Виктор Коклюшкин

Не сговариваясь, мы поспешили выбраться на свежий воздух; оглядываясь на звездолет, отошли подальше. Я открыл следующую страницу. Тут было два групповых снимка: птицечеловек с женой и ребенком, и на втором несколько птицелюдей (я насчитал шесть) на фоне этого самого космического корабля!

Снимки были выполнены на тонких металлических (?) пластинах (чтоб уж на всю жизнь!), цветные, объемные. Глядя на снимок, видно было, что сзади у птицекосмонавта крылья, зачехленные во что-то белое (уж не под ангелов ли рядились?!), руки держат по швам, на сапогах — прорези для когтей…

Прочный альбомчик, и тысячелетия ему нипочем! Дальше смотреть не стали, любопытство сменилось беспокойством. Все вспомнили того птицечеловека, а Николай Николаевич еще портрет у старушки в Серпухове.

— Как бы чего с Тушкой не случилось… — сказала Надя.

Валентин забрал у меня альбом и, размахнувшись, швырнул с холма. Рагожин хотел зашвырнуть туда же то ли компьютер, то ли мину, но раздумал и сунул под мышку. Мы стали спускаться.

Вечерело. После грозы воздух был выжидающе ласковый, ветерок какой-то подкрадывающийся… Песок скрипел под ногами, будто живой… много песка было вокруг.

Мы шли по мертвому городу. Нумерация домов, я заметил, была довольно странная — почти все дома № 13… Николай Николаевич осматривал цифровые знаки, как умел расшифровывал. Получалось: «Нельзя!», «Не стоять!», «Не говорить!», «Не рассуждать!», и почему-то: «Не мыть руки перед едой!» Лишь одна надпись на фронтоне показалось смешной: «Живи и радуйся долго!», но потом, засомневавшись, Померанцев перевел еще раз, и получилось: «Жизнь — не радость, а долг!»

Чаще других встречалась цифра «4», значит, догадался я, «4» идентично букве «Н». «Они и похожи даже по начертанию! — опешил я. — Неужели с тех пор пошло? Уцелело… Четыре… Где еще четыре? Четыре стороны света! — вспомнил я. — А Земля — круглая! Значит, «4» подразумевает ограничение и запрет. И мы сами, прячась для удобства, ограничиваем себя… в четырех стенах! Стены… Квадрат… окна, двери! Районы!! Мысли!!! Квадратная жизнь…»

Мы брели понурые, угнетенные. Стены, стены… развалины. Вышли на окраину, и вдруг Рагожин заорал благим матом (дословно: «А-а-а-а-а!..»), выронил из-под мышки то ли мину, то ли компьютер и принялся прыгать и махать руками.

Мы отскочили от него.

— Оно светится! Смотрите, светится! — Надя указывала пальчиком, а сама пятилась.

Мина, компьютер — черт его разберет! — светился алым, как раскаленный металл.

— Я обжегся! — голосил Рагожин, прыгая и махая руками. — Сначала приятно было… тепло! А потом… уй! Самое чувствительное место — подмышка!

— Почему чувствительное самое? — спросила Надя (отменное качество — любознательность, для исследователя природы — первое дело!).

— По… потому что… — Рагожин продолжал размахивать руками и, наверное, поэтому был очень смел в своих предположениях. — Потому что… волосы у человека растут в самых важных местах! На голове… на… — он замолк, а потом махнул руками еще отчаяннее: — На месте очень важном… связанном с продолжением рода! И — под мышками! Волосяной покров расположен крестом, и в древности существовала так называемая волосяная религия!

Валентин таращил глаза. Надя старалась запомнить.

— Религия эта существовала у ряда племен Юго-Восточной Африки вплоть до об… обращения их в христианство!.. Огнем и мечом католическая церковь насаждала свою власть, и тогда те… стали рвать на себе волосы!.. Кстати, выражение «рвать на себе волосы» пошло именно оттуда и выражало высшую степень отчаяния!

Рагожин прыгал, махал руками, и меня пронзила страшная биологическая догадка!

— Волосы растут у человека под мышками потому… — сказал я и сделал паузу, — что это остатки… крыльев! Вот! Крылья атрофировались, а это — остатки!

Зловещая тишина повисла над Атлантидой.

— Вы хотите сказать, что?.. — начал медленно Николай Николаевич. — Что мы произошли не от жителей… не от исконных жителей Земли, а от этих?! — он ткнул пальцем в сторону. — От птицечеловеков?!

Валентин поднял руку, заглянул себе под мышку, хмыкнул, уставился на меня мрачнее тучи.

«Убьет!» — мелькнуло в воспаленном мозгу.

— Крылья за столь короткий срок атрофироваться не могли! — выкрикнул Рагожин. — И потом… мы же видели их потомка… одичавшего, озверевшего, но — потомка!

— Я, знаете, вот что заметила, — Надя смутилась, — у них там… в режете… шесть сидений, и три из них — женские…

— Как женские?.. — начал я и замолк.

— Так… — Николай Николаевич задумался, — значит, они летали парами.

Рагожин перестал прыгать. Это открытие произвело на нас оцепеняющее впечатление, даже про мину-компьютер забыли, а оно!.. Во все время спора меня раздражало какое-то змеиное шипение, я повел взглядом и… обмер.

Мина, компьютер (или что там?!) раскалился добела и плавил песок. Он погружался все быстрее и быстрее, оставляя скважину, стены которой были оплавлены и напоминали изнутри ржавую трубу.

Мне стало дурно. Лоб давила тяжесть, в затылке остренько билась опасная боль.

Николай Николаевич вытянул шею, заглянул в скважину.

Повернул лицо к нам. Поначалу мне показалось, что это не лицо, а знак вопроса.

— Видали? — спросил он, словно не веря своим глазам.

В голове, там, где гнездилась боль, что-то произошло, как бы разжалось, и я почувствовал власть над болью: я мог сделать ее сильнее, острее, шире, мог пригасить. Все в зависимости от того, что я думал. Как только я приближался в мыслях к чему-то главному, боль становилась яростной, начинал думать о чем-нибудь второстепенном, например о деньгах, — расплывалась, как лужа. Если ничего не думал — проходила совсем.

Я заставил себя думать о скважине. Боль жгла, неистовствовала, лютела, но я терпел. И вот где-то на грани возможного явилась догадка-вопрос: «А почему именно в этом месте? Почему мина-компьютер раскалилась и ушла в землю именно тут?!»

— Сначала она была прохладной, как камень, — растерянно рассказывал Рагожин, — а потом…

— Иглоукалывание! — заорал я, боясь, что меня перебьют и я забуду. — Иглоукалывание, как у человека! Определенные точки на теле! Вы понимаете?!

По глазам я видел — Рагожин понял. И теперь знает почти все. Николай Николаевич тоже смотрел на Рагожина. И Надя смотрела на него по-детски доверчиво. Ну? Ну же! Говори, Рагожин, говори!..

Глава двадцать четвертая