Виктор Коклюшкин

Глава 2

Утром по дороге на фабрику Петр Иванович прятал от прохожих глаза, будто был в чем виноват, зонтик, хотя и в раскрытом виде, держал за спиной.

И только вошел в проходную, стыдом обожгло: «Что люди подумают?! Если, подумают, уж у него не хватило смелости бороться за дело своей жизни, то нам уж и на роду написано ходить в капюшонах!»

Петр Иванович на такси вернулся к дому и обратно проделал путь к фабрике, высоко держа зонт и с вызовом глядя встречным в глаза.

Одна собачонка шарахнулась от него и чуть не попала под трамвай, один прохожий хотел спросить: как пройти на почту, но раздумал, остальные то ли не заметили, то ли не придали значения, а может быть, боялись?..

И вахтер Евсеич поздоровался сегодня с ним как-то уклончиво, и слово «здравствуйте» сказал будто не ему, а себе.

Но больнее всего ударило по глазам «Дадим стране капюшонов на 101,3 %!». Транспарант свежо красовался на кирпичной стене, а под ним устало курили Саврасов и Пашко. Окурков было много, наверное, всю ночь прибивали. Сверхурочно…

Главный конструктор вышел навстречу с распростертыми объятиями и сочувствующей улыбкой.

— Вот такие дела, дорогой Петр Иваныч…

И загородил собой дверь в конструкторское бюро. Оттуда доносился шум сдвигаемых столов, что-то упало и с треском развалилось. К ногам Петра Ивановича выкатилась кнопка с двухместного (семейного) зонта, которую… он испытывал только вчера в конце рабочего дня.

У директора было совещание, шмыгали в кабинет туда-обратно озабоченные люди, тащили пачками новые лекала, эскизы, образцы материи. Петухов потоптался в приемной и пошел в отдел кадров.

Серафима Вардулактовна одним пальцем печатала приказ: «В связи с производственной необходимостью… перевести в кочегары…» А ведь это именно Петр Иванович устроил ее на фабрику, когда у нее на вокзале украли честь, гордость, надежду на будущее, а оставили только паспорт, деньги и чемодан. Он тогда испытывал железнодорожный вариант зонтика «Путевой». Привел ее к директору, сказал: «Надо бы помочь, Борис Емельяныч….» Делать она ничего не умела, вот ее и отправили вести бумажки на тех, кто умеет…

Швырнуть ей этот приказ в лицо, но ведь… женщина. Или взять, вломиться в кабинет директора, но ведь там… совещание. Или молча плюнуть и уйти, коллекцию подарить городу — пусть гниет в городском музее! А самому поцеловать жену, погладить по головке сына, затем привязать на шею булыжник и через весь город — к речке с гордо поднятой головой, и там с крутого берега — шлеп, бульк… И на дно, между консервной банкой и шиной самосвала?..

В котельную Петр Иванович спустился, как в ад. Пылали топки, горел антрацит! На улице лето, но план за зиму по топливо-обогреву не выполнили, наверстывали… Работницы на фабрике распахивали окна, включали вентиляторы, ругали мастера Тимохина. Наиболее строптивых вызывали в фабком, говорили: «Вы что, испугались трудностей? Ищете в жизни легких путей? А вспомните, как наши отцы и деды!..»

Кочегар Митька вручил Петру Ивановичу лопату, дал расписаться в приемо-сдаточном акте, похлопал на прощание грязной рукой по плечу: «Не тушуйся, Иваны-ыч! Тута не дует!..» Ушел.

Петухов стоял посредине подвала, не трогаясь с места. Так низко пасть не видел он и в кошмарном сне. Ну еще бы на первый этаж — разнорабочим, подтаскивать в раскройный цех рулоны, в деревообделочный — кантовать бревна, от которых после фуганка оставались тонкие элегантные палочки к зонтам «Прощай, родина!», идущим на экспорт в страны, где с лесом плохо.

Блики огня играли на окаменевшем лице Петухова. Языки пламени сначала, любопытствуя, высовывались из топок, потом утихомирились и стали укладываться спать. Тишина… только сердце стучит в груди: «Бум-бум!..», и вода из крана: «Кап… кап… ка-пю… шон!»