Соучастники

Глава 49

Очень в духе Тома Галлагера: оставить меня с этим последним вопросом, который теперь засядет у меня в голове, – а я-то надеялась, что мы в итоговом разговоре уже со всем разберемся.

Закончив этим воскресным вечером беседу, мы встали.

Он поблагодарил меня, я поблагодарила его.

После того как я изгнала последние свои мысли, я чувствовала себя как-то чище. Избавленной.

Он спросил меня, в порядке ли я, и я сказала: да, хотя не была в этом вполне уверена. Я подумала, не предложить ли ему выпить, как-нибудь снизить серьезность всего этого дела.

Он помолчал секунду и сказал:

– А давайте.

Обычная беседа двух ньюйоркцев, понемногу узнающих друг друга. Никаких скрытых умыслов, никаких мигающих красных огоньков, никаких расписок не нужно.

В какой-то момент, повеселев и расслабившись от пива, я спросила его:

– Зачем вы это делаете, Том? Я понимаю, “Пулитцер” никому не повредит, но почему эта тема?

Он помедлил, выложил свои патрицианские руки на потертое дерево барной стойки.

– Это цепь. Тянешь, а ее все больше и больше. Этим историям как будто конца нет.

Я киваю.

– Могу себе представить.

А часом позже, после того как я узнала чуть-чуть больше о тайне, которую представляет собой Том Галлагер, после того как мы выпили по бутылке “Бруклинского лагера” в баре за углом, мы попрощались по-настоящему. Я подумала, что, наверное, разумнее всего будет просто пожать друг другу руки, и он тоже, но мы как-то раскрепостились от спиртного и усталости, и это перешло в корректное объятие, соприкосновение плеч, ничего такого.

– Вы уж себя поберегите, хорошо?

И я отозвалась в том же духе. Вряд ли это ему легко дается – выслушивать по работе такое количество пострадавших женщин, обнажающих свои душевные раны, ударяющихся в слезы. Но он не отступается.

Мы расстались, и тело мое стало поразительно легким, лицо раскраснелось от пива и, возможно, не только от него. Хоть я и подозревала, что это могла быть наша последняя встреча.

Я все еще думаю об этой редкой бодрости, сидя на той же неделе, попозже, у себя на работе. В дверь ко мне робко стучат. Подняв глаза, я вижу Клавдию.

По новым правилам преподаватели теперь должны оставлять дверь кабинета открытой, консультируя студентов наедине. Я прошу прощения и объясняю это Клавдии, но ее это не смущает.

Она отредактировала свой сценарий в соответствии с моими предложениями и написала еще несколько сцен, собственно говоря, закончила его. Не смогу ли я как-нибудь на него взглянуть?

– Конечно, – говорю я, удивленная ее энтузиазмом. – Присылайте, к концу месяца прочту.

– Еще я посмотрела все фильмы, о которых вы говорили, – добавляет она. – Они мне очень понравились. Можете еще что-нибудь посоветовать?

Я впечатлена – это медленные фильмы с субтитрами, совсем не похожие на кино, которое обожает большинство моих студентов. Мы говорим о том, что ей показалось особенным: о темпе, о тоне, об интроспекции. Я снова вспоминаю радость, которая возникает, когда один синефил встречает другого. Говорю себе, что, когда я начинала, все было по-другому. Сейчас есть летние университеты, лаборатории, программы, призванные помогать молодым людям все равно из какой среды становиться кинематографистами. “Различные голоса” теперь нужно пестовать – уж наверное, немного ободрения не повредит?

– Сара, – говорит Клавдия, выводя меня из задумчивости. – А вы писали сценарии?

Я качаю головой. Ее слова напоминают мне о другом человеке, которого я недавно слушала.

– Я никогда не пробовала. Я вместе с режиссерами и сценаристами их сценарии улучшала.

– Ого, круто, – говорит она, широко раскрыв глаза. – Вам нужно самой попробовать. Я уверена, что получится хорошо.

– Ну, наверное, получится неплохо, – признаю я. – Мне для начала история нужна.

Где-то в голове у меня загорается огонек, и я напоминаю себе дать ему подышать, следить за ним, давать ему топливо, пока он не будет готов заполыхать.

Клавдия встала, чтобы уйти, но по тому, как она медлит, я вижу, что ей нужно сказать кое-что еще.

– Знаете, мы вот хотели спросить… в следующий четверг студенческое кинематографическое общество устраивает показ наших короткометражек. Хотите прийти? Это просто маленькие короткометражки, их, наверное, и смотреть-то неловко. И я уверена, что вы все равно заняты…

Знала бы она. Мое светское расписание, прямо скажем, не забито, а жизнь, состоявшая из честолюбивых двенадцатичасовых рабочих дней, давно прошла. Да и короткометражек я давно не смотрела.

– Ну, вообще-то я вполне могу освободиться, – говорю я.

Вид у Клавдии одновременно удивленный и довольный.

– Правда?

– Во сколько показ?

– В шесть часов в корпусе Б, в следующий четверг, – широко улыбается она. – Ух ты, все будут так рады, если вы сможете прийти.

– А у тебя на показе фильм будет? – спрашиваю я.

Она качает головой.

– Нет. Нет еще… я над своим пока работаю.

– Что же, надеюсь однажды его увидеть.

Клавдия улыбается и уходит по коридору. Ее темные волосы колышутся над рюкзаком, и я смотрю, как ее тонкая фигурка проходит по полосе света под рядом окон, заходит в тень, снова выходит на свет.

Я на миг задумываюсь, поворачиваюсь к компьютеру. Прокручиваю почту, ищу одно имя, одно письмо, на которое хотела ответить.

Немногим позже наступает День благодарения, и моя сестра со своей семьей возвращается в город. Родители впервые решили не работать в День благодарения в ресторане, и мы всем скопом нагрянули к ним в квартиру: мои братья и сестры со своими спутниками жизни, мои племянница с племянником и, разумеется, я сама. Всяческие двоюродные братья-сестры, дяди и тети тоже здесь, и мы то глазеем на стылые улицы Флашинга под нами, то говорим друг с другом, наверстывая упущенное.

В День благодарения поменьше лоточников, пытающихся распродать свои бок-чой и горькую тыкву. Улицы тише, серые, городские толпы удалились в свои светлые, теплые помещения.

Родители уже много лет не принимали такого количества родных, и я вижу, что они явно рады: мама носится туда-сюда, предлагая гостям плошки с тыквенными семечками и арахисовыми конфетками, папа торжественно наливает понемногу “Курвуазье” тем, кому больше двадцати одного. Его особенно впечатлила бутылка “Моэта”, которую я принесла к столу.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского? – посмеивается папа.

– О-о, – изумляется мама, протягивая руку к бутылке. – Сбереги на потом, на самый-самый особый случай.

– Нет, мама. – Я забираю у нее бутылку и откупориваю ее. – Зачем ждать? Сейчас и разопьем.

Возможно, готовясь к этому собранию, родители выставили новые обрамленные фотографии нас, своих детей, во взрослом виде. По полкам и шкафчикам проходит обычная процессия наших школьных и университетских выпускных, одного за другим: неудачные прически, неловкие ухмылки, разлинованные брекетами, мантии и академические шапочки.

Но есть и новые фотографии в рамках. Карен с мужем и двумя детьми – один из тех семейных портретов, на которых все неуклюже позируют, сделанных в профессиональной фотостудии. Эдисон в обнимку с Джулией – их официальная фотография с помолвки (Джулия настояла). И, к моему удивлению, моя фотография в том изумрудно-зеленом платье на красном ковре “Золотых глобусов” десять лет назад. Я на ней постройнее и помоложе (но не слишком заметно), и то арендованное ожерелье за пятнадцать тысяч долларов так и горит огнем у меня на шее.

Я вглядываюсь в изображение, словно возобновляя знакомство с человеком, которого знала в раннем детстве. Мне делается не по себе от этого столкновения со зримым свидетельством эпохи, которую я так долго пыталась забыть. И все же, когда я вижу его, долго пропадавший кусочек пазла встает на свое место.

– Ух ты, я помню это фото! – Карен бочком подбирается ко мне и изумленно глядит на него.

– Не верится, что это было десять лет назад, – я качаю головой. – Твои все фотографии – прошлогодние. Мама! – кричу я через все комнату. – Получше ничего не нашлось? Кроме фото десятилетней давности?

– Не беспокойся! – кричит в ответ мама, хихикая. – Ты на этом фото красивее всего. Гордиться надо.

– Божечки, – говорю я Карен вполголоса. – Наверное, этим фото они пользуются, когда пытаются свести меня с чьим-нибудь сыном или племянником.

Сестра подавляет смешок.

– Ведь, разумеется, именно так ты каждый день и наряжаешься.

– Хорошее фото, а? – спрашивает папа. Он подошел, чтобы в третий раз предложить нам еще “Курвуазье”. – Нашел картинку, которую ты мне прислала, и сумел побольше сделать. Видите, учусь понемногу всяким молодежным штучкам.

– Мы весьма впечатлены, папа, – говорю я. Карен толкает меня в бок.

– Ну что, Сара, как у детей успехи там, где ты преподаешь? Как работа? – спрашивает папа.

Я понимаю, что родители, наверное, кучу раз за все эти годы слышали, как я жалуюсь на свою работу. Вот и пришли к мысли, что Бруклинский местный колледж – это отстойник для лодырей и разгильдяев.

– Вообще-то, – говорю я, – на работе все не так плохо. На той неделе даже хороший сценарий прочла одной студентки. Была приятно удивлена.

– Хорошо, отлично! – подбадривает меня папа. – Видишь, я говорил, что будет лучше. Ты просто была слишком упрямой – не хотела мне верить.

– Я была упрямой? – спрашиваю я, хотя скорее – думаю вслух.

Карен делает большие глаза и кивает.

– О да, – беззвучно произносит она.

В эту секунду мама начинает сгонять всех к двери, чтобы мы спускались в ресторан на наш приватный ужин в честь Дня благодарения. Разговоры продолжаются урывками; толпясь, мы надеваем свои пальто.

– Тетя Сара?

Посмотрев вниз, я вижу свою племянницу Элис, дергающую меня за руку. Она глядит на меня с благоговением.

– Вы правда работали с Холли Рэндольф? Когда она еще не стала звездой?

Я киваю.

– Работала. Она была очень хорошая. Но это было давно, почти что до твоего рождения.

– Как вы думаете, она все еще хорошая?

– Думаю, она может все еще быть хорошей. Знаешь, некоторые знаменитые люди остаются хорошими.

– Ух ты, хотела бы я с Холли Рэндольф познакомиться.

Я смотрю на Карен, подняв брови; та застенчиво улыбается.

– Милая, давай-ка спускаться в бабушкин и дедушкин ресторан. Я знаю, что там огромная индюшка ждет, чтобы ее порезали на кусочки!

Мы просачиваемся в прихожую; Карен говорит мне:

– Знаешь, я тут стала читать эти голливудские #MeToo-истории. Безумные они какие-то, правда?

– Весь мир безумный. А что, ты им не веришь?

– Нет, верю. Просто я потрясена, вот и все.

– Ну, – говорю я, когда последние из нас выходят из квартиры, – вот такие вот потрясающие вещи происходят. Я бы тебе рассказала историй.

Карен смотрит на меня с недоумением. Я в глубокой задумчивости закрываю за нами дверь.

Я понимаю, что не могу держать сестру в неведении. Разумеется, она должна узнать прежде, чем узнают все остальные. И я велю себе не забыть найти на этих праздничных выходных время рассказать ей немного о том, что произошло десять лет назад в Лос-Анджелесе.