Соучастники

Глава 48

В итоге Хьюго согласился на сорок пять тысяч долларов. Я понимала, что это тоже для него не деньги, и, если бы я пришла с адвокатом, то точно могла бы получить больше. Но для меня это было много – зарплата за целый год.

Еще я хотела, чтобы в титрах фильма я называлась продюсером, но Сильвия совершенно недвусмысленно дала понять, что называться продюсером будет она одна. (Так, во всяком случае, сказал Хьюго. Мы с Сильвией к тому времени уже не разговаривали.) Я могла называться только ассистентом продюсера.

Торг был мучительный; добиться чего-то существенного мне удалось, лишь коснувшись того, что произошло со мной, Кортни, Холли.

– А я думал, что вы не знали наверняка, что с ними произошло? – говорит Том.

– Я не знала подробностей того, что произошло, – пояснила я. – Но слышала я достаточно, и на себе испытала достаточно, чтобы знать, что ничего хорошего. Он хотел это скрыть.

– А подписки о неразглашении он с вас не взял?

– Там было что-то вроде подписки, но не совсем она. Наверное, дело в том, что это было самое начало карьеры Хьюго как исполнительного продюсера, и он еще не вполне освоил юридическое искусство заметать следы.

Мы понимаем, что не надо бы смеяться над этой шуткой, но смеемся.

– Это входило в соглашение о моем уходе из компании, так что формулировка была более общая – было сказано, что “я не могу публично разглашать подробности своей работы в компании и т. д., и т. п. в течение десяти лет”. Что-то такое.

– Десять лет, значит? – Том смотрит на меня, подняв брови. – Десять лет ведь уже прошло, да?

– Именно, – киваю я. В моих глазах – озорной блеск. – Десять лет определенно прошло.

– Что вы сделали с деньгами?

– Пожила на них немного. После того как я шесть лет подряд вот так вот вкалывала, было очень сюрреалистично и расковывающе – не иметь рабочих обязательств. Не ездить в офис, не отчитываться перед начальником.

Родители… что тут скажешь – объяснять им, почему я больше не работаю в “Конквесте”, было неловко.

– Они… проводят реструктуризацию компании, хотят набрать новых людей, – промямлила я ничего не понимающим маме с папой, сидя против них в их душной гостиной. Запах стир-фрай из ресторанной вытяжки внизу был особенно силен.

– Но ты же работала на них шесть, семь лет? – нахмурился папа. – Я думал, ты им нравишься.

– Ну, Сильвии там больше нет, – пояснила я. По меньшей мере это была правда. – Так или иначе, это, возможно, к лучшему, мне этот новый начальник не очень нравится.

– Миллиардер британский? Ты его чем-то злишь? – с ужасом спросила мама.

– Я… точно не знаю. – Я отогнала волну тошноты.

– Ну, ты наверняка сделала что-то неправильно, раз это произошло, – объявила мама.

Я заскрежетала зубами. Выпалила:

– Может, я просто не подхожу.

– Как собираешься теперь деньги заработать? – Я заметила, что между маминых бровей появились две тревожные морщинки.

– Да мне как бы некоторое время не нужно будет, – сказала я, пожимая плечами. Рассказала о своих отступных – но условий, которые к ним прилагались, не упомянула.

– Хм… – Папа был озадачен. – Денег у него, наверное, куча. Что, вот так просто – выдали тебе такой большой чек?

Я хотела сказать ему, что чек этот был не такой уж большой – и произошло это не вот так вот просто.

Карен я тоже не стала особенно ничего расписывать. Она, со своей стабильной бухгалтерской карьерой и новой жизнью пригородной мамы, просто не поняла бы. Забыть всю эту историю – и как-то жить дальше.

Поэтому, как любой ответственный иммигрантский ребенок, я положила деньги в банк под высокий процент и бóльшую их часть не трогала. Когда вскоре после того случилась рецессия, я не стала искать новую работу в кино. Наверное, я могла бы воспользоваться своими связями и ее выстрадать, но что-то во всей киноиндустрии казалось… нечистым.

Вместо этого я год путешествовала по миру, экономя на всем подряд. Я впервые провела такую вполне себе кучу времени вне Нью-Йорка, и голова моя немного проветрилась. Я побывала в странах и местах, которые прежде видела только в кино: на обширном высокогорье Шотландии, на изящных улицах Парижа, даже в густых, влажных тропических лесах Таиланда, дрожащих от гудения насекомых.

Мои горизонты расширились, но где бы я ни оказалась, люди все равно находили общий язык через фильмы. Целые деревни собирались на пыльной площади, чтобы посмотреть с DVD без субтитров “Звездные войны” на простыне. На одном рынке за другим я видела пиратские DVD с местными хитами и голливудскими блокбастерами, разложенные на одеяле на земле каким-нибудь уличным торговцем, отчаянно пытающимся выручить за них меньше доллара. Раньше я, возможно, пришла бы в ужас от столь вопиющего пренебрежения авторским правом. Но теперь я втайне их подбадривала. Всем надо на чем-то зарабатывать, а если это делается на любви к кино, то и хорошо.

Вернувшись, я подала на несколько стипендий в разных университетах и получила одну в киноведческой магистратуре. А потом как-то устроилась преподавателем.

– И каково это – преподавать сценарное дело? – Том указывает на стопку студенческих сценариев на подоконнике. – Вам нравится читать студенческие работы?

– Ну, до сценариев, с которыми я работала в “Фаерфлае”, они не дотягивают, – начинаю я, не желая, чтобы в моих словах звучала горечь. – Но… время от времени попадается перспективный текст. И я думаю… что-то в этом студенте есть.

– Значит, не все так плохо? – он улыбается.

– Не совсем все. И люди, с которыми я работаю, гораздо приятнее.

– Свой сценарий написать никогда не хотели?

– Я? Ох, даже не знаю.

Я представляю себе, как сажусь перед чистым листом на экране компьютера; курсор терпеливо ждет. В этом есть некое новое, скрытое волнение: мое предвкушение того, что будет, и полное отсутствие ожиданий со стороны окружающих.

Потом я думаю обо всей этой канители – искать агента, сценарий мой распечатают, переплетут и будет он пылиться на полке у чьего-нибудь замотанного личного помощника, и сердце у меня падает.

– Я не знаю, – признаюсь я. – Знаете, как говорят: кто сам не может – других учит.

Но я же не только учить могу, правда?

Этого последнего вопроса я вслух не задаю.

В своем журналистском усердии Том попросил посмотреть договор о прекращении сотрудничества, который мы с Хьюго подписали десять лет назад. Так что я разыскиваю эти листы, которые с негодованием годы назад подписывала. Они засунуты в папку под названием «“Фаерфлай”/“Конквест”», задвинутую подальше в мой шкаф для документов.

После того как деньги пришли ко мне на счет, я на этот договор и не взглянула ни разу.

Но пока Том изучает его, внимательно фотографируя на телефон, я обдумываю все, что ему поведала. Всю прискорбную сюжетную арку моего путешествия по этому миру, нерасказанных путешествий других людей, которых я толком и не узнала.

Меня тяготит грусть, сознание своего тогдашнего бездушного неведения. Я в изнеможении поднимаю голову, и он задает свои последние несколько вопросов.

– Если бы вы могли сказать что-нибудь Холли и Кортни сейчас, десять лет спустя, то что бы это было?

– А вы с ними общаетесь? – с надеждой спрашиваю я. Этот вопрос сидит во мне с нашего первого разговора в редакции “Таймс”.

– Я не могу… этого раскрывать, – извиняющимся тоном говорит он. – Как бы противоречит моим представлениям о журналистской этике.

Ну разумеется.

Мы сидим молча. И вдруг меня прорывает.

– Я бы сказала, что мне жаль, – киваю я. – Очень жаль.

Мои глаза мгновенно наполняются слезами, голос делается сдавленным.

– Да, не я все это с ними сделала. Но я, наверное, сделала это возможным. Я их не предупредила, я не до конца им верила. А надо было. Учитывая, через что я сама прошла… Учитывая, как я вела себя с Кортни.

Я крепко зажмуриваю глаза, по щекам обильно текут слезы.

– Какая же я, на хер, дура была… думала только о благе фильма, о своей карьере. И чем это все кончилось?

– Но вы тоже подверглись насилию. Хьюго применял к вам насилие, пользуясь своим начальственным положением. Так что все это время вы действовали под угрозой с его стороны.

Я шмыгаю носом.

– Я знаю. Теперь я это понимаю. Да и не сказать, чтобы Зандер и Сильвия особенно за мной приглядывали. Но я все равно чувствую себя по-настоящему виноватой. Так, как будто я должна была еще что-нибудь сделать.

– Вы сделали то, что считали тогда возможным. В тех обстоятельствах.

Я понимаю, что Тома, возможно, обучали искусству говорить утешительные банальности – учитывая, сколько за последние месяцы он расспросил травмированных собеседников. Но все равно приятно, когда другой человек дает тебе это маленькое отпущение грехов, предлагает такой вот бальзам на душу.

Мы секунду молчим.

Интересно, имели ли люди, с которыми я однажды работала – Зигги, Сет, Карлос, Клайв, и все остальные на той съемочной площадке, и на всех съемочных площадках и производствах впоследствии, – хоть какое-нибудь представление о том, что такое был Хьюго Норт на самом деле, за всеми его вкрадчивыми фразами, британским произношением, тостами под шампанское и выпивкой в барах за его счет. На что он был способен.

– Если бы вы могли что-нибудь сказать сейчас Хьюго, то что бы вы сказали?

– Печатное? – шучу я.

– Ну, как можно печатнее, – улыбается Том.

– Знаете, он едва ли не кажется каким-то стереотипическим британским кинозлодеем, но он действительно им был. Даже объявился недавно, – я сообщаю об этом, зная, что он среагирует. – Представляете? Это не может быть совпадением.

Я показываю ему присланные Хьюго смс, вытаскиваю из-под кухонной раковины дорогую бутылку “Моэта”. Том поднимает брови.

Когда я проигрываю запись на автоответчике, я уже не боюсь услышать голос Хьюго. Я даже распознаю нотку отчаяния, затаившуюся за его изысканным произношением.

– Забавно, кое-кто из других моих собеседников рассказывал о похожих вещах – о том, как ни с того ни с сего получал от Хьюго послание. Попытки подкупа, все в таком роде.

– Это их напугало? – спрашиваю я.

– Не всех. Большинство все равно соглашаются на разговор.

Толпа живых мертвецов настигает свою добычу. Больше не молчит.

– Да пора бы уж, – объявляю я Тому, и моя рука медленно сжимается в кулак. – Я хочу, чтобы он столкнулся со всеми карьерами и жизнями, которые испортил. Со всеми фильмами, которые мы могли бы сделать, если бы остались в киноиндустрии. Если бы нас не… трогали.

Моя чашка жасминового чая опустела, и я жду, когда где-то по соседству стихнет сирена. Я хочу сказать кое-что еще.

– Знаете, почему сексуализированное насилие так расчеловечивает? – с вызовом спрашиваю я.

– Что? – отвечает Том. – Скажите.

Потому что оно сводит тебя, женщину, просто-напросто к плоти для сексуальных утех. Все, что составляет тебя как личность – твой ум, твой талант, твое образование, твои годы стажа, целая жизнь, прошедшая в преклонении перед кино, – все это уничтожается в ту секунду, когда тебя против твоей воли припирают к стене, лапают, щупают, а то и что похуже. Ты просто-напросто перестаешь существовать как живой человек, которому есть что сказать.