Введение в общую теорию языковых моделей

Семасиологические аксиомы

Для получения семасиологических аксиом, в которых одинаково должна быть представлена как вся знаковая, так и вся конструктивно-сущностная сторона фонемы, необходимо просто пересмотреть одно в свете другого, т.е. формулированные у нас выше аксиомы знака наполнить конструктивно-сущностным содержанием. Только так и может быть построена семасиологическая область фонемы.

а) Аксиома семиотики. Ясно, что прежде всего нужно отдать логическую дань понятию самого знака. Об его общесмысловой ориентации мы уже читали выше, в аксиомах знака. Сейчас же слишком общее и логически не проанализированное понятие смысла мы должны заполнить конструктивно-сущностным содержанием. Отсюда и возникает новая аксиома, которую, как относящуюся к самому знаку, и только к нему (греч. semeion как раз и есть «знак») удобно назвать аксиомой семиотики. Формулируем ее так.

Фонема звука есть его знак, данный в его конструктивной сущности (II 3а).

б) Аксиома семантического акта. Выше мы видели, что всякий знак, если он действительно есть знак чего-нибудь, должен нечто значить и нечто обозначать. В связи с этим фонема выступает с точки зрения своих значащих и обозначительных функций. Она есть тот акт, в котором соединяется значащая направленность сознания и ее конструктивно-сущностная разработка. Поэтому – фонема звука есть его значащая функция, данная как конструктивная сущность, т.е. фонема есть семантический акт (II 3б).

в) Аксиома сигнификации. Это латинское слово есть «обозначение». В сравнении с общим семантическим актом позволительно здесь находить его специальное применение в тех или других областях, в том или ином контексте и, следовательно, понимать более внешне. Например, цельное слово, взятое само по себе, обладает определенным семантическим актом, т.е. актом значения, без чего оно было бы бессмысленно, т.е. вовсе не было бы словом. Взяв «дом» или «сад» как общие понятия и представления, мы хорошо знаем, что значат такие понятия и представления и соответствующие понятия и представления, а равно и соответствующие им слова. Но мы можем взять слово и в его лексическом воплощении, т.е. определять, какой частью речи оно является, в каком падеже оно стоит, если оно – имя, и в каком времени оно употреблено, если оно – глагол. Все эти именительные, родительные и пр. падежи и все эти глагольные времена, залоги, виды, наклонения и пр. содержат в себе, во-первых, тот общий семантический момент, который мы констатировали в данном слове вне его лексического воплощения. Во-вторых, же каждый раз здесь имеется и своя специальная семантика. И чтобы не путать ее с общесемантическим актом, мы говорим здесь о сигнификативном акте.

Но то же самое, очевидно, происходит и в области фонологии. Здесь каждый звук человеческой речи тоже нечто значит и требует для своего понимания соответствующего семантического акта. Каждый звук человеческой речи входит кроме того, также и в состав лексики, являясь строительным материалом не только для слова вообще, но и для бесконечно разнообразных перевоплощений данного слова. Отсюда – еще одна вполне самоочевидная аксиома.

Фонема звука есть его обозначительный акт, данный в его конструктивной сущности, т.е. его сигнификативный акт, его обозначивающее или обозначающее (II 3в).

г) Аксиома семантической нагрузки, или аксиома интерпретации. В аксиомах знака дальше у нас следовала категория значения. Это значение тоже есть семантический сигнификативный акт, но взятый в своем содержании, в своей смысловой нагрузке. Для всех это гораздо понятнее не на звуках, но опять-таки на цельных словах. Необходимо строжайшим образом различать те понятия и представления, которые выражены в словах, с одной стороны, и те оригинальные их оттенки, которые возникают благодаря употреблению слов. Слово ведь не есть просто механический знак, который вполне пассивен и ничего нового от себя не прибавляет. Словами человек пользуется не просто только для того, чтобы называть или обозначать вещи. Во всяком таком назывании или обозначении кроется еще и отношение человека к данной вещи, желание подчеркивать в ней те или иные моменты, выбирать в ней и выставлять на первый план одно и отстранять, отодвигать на задний план, другое. Немецкое слово Mensch значит не просто «человек». Иначе это был бы уже не немецкий язык, а какая-то общечеловеческая категория. Указанное немецкое слово имеет тот же корень, что и латинское mens, а это mens есть уже «ум», «разум», «интеллект». Следовательно, в указанном немецком слове кроется своя специфическая интерпретация общечеловеческой категории, а, именно, человек понимается здесь, как существо по-преимуществу интеллектуальное. Другими словами, в результате определенного семантического акта выявилась здесь также и весьма оригинальная его смысловая нагрузка. Такого рода установки демонстрируются обычно на цельных словах, но почти никогда не демонстрируются на отдельных звуках. А ведь каждый звук тоже нечто обозначает и обозначает не только вообще, но и оригинально, специфично. Бесконечные примеры таких оригинальных интерпретаций звука можно найти в истории каждого языка и в сравнительной фонетике индоевропейских языков. Достаточно взять такое универсальное для индоевропейских языков явление, как чередование, чтобы реально ощутить специфическую интерпретацию того или иного общеиндоевропейского корня в отдельных языках этой системы, да и в пределах каждого отдельного языка. На это обыкновенно мало обращается внимания, или обращается внимание только с точки зрения фактологии. Но здесь, несомненно, кроется определенная структурная закономерность, а для установления этой последней необходимо владеть критически проанализированной категорией значения. Так возникает и соответствующая аксиома.

Фонема звука есть его значение, данное в его конструктивной сущности, т.е. тем самым, всегда та или иная его интерпретация (II 3г).

д) Аксиома семантической предметности. Сейчас мы должны обратить внимание читателя на одну очень важную вещь, обычно вызывающую в нашем сознании довольно большую смуту и неопределенность, основанную, как правило на том, что авторы весьма часто не договаривают своих мыслей до конца.

Очень часто в современной лингвистике и даже в общей философии можно найти весьма странное утверждение о том, что предметом философии и, в частности, логики вовсе не является объективная реальность, а только те логические значения, которые мы считаем правильно сконструированными в наших понятиях и представлениях. Если вскрыть все наличные здесь увертки мысли и формулировать дело в его существе, то необходимо сказать, что здесь, попросту, проповедуется самый настоящий и последовательный субъективный идеализм. Оговорки здесь обычно весьма мало помогают, поскольку и в логике и в лингвистике очень много таких сторон, которые вовсе не связаны с объективной действительностью, или связаны с ней косвенно. Игра на этих нейтральных областях часто дает повод к таким утверждениям, смысл которых идет уже очень далеко и очень далеко выводит нас за пределы простого описания указанных нейтральных моментов. Мы должны с полной убежденностью и очень твердо сказать, что человеческая речь, конечно, далеко не всегда является отражением объективной действительности и что, наоборот, она часто весьма искажает эту действительность и даже искажает ее намеренно. Если ложь, вообще говоря, возможна, а она не только возможна, но даже слишком часто может нами констатироваться, – то необходимым условием для этой возможности является понимание человеческого языка и речи не в качестве прямого отражения объективной действительности, но в качестве той или иной ее интерпретации. Поэтому субъективные идеалисты не могут заставить нас признать, что всякий язык обязательно субъективен и ничем не связан с объективной реальностью, но все же необходимо признать, что непосредственная предметность языка и мысли вовсе еще не есть та объективно-реальная предметность, с которой мы имеем дело повседневно. Признать, что человеческий язык всегда обозначает только объективную реальность как таковую, это значит признать, что все логические суждения и все грамматические предложения обязательно истинны, и что ложь никогда, никак и ни в чем просто невозможна.

Поэтому во избежание путаницы необходимо говорить об особой семантической предметности, которая еще не есть просто объективная реальность обозначаемых нами вещей, но которая имеет свое специфическое и вполне нейтральное существование. Существование это, конечно, только чисто мысленное, а не реальное; и в этой чистой мысленности или мыслимости, существуют свои собственные логические закономерности, имеющие мало общего с реальными закономерностями объективной действительности. Семема, или «значение», взятая сама по себе, еще не есть объективная реальность, как и человек вовсе не есть только интеллектуальное существо, какие бы народы и какие бы языки ни понимали его именно так. Если мы признаем такую нейтральную семантическую или, точнее сказать, семематическую предметность, то этим самым мы уничтожаем всякую почву под ногами субъективных идеалистов, поскольку для нас эта мысленная предметность вовсе не является единственной, но за ней следует еще объективно-реальная предметность материальной действительности. А если мы не будем отдавать себе отчета в этих разных типах предметности, мы можем легко сбиться с толку; и субъективные идеалисты легко докажут нам, что логическая и языковая реальность вовсе не есть реальность объективного мира. Да, совершенно правильно. Это вовсе не есть сама реальность объективного мира. Но тогда нам нетрудно будет доказать также и то, что сама эта нейтральная, чисто мысленная предметность только и возможна как результат отражения реальности объективного мира. Об этой реальности объективного мира у нас в дальнейшем будут свои собственные, необходимые для этой области, аксиомы. Сейчас же формулируем эту, тоже вполне несомненную, чисто мыслительную, чисто языковую, чисто смысловую и семантическую предметность.

Фонема звука есть его означенная предметность, данная в ее конструктивной сущности, или вполне нейтральная и ни от чего не зависимая, имманентно-мыслимая семема, или обозначенное (II 3д).

е) Аксиома семантической системы. Мы признали необходимым существования особой мыслимой предметности для понимания фонемы. И это стоило нам не очень дорого, т.к. мыслить можно, вообще говоря, что угодно. Мыслить можно круглый квадрат и деревянное железо. Но кроме глупостей или сознательной лжи имеется ли в этой мысленной предметности что-нибудь внутренне-организованное, что-нибудь логически-закономерное, и потому необходимое? Несомненно имеется. И т.к. относительно связи с реальностью объективного мира речь у нас будет идти отдельно и специально, то в настоящий момент, признав факт мыслимой предметности фонемы, мы должны сделать отсюда и все необходимые выводы. Если фонема есть некое значение звука, некая его семема, то это семематическое содержание, конечно, вполне закономерно определяет собою и тот физический звук, отражением которого фонема является. Необходимо, чтобы фонема не была столь неподвижна и чтобы в ней самой вырабатывались такие функции, которые обеспечивали бы ей возможность осмысливать звуки, ради какового осмысления она только и была нами признана. Несомненно, для объективно-реального звучания фонема создает определенного рода принцип, определенного рода метод, понимание и построение и, наконец, определенного рода закон, согласно которому фонема звука осмысливает самый звук. Ведь в этом же и состоит ее назначение. А если мы вспомним наши общие аксиомы знака, то мы вспомним также и то, что в целях ясности приходится различать не только знак и обозначение, не только значение и обозначенное, но еще и особого рода назначение, которое как раз и является целью всей конструктивной сущности звука, когда он мыслится в качестве осмысленного знака определенной звуковой реальности. Вся эта семасиологическая методика рассматривается в лингвистических исследованиях весьма часто и разнообразно, но также и весьма разнобойно, несогласованно, противоречиво и, опять-таки, конечным предметом рассмотрения являются здесь обычно не сами звуки, по цельные слова. Сейчас у нас нет возможности входить в рассмотрение этих многочисленных исследований в области семасиологии. Мы должны только сказать, что каждый звук, взятый хотя бы и вне своего звукового значения, тоже имеет свой собственный предмет, а именно, самого же себя, так что какие-нибудь русские звуки «а» или «и» являются не только сочинительными союзами и в этом смысле обозначают уже нечто внезвуковое, но они являются также и самими собой, т.е. каждый раз имеют свою собственную чисто звуковую предметность и определенным образом ее осмысливают, организуют и оформляют. Поэтому, вся наша семасиологическая аксиоматика не может не завершиться этой семантической методикой, без которой невозможна была бы даже и просто одна мысленная предметность, не говоря уже о предметности объективно-реальной.