Виктор Коклюшкин

Летайте самолетами

Аэропорт — место, где чудо совершается чуть ли не каждую минуту, но мало кто это замечает.

Тысячи людей сновали по зданию, стояли в очередях, пили кофе, смотрели на табло… А там, за зданием, на просторе разбегались по бетонной полосе и красиво шли ввысь самолеты, а другие, уже снизившись, легко касались упругими колесами быстрых бетонных плит…

«Победа» подрулила к входу. Мы вышли, достали вещи. И тут я с ужасом заметил, как стало бледнеть лицо Рагожина, лоб покрылся капельками пота, словно на него брызнули водой, в глазах ширилась боль.

— Сердце?! — я схватил его за руку и крикнул нашим: — Валидол! Быстро!

Рагожин стоял у своих двух обшарпанных чемоданов, как раненый.

— Паспорт… — пробормотал он. — Билет без паспорта не дадут… думал, на поезде… а паспорт… паспорт…

— Жена не дала! — догадался я. И стыдно стало, что произнес это вслух.

Подошел Вожжеев, он машину отгонял на стоянку. Насупился.

Рядом из автобуса вывалились молодые, горластые туристы: «Валерка, опоздаем! Где Танька?! Какой рейс?! Вы с ума сошли! А сумку, сумку-то?!»

— А ну-ка, отойдем в сторонку, — сказал Михалыч.

Двинулись через площадь, туда, где памятником самому себе стоял на постаменте «Ту-104». Сели там на лавочке, как изгои, как неполноценные.

— Ну, какие будут предложения? — спросил Михалыч.

А какие могут быть предложения? Чтобы Рагожин возвращался домой? Кто ему скажет? У кого хватит смелости, да и смелость ли тут нужна?

Сидели не шевелились. И тут Михалыч произнес:

— Смотрите!

И показал на «Ту-104».

Красивое металлическое тело, обтекаемое и устремленное вперед, оно как бы порывалось улететь с постамента.

— Он как бы порывается улететь! — задумчиво проговорил я.

— Ох! — охнули разом Валентин, Рагожин и тише всех — Николай Николаевич. Он охнул, как влюбленные говорят: «Да!»

— Но ведь там же нет, наверное, ничего? — сказал я.

— Ерунда! — объявил Валентин. — Что мы, безрукие, что ль?! — И начал распаковывать рюкзак. Мне сделалось страшно. До сих пор помню — дунуло холодом в грудь, в коленях слабость появилась, в ушах звон.

Михалыч сдвинул фуражку на затылок, цепко оглядел самолет, потер кулаком подбородок.

— Работы дня на два, — определил он. — Кое-что заменить, подклепать… покрасить…

Меня начало подташнивать. Чего угодно ожидал от путешествия, только не этого.

— Да кто ж нам разрешит?! Это ж немыслимо! Это!..

— Ну, что ж… значит, пришло время рассказать всем о цели нашего предприятия… — Николай Николаевич обвел лица новых компаньонов значительным взглядом и — заговорил. Когда упоминал о научной ответственности, так хмурил брови и сверкал глазами, что казалось, откажись мы, и небо рухнет на землю! А когда касался восстановления исторической справедливости, так широко разводил руки, что два раза задел меня по носу. А когда говорил о чести, выпавшей на нашу долю, — краснел…

Выслушали его, как живой водой умылись.

— М-да… дело особой государственной важности, — со вкусом проговорил Михалыч. — Имеем право на дополнительный паек, спецоборудование и внеочередное материальное обеспечение.

Рагожин сдернул легкомысленную курортную шапочку и сунул, в карман. Не сговариваясь, мы встали с лавочки. И опять посмотрели на самолет. Если смотришь на чужой самолет, видишь, что он красивый, когда смотришь на свой — ты его уже любишь!

— Ту… шка, — ласково произнес кто-то. Сейчас уже не вспомнить кто, но с тех пор мы так его и звали: Тушка, Тушечка, Тушонок, Тушкинище…

Михалыч взобрался на постамент и ткнул сапогом в скат шасси, удовлетворенно хмыкнул, спрыгнул вниз, отряхнул ладони.

— Годится!