Виктор Коклюшкин

Не в свои сани не садись!

Осенью, когда не было надобности сторожить источники, сторожа с колотушкой Демидова отправляли сторожить кладбище. Демидов любил эту работу. Он бродил по аллеям, останавливался у памятников, читал надписи, эпитафии и разговаривал с покойниками.

— Вот вы, ваше высокопревосходительство, — обращался он к серому камню могилы генерала Гривнова, — изволили меня в позапрошлом годе дураком обозвать. Сами вы дурак, господин генерал!

Побеседовав с одним покойником, он шел к следующему: ругался, философствовал, вспоминал молодость, балагурил, а у могилы юнкера Юркина, убитого три года назад на дуэли, вздыхал, читая эпитафию: «Когда я руку поднимал, я убивать не собирался, я справедливости желал, но вот — в могиле оказался».

Было на кладбище и несколько загадочных могил. В последнее время по ночам из них доносились стоны, стук, а иногда — глухие ругательства. Бывший иеромонах обходил их подальше, издалека наблюдая, как раскачиваются из стороны в сторону темные кресты.

Ему, конечно, и в голову не приходило, что это Клюев и Чашников пробиваются в сторону тюрьмы, чтобы спасти Аристарха Ивановича Кашеварова.

Кашеваров сидел в карцере, вспоминал камеру полулюкс, вздыхал. Вспоминая, что понаписал, вздрагивал… Эх, судьба! За что ты швырнула сюда, в сырость и мрак, Аристарха Ивановича? Чем он хуже Водовозова-Залесского, брандмайора Орлова, чем он хуже тех многих образованных людей, что по всей России пьют сейчас водку и говорят о свободе? Не подозревая, что пьющий уже не свободен… Что он сделал такого опасного, если он вообще ничего не делал?!

Теперь Кашеваров ждал от жизни чего угодно. И дождался — однажды ночью пол в углу под парашей обвалился, и оттуда показалась мокрая голова.

— Собирайтесь, — сказала голова.

Кашеваров, привыкший в тюрьме быстро выполнять все приказания, покорно и торопясь полез вниз.

— Вот вы и на свободе, — сказал голос, когда они оказались в кромешной тьме. — Ползите за мной.

Аристарх Иванович встал на корточки и пополз вперед, больно ударяясь спиной о кости мертвецов и коренья деревьев.

Вечерело. Край парижского неба рдел над крышами стыдливым румянцем.

Я брел по улице Сен-Мишель к себе в гостиницу, сжимая в руке таинственную книгу, расшифровать которую так пока и не удалось.

Париж!.. Я стремился сюда, чтобы побыть одному, поразмышлять о смысле жизни, хотелось разработать какую-нибудь теорию, например о непротивлении добру. И вот вместо этого я все время проводил теперь с книгой.

Погруженный в свои невеселые мысли, я неожиданно столкнулся в дверях гостиницы с незнакомцем в пенсне, сквозь которое смотрели испуганные глаза, выдававшие в нем жителя Вятской, Тульской, в крайнем случае Н-ской губернии.

— Кашеваров, — представился он.

— Неужели тот самый?! — ахнул я.

— Нет, — поспешно сказал незнакомец, — другой.

А вниз спускались уже наши соплеменники. Они спешили посмотреть на новичка, вдохнуть от его одежд запах российских дорог, узнать новости, занять денег.

Получасом позже мы все сидели у сестер Падчерициных, пили чай, слушали рассказы Кашеварова о России. Беллетрист Шмакин читал свое последнее письмо. Пришел с подоконника и пел под гитару офицер. Интересно рассказывал про цены на пеньку и лыко купец Парфенов. Словом, вечер провели чудесно.

Сестры Падчерицины — одна в глухом черном, другая в красном декольтированном платье — заботливо потчевали гостей. Причем, когда веселая и разбитная сестра наклонялась, все мужчины как один отводили взгляд от ее бюста и начинали подчеркнуто ухаживать за ее суровой родственницей, от чего на щеках у той цвели две алые розы румянца и она, поглядывая в зеркало, думала встревоженно: «Уж не чахотка ли это?!»

Не веселился только тайный агент Пламень, он же Грызлов. Плотоядно улыбаясь, смотрел он на Кашеварова; облизывался, когда тот говорил о свободе духа, запоминал, когда тот называл фамилии и адреса.

Глава очередная