Соучастники

Глава 37

Я сижу в шаге от Тома Галлагера, и сердце у меня все еще тяжко бьется. Том от меня всего в трех футах, а я ведь только что заново пережила тот эпизод из моей двадцативосьмилетней жизни, тот, который я всегда хотела забыть.

Прижатие – непрошеное – мужской плоти к моему телу. Пламенное желание вжаться в стену и слиться с ней: затвердевшие молекулы древесины и штукатурки вместо меня в моем мягком, ранимом, уязвимом теле.

– Вы тогда кому-нибудь об этом рассказали? – спрашивает меня Том. В его взгляде – сопереживание.

Я ничего не говорю. Никак одно с другим не согласуется: находиться здесь, так близко к нему, – и снова мучиться воспоминанием о другом, совсем не похожем мужчине рядом со мной.

Он снова заговаривает после долгого молчания.

– У нас так… принято, когда освещается подобный рассказ. Мы спрашиваем, рассказали ли вы тогда об этом кому-нибудь – другу, все равно кому. Чтобы мы могли поговорить с этим человеком и убедиться в том, что он об этом слышал.

– А что, если никому не рассказать, то ничего и не было?

Я произношу это обвинительным тоном.

– Нет, я не это хотел сказать.

На глазах у меня слезы – и вдруг мне становится ужасно стыдно плакать перед Томом Галлагером с его репутацией и знаменитой на весь мир семьей, с его счастливой легкой жизнью.

– Я просто хотел сказать, что… лучше бы получить подтверждение у того, кому вы доверились.

Доверилась. Кому мне было рассказывать? В Лос-Анджелесе я была одна-одинешенька. Все мои близкие друзья и родные были здесь, в Нью-Йорке. У меня не было никаких средств, никакой подушки безопасности, и я была полностью ответственна за съемки фильма стоимостью в пятнадцать миллионов долларов. Я чувствовала себя дурой оттого, что, не соображая, пошла с Хьюго в эту спальню.

– Да вот как-то этого я не предусмотрела, – говорю я с горьким сарказмом. – Разумеется, я должна была предвидеть, что через какое-то время меня будет об этом расспрашивать “Нью-Йорк таймс”. Значит, если я в 2006 году никому об этом не говорила, то мой рассказ не считается, так?

Он невесело смеется – пытается поднять мне настроение.

– Ну…

– Простите, – бурчу я. – Не озаботилась я этим.

Еще одна пауза.

– Значит, вы никому не рассказали?

Я вздыхаю.

– Сразу не рассказала. Мне оставалось еще две недели съемок, и я думала об одном: как их пережить с Хьюго под боком. Да и близких отношений у меня там ни с кем, в общем, не было.

Кроме Холли.

Родным рассказать я никак не могла. Это бы только подтвердило то, что они с самого начала думали о моей работе в кино: нечего мне там делать. Это притон порока, а не настоящая работа.

– Я… рассказала другу, может, двум, где-то год спустя, когда уже вернулась в Нью-Йорк.

– Год спустя? – Эти сведения его, похоже, разочаровывают.

– Да, год. Здешние друзья хотели знать, почему я больше не работаю в кино.

– Почему вы так долго никому не рассказывали?

И почему же?

– Я думала, мне никто не поверит. И я глупо себя чувствовала. Так глупо – головой нужно было думать, особенно после…

Вдруг я замолкаю.

– Особенно после чего?

Я сдаю назад в поисках почвы потверже.

– Ну, после всяких слухов, после всего, что я до того видела, все эти девушки, которые его окружали… Могла бы что-то заподозрить.

– Но до того, по вашим словам, вы думали, что женщины спят с ним добровольно. Что это не…

– Не насилие? – заканчиваю я вопрос Тома.

Он кивает.

Я вздыхаю, пытаюсь придать расспросам другое направление.

– Что касается насилия – так, наверное, это нужно называть – в отношении меня…

Это чужеродное слово мне произносить непросто. По моим представлениям, оно должно красоваться в новостных заголовках, а не вплетаться в ткань моего прошлого.

– Что касается того, что произошло на той вечеринке, – я просто пыталась это умалить. Хотя с того вечера для меня все изменилось.

– Каким образом?

– Прошли годы, прежде чем я осознала, как это на меня подействовало. После этого я как-то потеряла уверенность в себе. Меня пришибло, скукожило. Все время думала, что могла этого избежать, что должна была это предвидеть.

В этот момент возникает невозможный разрыв между тем, что я хочу сказать, и тем, что могу. И я сижу – рот почему-то как заткнутый, горло разбухло. Разглядываю замысловатый узор на обоях, не желая снова смотреть на Тома, по щекам тихо текут слезы.

– А хуже всего – то, что он мне сказал. Что мои рабочие отношения с Зандером ничего не значат, что мне никто не поверит. Я сказала себе, что это просто угрозы, но слова Хьюго все равно задели меня за живое. И я стала себе еще отвратительнее – потому что оказалось такой… восприимчивой.

Выполняю просьбу – называю имена и контактные данные нью-йоркских друзей, которым потом рассказала. Сижу как на иголках, глядя, как Том быстро записывает эти сведения в свой аккуратненький блокнотик. Думая о том, чего еще не говорила.

Мне вспоминается старая философская загадка: “Если в лесу падает дерево и этого никто не слышит…”

Интересно, сколько деревьев должно упасть неуслышанными, прежде чем мы поймем, что валится весь лес.

Я чувствую себя опустошенной усилием, с которым рассказывала эту часть истории. Подобно своей двадцативосьмилетней ипостаси тем ужасным вечером в Лос-Анджелесе, я хочу одного – пойти домой и забраться в постель.

Но Том Галлагер мягко понуждает меня продолжить.

– Поверьте, я провел достаточно таких разговоров и знаю… Никогда не стоит заканчивать на этой ноте, прямо на моменте травмы. Иначе по дороге домой вы совсем расклеитесь, и я, возможно, тоже.

Это кажется досадной попыткой проявить учтивость, но смысл в его словах есть.

– С вами произошло нечто ужасное, – продолжает он, взвешивая и обдумывая каждое слово. – Никто не должен ничего такого испытывать. Но вы как-то с этим справились. Расскажите, что было потом.

Дело ты свое знаешь, Том Галлагер, безмолвно признаю я.

Я закрываю глаза и переношусь через ту ночь.

Ложилась я в слезах. Утром проснулась с опухшими глазами и кашей в голове. И, хотя мой мир разваливался, солнце все равно светило. Как всегда – каждый день в Лос-Анджелесе.

Особая солнечная амнезия, на которой этот город специализируется.

Сначала было блаженное неведение только что проснувшегося человека. Мой мозг отмечал лишь яркий солнечный свет, больше ничего.

Потом я вспомнила: вечеринка, руки Хьюго на мне, ужас.

Отвращение к себе.

Головой нужно было думать.

Проплакав еще несколько часов, я отправила Холли сообщение.

Ты вчера нормально добралась?

Она ответила через сорок минут. Ага, отлично повеселилась! Меня Клайв довез.

Я вздохнула с облегчением. И с завистью – но это чувство я отогнала.

В конце концов, я не стала рассказывать Холли о том, что произошло накануне. Это было слишком унизительно: я, и. о. продюсера, подверглась такому подлому, животному нападению со стороны Хьюго. За какие-то пятнадцать минут оказалась втоптана в грязь, а вечеринка шла себе, и никто ни о чем не подозревал.

Поэтому я молчала. Строчила письма, пользуясь работой, чтобы преградить путь воспоминаниям о том, как Хьюго прижимается ко мне, как его пальцы сжимают мою кожу. Меня приводила в ужас одна мысль о сообщении или письме от него. К счастью, его имя на моем “блэкберри” не высвечивалось.

Но в первой половине дня позвонила Сильвия.

В оцепенении я ответила на ее обычный набор вопросов. Я и боялась, и надеялась, что она заметит легкую перемену в моем голосе, прервется и спросит: “С тобой ничего не случилось?”

Но прозвучало ее обычное: “Как там дела? По графику идем?”

– Какое у Зандера настроение? – спросила она. Как всегда, наш режиссер был у нее на первом месте.

– Да ничего, наверное. – Зандер меня в эту минуту мало волновал, но я сказала что-то неопределенное. – Кажется, хорошо провел время вчера на вечеринке.

– Ах да, вечеринка у Хьюго! И что это было?

В горле у меня набух ком, затошнило.

– Это, м-м… Была вечеринка у Хьюго. Только в доме побольше и с бассейном.

Сильвия хмыкнула.

– Главное, чтобы съемочная группа была довольна.

Сердце у меня зачастило, но я больше ничего не сказала. Молчание казалось наилучшим утешением.

– Простите, мне пора.

Говорю это Тому Галлагеру отрывисто, с категоричностью.

Вот чего я все это время хотела избежать.

Вот почему я, повинуясь инстинкту, молчала все эти годы. Я знала, что угрызения совести так или иначе меня парализуют.

– Вот так сразу? Вы закончили?

– Правило согласия, – киваю я с мрачной улыбкой. – Больше сегодня ничего не будет.

Вид у него разочарованный, словно он хочет большего.

Я вдруг воображаю себя насквозь мокрой тряпкой, которую этот мажористый журналист медленно отжимает, – скручивает меня все туже и туже, чтобы выжать все до последней капли.

– Послушайте, спасибо за чай, – кое-как выговариваю я тихим, чуть слышным голосом. – Но у меня завтра рано утром занятие.

В голове у меня сгущается тревога – как будто собираются грозовые тучи. Сваливай отсюда.

Я подаюсь вперед и нажимаю “СТОП” на его диктофоне. Красный огонек быстро гаснет.

Я думала, что, может быть, отведу этим вечером душу, но вместо этого напряжение сгустилось в нечто более темное, нечто более тягостное.

Потому что если бы я вернулась к тому, что успела сказать, то поняла бы, что не хватает нескольких кадров. Того, что я так кстати вырезала.

Видите ли, Том Галлагер, я вам еще много чего не рассказала.