Введение в общую теорию языковых моделей

Итог аксиом конструктивной сущности и переход к последующим аксиомам

По поводу последней аксиомы необходимо заметить, что в нашем восходящем определении фонемы с ее моделью эта аксиома идеализированных объектов является, во-первых, прямым обобщением и синтезом ноэтической и аноэтической предметности. Ведь совершено ясно, что идеализированный объект уже охватывает то и другое, выше того и другого, как и вообще выше всяких противопоставлений и сопоставлений. Он обладает окончательной простотой и непосредственной очевидностью в смысловой области, подобно тому, как этими же самыми качествами физический звук обладает в своей физической области.

Во-вторых, если идеализированный объект есть синтез ноэтической и аноэтической предметности, то ясно, что он есть также и окончательная формула структуры, которая раньше была нами формулирована только в отношении физической субстанции звука. Соединение ноэтического и аноэтического, т.е. раздельности и нераздельности смысловой области, очевидно, есть не что иное, как смысловая структура.

В-третьих, только идеализированный объект гарантирует для нас возможность получения окончательной общности, потому что формулированный у нас выше генерализирующий акт характеризовал собой только само наличие генерализирующего акта в мышлении и его необходимость, но отнюдь не его предельную завершенность. Поэтому то, что было сказано нами относительно акта генерализации, получает свою окончательную завершенность только здесь, на ступени идеализированного объекта.

Наконец, также и репрезентирующий акт только здесь получает свой окончательный смысл, т.к. без всех последующих аксиом эта аксиома репрезентации говорила лишь о голом факте воспроизведения или отражения, без всякого анализа его смыслового содержания.

Таким образом, только аксиома идеализированных объектов впервые делает для нас возможным констатировать в фонеме ее подлинное и окончательное смысловое ядро; и ясно, что все предыдущие аксиомы конструктивной сущности только ее подготовляли. Отсюда возникает необходимость для всякого фонолога во что бы то ни стало добиваться яснейшего представления о фонеме, именно как об идеализированном объекте. А для того, чтобы никакой читатель не пугался этой терминологии, скажем вот о чем.

Вы слушаете симфонию. Спросите себя, что вы, собственно говоря, в ней слушаете? Те звуковые волны, которые исчислены в акустике и которые тут, в концертном зале нашли для себя место? Ни в каком случае. Вы можете совершенно не знать никакой акустики и не иметь никакого представления о воздушных волнах, в результате которых состоялось слушание вами симфонии, и – все-таки прекрасно понимать музыку и глубоко разбираться в этой симфонии. А иначе слушать и понимать музыку могли бы только физики. Или, может быть, вы думаете, что слушая симфонию, вы слышали то, как воздушные волны действуют на вашу барабанную перепонку, как отсюда возникает известное нервное возбуждение, которое передается в мозг, и какими именно процессами ваш мозг реагирует на это восприятие симфонии? Нет, вы не имеете никакого права так говорить. Для восприятия данной симфонии и для ее оценки совершенно неважно, знаете ли вы о существовании у вас барабанной перепонки, знаете ли что-нибудь о функциях мозга. Да и вообще здесь совершенно неважно, есть ли мозг на самом деле или его нет. А иначе слушать и понимать музыку могли бы только анатомы и физиологи. Конечно, вам ничто не мешает заниматься мозговыми рефлексами при слушании симфонии. Но это будет значить только то, что вы нам будете рассказывать не о музыке и не о симфонии, а читать лекцию о физиологии мозга и нервной системы.

Так что же, в конце концов, вы слышите в вашей симфонии? Воздушные волны отпали. Это – физика и акустика, но не переживание симфонии. Своих физических органов, при помощи которых вы слушаете симфонию, вы тоже при слушании самой симфонии, не знаете и не принимаете во внимание. Это – анатомия человека, а не симфония. Своего мозга в момент слушания симфонии вы тоже не видите; а, если вы его и видели, то это значит, что вы занимались бы вовсе не слушанием симфонии, а рассматриванием собственного мозга. Или, может быть, вы слышите свои собственные переживания симфонии? Неправда. Вы слышите не свои переживания симфонии, а самое симфонию. При переживании симфонии у вас может болеть живот. Рассуждая чисто психологически, в этом случае при слушании и оценке музыки, вы должны были бы анализировать и свои переживания больного желудка. И тогда тоже слушать и оценивать музыку могли бы только психологи. Или, может быть, при слушании симфонии вам представляется творческий процесс, который привел композитора к созданию этой симфонии? Неправда. Симфония писалась, может быть 20 лет, а вы никаких 20-ти лет здесь не слышите, а если и слышите, то, значит, вы занимаетесь не изучением самой симфонии, но наукой об этой симфонии, т.е. историей музыки. Тогда, выходит дело, что симфонию могут слушать только одни историки музыки. Наконец, может быть, вас интересует при слушании этой симфонии ее структура, ее оформление, ее разделение на части, ее идейное содержание? Неправда. Тогда выходило бы, что только одни теоретики музыки и могут слушать вашу симфонию, а никто другой уже не может.

Ясное дело: симфония есть то, что вы реально слышите – простейшая, самая непосредственная слышимость, не тупая, не безотчетная, но в совокупности всех своих реально слышимых моментов, когда они сливаются в одно целое, – вот в чем основа всего, и вот без чего невозможно никакое другое отношение к вашей симфонии. Если вы хотите знать, какие воздушные колебания создают данный тон или данный интервал, вы сначала должны услышать этот тон и этот интервал, а уже потом будете говорить об его физической основе, иначе, о физической основе чего же именно вы будете говорить? Вы рассуждаете о нервных и мозговых процессах, сопровождающих слушание музыки. Но это возможно только тогда, когда вы уже услышали эту симфонию. И если вы ничего не слышали из самой симфонии, то какие же, собственно, мозговые нервные реакции вы будете изучать? Сначала вы слушаете музыку, а уже потом, или, по крайней мере, в течение этого слушания, физиолог будет изучать ваши нервные и мозговые процессы. Итак, симфония есть то, что вами реально слышится и то, что вами реально осмысливается; все остальное возможно только при этом условии.

Если мы учтем все эти простейшие и очевиднейшие факты слушания и оценки музыки, мы можем понять и то, почему здесь должна идти речь об идеализированных объектах, получаемых в результате предельно проводимой абстракции. Реально слышимая симфония абстрактна потому, что мы принуждены были отделить от нее всякую физическую, всякую физиологическую, всякую психологическую и даже всякую социологическую субстанцию. Слушая симфонию, мы слушаем не то, в чем и где она воплощается, а слушаем ее самое. Поэтому, отвлекаясь от всех субстанций, в которых симфония воплощается, мы, конечно, совершаем акт абстракции; и абстракция эта окончательная, предельная. Далее, в результате такой абстракции мы, конечно, получили некоторого рода специфический объект, т.к. мы слушали не себя самих, а музыку; и т.к. процесс слушания музыки не есть процесс нашего субъективного создания этой музыки, то музыка есть объект. Наконец, поскольку этого объекта мы не нашли ни в одной из перечисленных субстанций (хотя реально она ими только и создается), а нашли его только в области предельно абстрагирующего мышления, то музыка есть не просто объект, но еще и идеализированный объект. Итак, если уж добиваться во что бы то ни стало того объекта, который мы реально слышим в музыке, то это есть только идеализированный объект предельно абстрагирующего мышления и переживания. Конечно, это нисколько не значит, что такой музыкальный объект создается нами же самими и что он есть именно мы же сами, наше мышление или наше переживание. Столяр делает скамейку; но это нисколько не значит, что скамейка – это и есть сам столяр.

Не иначе обстоит дело и в фонологии. Конечно, реально слышимых нами звуков и реально произносимых нами звуков, можно сказать прямо, бесконечное число. Их признаков, их оттенков, их комбинаций – тоже бесконечное число. И, тем не менее, когда вы мне сказали простую фразу: «сегодня хорошая погода», я сразу ее понял, не изучая никакой физики, никакой акустики, никакой анатомии, никакой физиологии и вообще никакой науки. Все бесконечное число звуковых оттенков, которые я мог бы установить при научном подходе к человеческой речи, все это мгновенно пропало, и я просто понял только одно, а, именно, что сегодня хорошая погода. Для понимания такой фразы не нужно и языкознания; не нужно знать, что такое подлежащее и сказуемое, что такое морфология и синтаксис и т.д. и т.д., для этого не нужно даже и быть грамотным. Вот, что значит фонема как идеализированный объект. Наивысшая абстрактность идеализированного объекта смыкается здесь с максимальной конкретностью соответствующего чувственного восприятия.

Однако, тут же мы начинаем чувствовать и всю ограниченность аксиом конструктивной сущности. Идеализированный объект, действительно, является высшей точкой абстрагирующего анализа фонемы звука. Но исчерпывается ли этим реальная функция звука в живом потоке речи?

Сущность звука свидетельствует только о том, что звук есть именно звук. Знать это очень важно. Но все ли это, что надо знать о звуке, или не все? Очевидно, не все, потому что и всякая другая вещь тоже есть именно она сама, и это еще не делает ее звуком речи. Сущность звука, далее, мы конструировали логически. Важно ли это? Очень важно. Но все ли это? Нет, не все, потому что само по себе взятое логическое конструирование какой-нибудь вещи отнюдь еще не делает ее звуком человеческой речи. Чего же не хватает нам, если мы остаемся в кругу аксиом конструктивной сущности?

Для ответа на этот вопрос необходимо обозреть те проблемы, которые связаны с теорией отражения и которые мы уже успели наметить в этой главе. Именно, охватив все аксиомы конструктивной сущности аксиомой идеализированных объектов, мы оставили в стороне не больше и не меньше, как всю область аксиом знака. Очевидно, аксиомы конструктивной сущности должны быть так или иначе синтезированы с аксиомами знака. Иначе ведь не получится восходящего порядка изложения, которого мы с самого начала решили придерживаться. Поскольку в аксиомах знака не было речи о конструктивной сущности, а в аксиомах этой последней не было речи об аксиомах знака, ясно, что перед нами здесь предстали две диспаратные области; и ясно, что без специального синтезирования этих двух областей мы не получим той следующей ступени нашего восходящего изложения, которая бы выражала собою переход к дальнейшему углублению всей изучаемой нами теории отражения в ее значимости для понятия формы, а следовательно, и для понятия фонологической модели.

Кроме того, о знаке мы заговорили только потому, что в глобальном существовании всей звуковой области мы захотели отличать сущность звука и явление звука, т.к. без этого невозможен никакой логический анализ фонемы и ее модели. Аксиомы конструктивной сущности позволили нам углубиться в познание этой звуковой сущности звука и дойти до ее предельного обобщения. Но ведь реальный звук ни в каком случае не есть только сущность звука. Правда, он не есть также и только одно явление звука. Он есть проявившая себя сущность звука и существенное явление звука. Следовательно, так или иначе, но мы должны после исчерпания основных моментов абстрактной сущности звука перейти опять-таки к анализу явления звука, когда звук предстанет перед нами уже не в своей глобальной и нерасчленимой слепоте, но во всей своей ясной и расчлененной закономерности. Сделать это, однако, не так просто. В литературе но фонологии и логике здесь часто указываются самые разнообразные моменты перехода, т.е. моменты обратного отображения смысловой фонемы на живом потоке речи. Поскольку моментов этих указывается очень много и они часто противоречат друг другу, необходимо запастись некоторым терпением и методически формулировать все те многочисленные оттенки, которыми характеризуются указанные обратные отображения.