Соучастники

Глава 38

Возвращаясь домой с Манхэттена, я, уставшая, выбираюсь из метро на Метрополитен-авеню; в нос ударяет смог, под землей уносится содрогающийся поезд. Темно, и, выйдя на улицу, я слышу, как пикает телефон.

Я смотрю на телефон с удивлением. Мне почти никто не звонит – особенно по вторникам в одиннадцать вечера.

Два пропущенных звонка. На автоответчике ничего, хотя звонивший должен был услышать записанное мной обращение.

Номер скрыт.

Интересно, совпадение ли это.

На улице ни души. Только осенний вечер и пар от моего дыхания в холодном воздухе.

Утром, в половине десятого я каким-то образом оказываюсь перед своей группой и потчую ее трехактной структурой сценария.

Хоть я и забралась в постель в полночь, совершенно обессилевшая после разговора, по пробуждении у меня открылось второе дыхание. Возможно, я наслаждаюсь тем, что демонстрирую свои познания в чем-то, не связанном с Хьюго Нортом. В обстановке, где я, в виде исключения, главная.

– Кто скажет, что происходит в третьем акте? – спрашиваю я студентов.

В ответ они таращат на меня затуманенные глаза. Я хочу крикнуть им: “Да вы знаете, как вам повезло, что вы можете каждый день этим заниматься?” Вот увязнут они через три года в офисной работе, будут лебезить перед каким-нибудь много о себе понимающим руководителем среднего звена просто ради ежемесячной зарплаты, тогда пожалеют, что не давали себе труда читать интересное, когда времени у них на это было сколько угодно.

– Ну же, – говорю я. – Это ведь азы. Классическая трехактная структура. Первый акт – завязка. Второй акт – конфронтация. А третий акт…?

– Какой-то большой бой? – предполагает Эвери.

– Эпический финал! – выкрикивает Дэнни.

– Да! – Я указываю на него пальцем, киваю. – Последняя битва. Рокки выходит против Аполло Крида. Битва при Хельмовой Пади.

Судорожно пытаюсь придумать пример, в котором было бы поменьше насилия.

– Дороти с друзьями сражаются со Злой ведьмой.

М-да, все равно без смерти не обошлось.

– Дамбо понимает, что может летать без волшебного перышка, – добавляю я торжествующим тоном.

– Значит, если второй акт весь о том, как назревает конфликт, об усиливающейся конфронтации, то в третьем акте все доходит до предела. Как называется эта вершина сюжетной структуры?

Я стукаю по спроецированной на экран диаграмме: неподписанная сюжетная линия тянется к высшей точке.

– Кульминация? – подает голос Клавдия.

В аудитории раздается смешок-другой – ясное дело, из-за эротического оттенка этого слова, но я не обращаю на них внимания.

Клавдия поникает.

– Точно, кульминация. Когда все решается раз и навсегда. Развязка конфликта.

– Как когда Кинг-Конг падает с Эмпайр-стейт-билдинг? – спрашивает кто-то.

– Тоже хороший пример, – киваю я. – Во многих фильмах именно тогда герой или положительный персонаж наконец побеждает.

– Но всегда ли они побеждают? – Дэнни, желая поумничать, смотрит на меня, подняв проколотую бровь.

Я смотрю на него, прищурившись.

– В кино – как правило, да.

А вот в жизни, хочу я добавить, не так уж и часто.

Днем, в 15.21, я с удивлением слышу робкий стук в мою дверь в присутственное время. В пятницу? Открываю дверь – там Клавдия: распахнутые глаза, смущенное лицо. Мне приятно ее видеть. Мне всегда хотелось узнать, что скрывается за этим занавесом темных волос, за этими настороженными глазами.

– Привет, Клавдия! – радуюсь я. – Заходи.

Она входит, пошаркивая, усаживается на пластиковый стул и нервно поглядывает в открытый дверной проем.

Заметив, что ей не по себе, я закрываю дверь кабинета.

– Как дела? – спрашиваю я.

Клавдия вымученно улыбается. Интересно, бывают ли в ее двадцатилетней жизни моменты, когда она чувствует себя уверенно, глядит на мир гордо, а не испуганно бегающими глазами, не так, как она сейчас разглядывает мой стол, на котором разложены книги и сценарии?

– Ты хотела… поговорить о чем-то конкретном?

Я замечаю, что ногти у нее обкусаны до мяса, зазубрены, как истерзанные скорлупки. На миг я впадаю в панику, подумав, что она пришла поговорить не об учебе, а о чем-то другом – о каком-нибудь парне, который повалил ее на постель на вечеринке, о каком-нибудь дяде, чей приход в гости вызывает ужас. Велю себе молчать, дать ей выговориться.

Пытаюсь передать ей телепатически: Пожалуйста, скажи что-нибудь.

Наконец она открывает рот.

– Я… я хотела спросить, можем ли мы немного поговорить о моем сценарии?

Беззвучный прилив облегчения. Я проклинаю себя за то, что поспешила сделать такие нездоровые выводы.

Выуживаю ее сценарий из кучи в ящике стола и сразу вспоминаю, о чем он. Две сестры, американки доминиканского происхождения, на пороге отрочества проникаются чувствами к светловолосому подростку, поселившемуся по соседству.

При другом подходе мог бы получиться нервный остросюжетный фильм или подростковая дешевка. А так это неожиданно пронзительное изображение девичества и белых ворон, разрыва между детьми и родителями-иммигрантами.

– Мне кажется, отлично, – честно говорю я. – Очень точно показано, каково это… быть девочкой этого возраста.

– Правда? – Ее лицо сияет, и какое же это счастье – видеть, что она хоть на вот столечко выглянула из своего панциря.

Я не спрашиваю, основано ли все это на чем-то, что произошло с ней на самом деле, потому что в каком-то смысле это неважно. И не упоминаю о том, что в реальных условиях получить под такой сценарий деньги было бы трудно. Я просто говорю о самом сценарии, о волнующих отношениях между сестрами, о том, как можно усилить конфликт с родителями.

Клавдия воодушевлена, смотрит на меня с ликованием и благодарностью. Может быть, это для нее первый такой разговор тет-а-тет. Не о поправках, не о том, чего избегать. А просто о том, что она создала.

Я называю нескольких режиссеров, которые могут быть ей интересны: Кэтрин Хардвик, Селин Сьямма, Аличе Рорвахер. Впервые за долгое время я наслаждаюсь разговором с синефилом, пусть и вдвое моложе меня.

Это ведь такое счастье: посмотреть – впервые – “Небо над Берлином” и “Забойщика овец”. Я завидую Клавдии, у которой впереди еще столько несмотренных чудес. Хорошо быть такой юной, так легко восторгаться, быть такой слепой.

После ухода Клавдии я проверяю почту: отчасти надеюсь увидеть что-нибудь от Тома Галлагера, но там ничего нет, и я все-таки испытываю облегчение. Перескакиваю на страничку “Лос-Анджелес таймс” и задерживаюсь на интервью со всеми обожаемым седовласым актером.

“Мы – безвинные жертвы сумасбродных обвинений, – гласит вынесенная цитата. – Мир обезумел”.

Я качаю головой и выключаю компьютер.

Проходя через учебную часть, я останавливаюсь и прощаюсь с нашими администраторами.

– Иди домой и как следует отдохни на выходных, – говорит Марни, наш менеджер. – У тебя усталый вид.

Да уж не без того.

– Ты тоже, – говорю я. – Хороших выходных. Ого, хорошее шампанское! – Это я добавляю, заглядевшись на бутылку “Моэта”, стоящую у нее на столе. Большущая, блестящая, она кажется неуместной между картотечным шкафом и переполненными лотками для бумаг, поставленными друг на друга. – В пять часов хлопнешь пробкой?

– Ох, чуть не забыла! – всполошившись, Марни встает. – Это тебе. Днем прибыла. Шикарный поклонник, а?

Я замираю на месте, онемев от страха. И смотрю на нестандартную бутылку с капсулой из золотой фольги, туго охватившей матово-черное горлышко. Мне довелось знать одного-единственного человека, который может взять и прислать бутылку “Моэта”.

К “Моэту” прилагается карточка. Плотная кремовая бумага, а на ней шрифтом Times New Roman напечатано короткое послание:

Дорогая Сара!

Я подумал, что тебя это может порадовать – как напоминание о наших приятных встречах и кинематографических успехах. Надеюсь, скоро пообщаемся. Х. Н.

Вся моя сила воли без остатка уходит на то, чтобы не схватить бутылку и не разбить ее о белую шлакоблочную стену нашей учебной части.

Но затем я понимаю, что сто лет не смаковала холодного, освежающего “Моэта”. Жалко было бы погубить отличнейшую бутылку отменного шампанского.

Поэтому я тащу бутылку домой в нашедшемся пластиковом пакете. Тяжелый, полный сосуд оттягивает дешевый синий пластик, кренит меня набок.

В Уильямсберге, дома, я убираю ее под раковину, к пульверизаторам с жидкостью для мытья окон и дезинфицирующим средством. Карточку засовываю под донышко бутылки. С глаз долой – из сердца вон, говорю я себе.

Но думать я могу только о том, что Хьюго Норт знает, как меня найти. Ему от меня что-то нужно. И он ненавидит, когда ему отказывают.

Наутро в субботу я просыпаюсь с благодарностью за свет октябрьского солнца на моей постели, под шум улицы прямо у меня под окном. Весь вечер накануне меня беспокоила бутылка “Моэта” под раковиной. Я прогнала искушение откупорить ее и выпить целиком – просто ради краткого забвения, которое это могло принести. Переждала вечер в состоянии полуиспуга и уснула тревожным сном.

Проснувшись, я хочу, чтобы можно было избежать неотвратимого: погружения в телефон, просматривания приложений и заголовков. Но устоять я не могу. Меня с неизбежностью тянет к последним новостям от “Голливуд репортер”. И там – бац, как я наполовину боялась, наполовину воображала, – я вижу ее имя.

Холли Рэндольф о своей #MeToo-истории.

Я сажусь прямо; в субботу, с утра пораньше, у меня крутит живот от прихода адреналина и тошноты.

Смотрю другие сообщения, но больше никто со мной связаться не пытался. Можно вздохнуть спокойно.

Жму ссылку на статью и пробегаю ее глазами один раз, потом – второй, помедленнее.

В интервью по поводу фильма “Ливень в Техасе”, скоро выходящего на экран, Холли Рэндольф загадочно высказалась о набирающем обороты движении #MeToo. На вопрос о том, подвергалась ли она когда-нибудь во время работы сексуальным домогательствам или приставаниям в любой форме, в видеоинтервью для “Индивайр” она ответила: “Сейчас я не буду вдаваться ни в какие подробности. В данный момент я нахожусь здесь, чтобы поговорить о своем новом фильме”.

Умница, думаю я.

Холли, неизменно профессиональная, всегда сосредоточенная на работе.

Даже под напором Рэндольф осталась тверда.

“Когда я буду готова, я, возможно решу обнародовать свою историю – в свое время. Пока же я хочу сказать следующее: да, конечно, мне приходилось с этим сталкиваться. Я думаю, что каждой молодой актрисе в Голливуде приходилось. Это – особенность киноиндустрии”.

Это повторяется на моем мониторе вынесенной цитатой, буквы выделены полужирным шрифтом и обрамлены для усиления эффекта: “Это – особенность киноиндустрии”.

“Я бы хотела еще на некоторое время оставить это моим частным делом. Так что прошу с этим считаться”.

Рэндольф не стала говорить, имеет ли кто-нибудь из мужчин, обвиняющихся сейчас в сексуальных домогательствах, отношение к тому, что произошло с ней.

На этой неделе сценарист и режиссер Зандер Шульц выступил с заявлением, в котором утверждается, что он никогда не наблюдал никакого сексуального насилия на съемочных площадках своих фильмов. Рэндольф снималась у Шульца в “Яростной” – фильме, который, как принято считать, сделал ее актрисой первого ряда.