Чикита

Чикита поинтересовалась у Косточки, а в каком городке у его двоюродного дедушки был бар. В одном городке в штате Миссури — отвечал тот живо. Хоть убей меня, названия не вспомню, но точно где-то у канзасской границы. Чиките мысль о переезде в такую глушь представлялась не только нелепой, но и попросту опасной. По Мундо и Косточке за версту было видно, на какую ногу они хромают, как бы они ни пытались это скрыть. Что им делать в какой-то деревне на Диком Западе, где мужчины повально отличаются грубостью, владеют огнестрельным оружием, управляются с дикими быками и харкают на пол?

Косточка, заметив ее озабоченность, расхохотался и сказал, что в тех краях голубых ковбоев куда больше, чем принято думать. Он ведь там вырос и слышал множество таких историй. Например, про банду «Блю-Раззберри-Бойз»: эти грозные разбойники совершали набеги на разные городки, грабили местных жителей и похищали юношей. Связывали, приторачивали к седлам, а после соблазняли. Невероятно, но факт: многие из похищенных, когда злодеи добивались от родственников выкупа или им просто надоедало держать жертв у себя, наотрез отказывались возвращаться. Так уж им нравилось заниматься всякими странными делами с бандитами, что они руками и ногами сопротивлялись — лишь бы остаться в шайке.

Чикиту история изумила, но Косточка на этом не остановился и рассказал кое-что еще любопытнее: в некоторые салуны вообще воспрещалось допускать женщин, чтобы ковбои могли там веселиться напропалую этаким междусобойчиком и никто им не мешал.

Но все равно Чиките втемяшилось, что перед разлукой она должна удостовериться, что у кузена все в порядке и ему всего хватает, а потому решила поехать с ним в этот городок, названия которого по-прежнему не припомню. Они с Рустикой нехотя погрузились в поезд и через несколько дней прибыли в Канзас-Сити (который находится вовсе не в Канзасе, как можно было бы ожидать, а в Миссури[82]), а оттуда в дилижансе добрались до бара Косточки.

Чикита вспоминала, что сердце у нее упало при виде захудалого кабачка. После смерти владельца в нем поселились громадные чесоточные крысы, не боявшиеся даже Рустикиной швабры. Но и Косточка не испугался трудностей. Он раздобыл парочку котов, нанял плотника починить двери и стулья, а они с Мундо выкрасили фасад. Салун решили переименовать. Угадай, как он стал называться? «Matanzas the Beautiful»[83].

В первый вечер посетителей случилось всего трое или четверо, но вскоре пронесся слух, что хозяева поят хорошим дешевым виски, а расфуфыренная карлица поет и пляшет на столе, да еще и показывает кончик кружевного подола, и люди стали стекаться не только со всего городка (ты подумай, голову сломал, а вылетело название — хоть ты тресни), но и из окрестностей. Скоро от клиентов отбою не стало.

Чикита пела в салуне несколько недель и впоследствии рассказывала, что легко могла бы навсегда осесть на Диком Западе, потому что тамошняя сельская жизнь пришлась ей по вкусу. Неотесанные, казалось бы, ковбои весьма ценили ее искусство, дарили аплодисментами и даже пускали слезу, когда под аккомпанемент Мундо на дребезжащем фортепиано она заводила «Голубку». В занюханном городке раньше не видали таких элегантных и утонченных дам. Местные мужчины сходу влюблялись в нее и наперебой заваливали подарками — от норковых и лисьих шкурок до драгоценных камней и прочих украшений, неизвестно каким путем раздобытых.

Там Чикита в первый и единственный раз в жизни каталась верхом — ей подарили смирненького карликового пони. Словом, чувствовала себя как рыба в воде. Но Босток телеграммой напомнил, что пора бы ей появиться в Чикаго, и Чикита с Рустикой и пони вновь пустились в путь. Эпизод прощания с кузеном вышел в книге чудовищно безвкусным. Чикита умоляла Косточку беречь Мундо, все обнимались, рыдали, в общем, сплошная мелодрама. К счастью, городок был не очень далеко от Чикаго, и путешествие оказалось не столь утомительным.

Чикита целых пять месяцев проработала в столице Иллинойса, но в биографии о том периоде едва упоминала. Несмотря на все теории Бостока о человечьем зоопарке и невидимых клетках, она так и не свыклась с близостью целой кучи зверья. Писала только, что в зоопарке имела большой успех, сотни чикагских семейств ежедневно приходили посмотреть на нее и заработала она немало. Что же она делала во время выступлений, если даже пианиста у нее не было? Когда я набрался духу спросить, то получил очень уклончивый ответ. «Развлекала публику, — сказала она. — Рассказывала про Кубу, показывала свои драгоценности и коллекцию старинных кружев». Как я ни старался, добиться подробностей не удалось. И от Рустики, кстати, тоже.

Только господин Колтай, венгерский специалист по лилипутам и частый гость на приемах в Фар-Рокавей, сквозь зубы поведал мне, как было дело. «В Чикаго она разбогатела, — сказал он. — Народ все время рвался до нее дотронуться, и Босток стал брать по двадцать пять центов сверх цены за право пожать ей руку. Она согласилась при условии, что будет в перчатках. Выгодное дельце. В те времена на двадцать пять центов можно было много всего купить, но люди с удовольствием их выкладывали».

Однако, по словам Колтая, Чикита, хоть и купалась в долларах, чувствовала себя невероятно униженной оттого, что ее имя на афишах значилось рядом с кличкой шимпанзе, не уступавшей ей в популярности. «В какие-то дни в павильон шимпанзе народ валил охотнее, чем к ней, и это приводило ее в бешенство, — нашептывал мне Колтай. — Вообрази, злые языки утверждают, будто она заплатила одному типу, чтобы тот свернул обезьяне шею, только он в последнюю минуту струхнул и вернул деньги»[84].

Для Чикиты то была разительная перемена. Всего несколько месяцев назад ее конкурентами числились «И Пикколини» и «Ди Лилипутанер», а тут за внимание зрителей приходилось сражаться с шимпанзе. Но, повторюсь, в книге об обезьянке и слова не было.

Так уж Чикита действовала: про что хотела — говорила, про что хотела — молчала. Если уж на то пошло, всякий имеет право рассказывать о своей жизни как заблагорассудится, верно ведь? Не подумай, будто одна только шимпанзе не попала на страницы биографии. Была, к примеру, еще такая кубинка, страшно популярная в Штатах, Эванхелина Сиснерос. Херст и прочие газетчики в одночасье превратили ее в героиню независимости Кубы.

История у нее нехитрая, так что я тебе расскажу целиком. Была она крестьянка, жила в Сагуа-ла-Гранде, и в один прекрасный день у ее отца, который работал весовщиком тростника на сахарном заводе, нашли припрятанное оружие. Его обвинили в заговоре против Испании и приговорили к смертной казни. Эванхелина горы свернула, чтобы его спасти, дошла до самой Гаваны и незнамо как добилась приема у Вейлера. И, надо думать, растрогала его, потому что старику заменили смертную казнь на пожизненную каторгу на острове Пинос. Эванхелина отправилась вслед за ним, и в скором времени военный комендант острова попытался ее обесчестить. Она стала отбиваться, раскричалась, разошлась, и на помощь ей кинулись политзаключенные. Это одна из версий. Другая утверждает, будто Эванхелина участвовала в заговоре: должна была заманить коменданта в тихое местечко, а оттуда бы его похитили. В общем, после этого случая ее выслали обратно в столицу, приговорили к двадцати годам тюрьмы и, пока она ждала отправки в Сеуту, посадили в Женский исправительный дом. Тут-то про нее начали писать американские репортеры и окрестили «Кубинской Жанной д’Арк».

За несколько дней слава мисс Сиснерос облетела все Соединенные Штаты. Сама матушка президента Мак-Кинли возглавила движение за ее освобождение и собрала аж двести тысяч подписей в поддержку «кубинской мученицы». Даже папа римский, вообще-то сторонник Испании, вмешался и просил помиловать несчастную. И в разгар всей этой свистопляски Херст дал поручение одному из своих репортеров помочь Эванхелине бежать и вывезти ее в Штаты. Удивляюсь, почему по этой истории до сих пор не сняли кино, побег-то был самый что ни на есть голливудский: решетки на окне темницы подпилили, а девушку переодели матросом.

Сам понимаешь, американцы неотрывно следили за ходом дела, как теперь следят за мыльными операми. В Нью-Йорке Эванхелину ожидал фантастический прием, несколько богатых дам вызвались ее удочерить, а Вашингтоне ее принимал лично Мак-Кинли[85]. Однако, как оно и бывает, когда пресса выжала все возможное из этого случая, то тут же позабыла о нем, и очень скоро Эванхелина осталась не у дел. Но ее триумфальное прибытие в Штаты пришлось как раз на те дни, когда Чикита готовилась отбыть на Дикий Запад. Так вот, в книге она об этом вообще не упоминала. Ни полслова! Думаю, Чиките ох как не понравилось, что на горизонте объявилась соотечественница, способная затмить ее славу. Такой уж она была человек: любого, кто мог с ней потягаться — хоть женщину, хоть мартышку, — старалась смести со своего пути.

Зато она много распространялась о том, как по прибытии в Чикаго полюбила кататься на «тихом скакуне» (так тогда поэтично называли велосипед). Босток заказал ей велосипед по росту, и она крутила педали вокруг прудика в зоопарке. Дети визжали от восторга, а взрослые хлопали в ладоши. Рустика до смерти боялась этих катаний и зорко следила, как бы не случилось какой аварии. И все равно как-то вечером Чикита умудрилась столкнуться с ослом, и тот так лягнул ее в живот, что она вместе с велосипедом отлетела далеко в сторону. То-то было паники! Чикиту отвезли в больницу, где несколько часов она лежала без сознания. Многие думали, что Кубинскому Атому настал конец, но лилипутка оказалась выносливее, чем можно было подумать, и к полуночи, перебинтованная и расшибленная, пришла в себя[86]. И кого же она первым увидела подле своей постели? Патрика Кринигана!

Он только что вернулся с Кубы, получив краткий отпуск, узнал, что Чикита работает в Чикаго, и захотел сделать ей сюрприз. Вот только сюрприз преподнесла ему она: он не ожидал застать ее на грани жизни и смерти.

Чиките велели соблюдать постельный режим, и Криниган встретил новый 1898 год вместе с ней в больнице. Они откупорили бутылку шампанского и начали провозглашать тосты. За здоровье Чикиты. За ее успехи. За Кубу. «И за нашу любовь», — вдруг промолвил Криниган, выудил из кармана коробочку с бриллиантовым перстнем, опустился на колени и, точь-в-точь как год назад, попросил Чикиту выйти за него замуж. Рустика рассказывала мне, что, застав коленопреклоненного перед хозяйкой журналиста, окончательно убедилась в чистой и безумно сильной любви этого мужчины.

Но Чикита опять отказала, и он с разбитым сердцем уехал в Нью-Йорк, а оттуда уплыл в Гавану. Чудо еще, что «Уорлд» дала ему отпуск, потому что на Кубе все менялось час от часу. Под давлением Соединенных Штатов Испания отозвала Мясника Вейлера, ходили слухи об учреждении автономного правительства, которое могло бы удовлетворить островитян и отвлечь их от мыслей о независимости. Вот только на Кубе никто не желал автономии: ни испанцы, ни тем более кубинцы, которым этот путь представлялся насмешкой после долгих лет борьбы за полную свободу. Так что Криниган вернулся в Гавану писать новые репортажи о боях, арестах и расстрелах патриотов, а Чикита осталась в Чикаго злобствовать и завидовать ученой шимпанзе.