Виктор Коклюшкин

Жизнь на Земле

— Жизнь на Земле зародилась, по утверждению ученых, несколько миллиардов лет назад. Ха-ха-ха-ха!.. — Рагожин злорадно и одиноко рассмеялся. — Вы чувствуете всю абсурдность и смехотворность этого утверждения: жи-знь… на Зем-ле? Вы понимаете?! (Мы пока не понимали ничего!) На Зем-ле! А самой Земле — в жизни отказано! Ха-ха-ха-ха-ха!.. То есть всякая козявка, клоп, дафния имеют право на жизнь: дышать, питаться, размножаться, а Земля наша, матушка, — нет! («Действительно, — подумал я, — почему?») Но стоит только представить, что Земля живая, как все встает на свои места. Да, она была когда-то юная, озорная (Надя откинула волосы, выпрямила спинку), она была ребенком, и кто ее мама и папа, я не знаю (Николай Николаевич поднял брови). Но они обязательно есть или… были! Наша Земля, наша девочка! Красавица!..

— У нее и х-характер-то… женский! — сам себе удивляясь, подтвердил Николай Николаевич.

«Земля-матушка… Родина-мать…» — вспомнил я, и ступням сделалось жарко. Хотелось поджать ноги и повиснуть в воздухе.

— Теперь понятно, почему треснули, расползлись материки… — Николай Николаевич понимающе покачал головой. — А что же… динозавры, ихтиозавры, ящеры, ледниковый период?

— Так ошибка молодости, дядя Коль! — просто объяснил Валентин. — Кто из нас в молодости!.. Надя!.. — закричал он. — Я должен тебе сказать правду, и именно сейчас! У меня, Надя, судимость! За хулиганство! Но поверь, Надя, я теперь не такой! Я!..

— Вы понимаете, она живая, а этот компьютер!.. Эта мина!.. — Рагожин схватил себя за голову и застонал.

Вечер в Атлантиде наступает быстро, будто кто занавес опускает. А ночь является, будто за дверью стояла. Не успеешь оглянуться — небо уже все в звездах, луна… Шум волн почему-то лучше слышно.

Четверо мужчин и одна девушка сидели на остывающем песке. Рядом из скважины, невидимый, но живой, поднимался запах страдания. Я представил, как раскаленная металлическая мушка вгрызается в мое тело, идет к сердцу… Зуд охватил кожу. Ой! Кольнуло сердце. Я притронулся к груди и… нащупал в кармане какой-то предмет.

«Шляпа! — вспомнил. — Шля-па… А зачем она птицечеловеку?»

Смутно о чем-то догадываясь, я вытянул ее из кармана, расправил — необычная, конечно, на изнанке какие-то знаки, как схема радиоприемника… Нахлобучил ее на голову и… злая, буйная радость наполнила меня! Захотелось крикнуть: «А, гори все огнем!» — и поджечь что-нибудь. Огонь!.. Вообразил, как он красно и зловеще всходит над черными огрызками города, и в душе словно ворота раскрылись, сдерживавшие зачем-то внутри все неприятности. Огонь! И будто в душе огонь забушевал тоже. Весело сделалось, что небо чужое и далекое! Что мы — одни! Что дырку в Земле пробурили! Здорово!

Чего-нибудь сломать захотелось. Поднял щепку трухлявую, переломил — хорошо! Поднял камень, кинул в темень — ух, еще лучше! Шарахнул кулаком по песку — ой, больно! Но сладко до невозможности! Блаженство!..

— Виктор, вы что? — покосился Николай Николаевич.

— Так… ничего, — ответил снисходительно. Встал, походил вокруг сидящих. Ох, тянуло меня к ним — у Николая Николаевича шея соблазни тельная, с ложбинкой… Так бы и дал ребром ладони, так бы и!.. Ох, сил нет сдержаться.

А у Валентина, что за щеки! Небритые, в лунном свете, как… два блина поджаристых! Так бы и отвесил ему оплеуху!

Ходил вокруг, присматривался, облизывался, примеривался.

Наденька, студенточка!.. Зашел со спины — волосики курчавенькие, непослушные, затылок доверчивый, нежный… Сил нет отвести от него взгляд, так бы и тюкнул булыжником в самую середку.

Аж пот прошиб, невозможно устоять перед искушением, помню, что друзья вроде бы они мне… вместе летели сюда… а устоять не могу. И глаза уже находят в темноте — лежит на песке то ли мачты обломок, то ли просто дубина… И беру я эту дубину, и в предвкушении губы облизываю, и голова кружится, и не верится — неужели свершится?! А посмаковать — зайти со стороны света, чтобы черная тень легла на бледные лица, чтобы взвизгнула девушка от страха, чтобы…

Я занес дубину, шагнул, как во сне, но… слава богу, забыл тогда про Рагожина, он-то и сбил меня с ног, сорвал с головы шляпу. Век ему этого не забуду и до последних дней своих буду ему благодарен за спасение души моей и спасение моих друзей тоже…

Ночная прохлада легла на воспаленный затылок, остудила. И озноб пробежал по всему телу, но не от холода, а от резкого отвращения к себе. Стыдно, обидно, жутко!

Николай Николаевич вертел в руках шляпу, усмехнулся брезгливо. Валентин обнял Надю, заслонил плечом, на меня глядел волком.

Я поднялся и пошел к прибою. В груди, словно гирю нес, такая тяжесть в душе…

— Вить, ты же не нарочно! — крикнул Рагожин. — Каждый мог бы надеть! Куда ты?..

Волны набегали на берег с ленивой методичностью. Одиноко светила в небе луна… Что-то меня роднило с океаном и небом. Казалось, что тело помнит плотную толщу воды, простор неба… Неслышно подошел сзади Николай Николаевич.

— Выбросьте вы все из головы… Слишком серьезная обстановка, чтобы думать лишь о себе. Пойдемте в самолет, завтрашний день будет для нас нелегким.

— Утопить ее к хренам собачьим! — раздался из ночи голос Валентина.

— Пойдемте. Ну… — Николай Николаевич положил мне не плечо руку.

И что-то опять слезы выступили у меня на глазах. Очередная волна распласталась у ног и отползла, уступая место следующей. Ритмичность и педантичность океана начали раздражать. Подумалось, так вот и человек бежит по жизни, бежит, а под конец лизнет берег своей судьбы и — все.