему тогда они кашлять начали?

– Во-первых, психосоматика, а во-вторых, в зале были не только уголовники, там темно, кто рядом стоит, непонятно, а несколько сотрудников с сильным кашлем в этих условиях обеспечили бы панику и без азота.

Следующий министр, с которым мне очень хотелось поговорить, был министром образования.

– Скажите, Раиса Макаровна, есть возможность исключить идеологическую составляющую из учебного процесса?

– Но у нас же, вроде, с идеологией покончено или Вы хотите, чтобы национал-прагматизм ввели в программу?

– Да нет же, я хочу, чтобы идеологии не было вообще никакой. Чтобы гуманитарные науки преподавались так же, как точные. Когда ребёнку объясняют теорему Пифагора, её же никак не привязывают к общественно-политической ситуации в Древней Греции и не пытаются всем классом выяснить, что хотел сказать автор этим квадратом длины гипотенузы. Почему, преподавая историю, нельзя ограничиться изложением фактов и дат, к которым они привязаны?

– Потому что курс истории – это разъяснение того, почему то или иное событие имело место именно в это время.

– А не изучение того, какую память хотел оставить о себе потомкам князь, заплативший летописцу? Вы же понимаете, что трактовки и толкования у нас подменяют ход событий. Возьмите хотя бы наш майдан шестилетней давности. При Тремпольском его воспевали, называя революцией, хотя под определение революции его подтянуть было невозможно с самого начала. Почему не назвать его удавшейся попыткой государственного переворота? А ведь он уже вошёл в новейшую историю, и дети на уроках рассказывают, за что погибли эти люди. Почему просто не сказать, что они погибли за то, чтобы Тремпольский пришёл к власти и смог наворовать всё то, о чём мы сейчас узнаём? Зачем при Советской власти нужно было говорить о трудовом героизме при строительстве, скажем, метро в Стóлице, я понимаю. Но почему все годы нашей независимости нужно обязательно очернять эту часть нашего прошлого и рассказывать о том, что всё построено заключёнными, хотя это не так? Почитайте этот раздел учебника. Можно же просто сказать: «Построено в период с 1948 по 1981 годы». Красивые же станции. Они уже сами по себе – памятники, вот и пусть дети знают факты, а не их трактовки. Поручите, пожалуйста, соответствующим организациям творчески переработать школьную программу и переписать учебники так, чтобы они не пересматривались при каждом новом президенте. И в курсе истории родного края нужно как-то донести детям, что тот же Ми́хал для одних – герой, а для других – мерзавец.

– Но это же тоже толкование, господин президент.

– Да, но это толкование нейтральное. Оно не навязывает ученикам однозначный образ. Вы же понимаете, что если мы будем разъяснять детям, как правильно понимать то или иное событие, мы придём к тому, что на уроке придётся решать, кто был прав в Великой Усобице, когда тут полегли тысячи воинов. А дети из Тыняшева могут решить отомстить жителям Корчавы за убийство Исидора Хромого в двенадцатом веке и разорение Подтынья. Мало нам Казаровской эпопеи?