Виктор Коклюшкин

* * *

На географической карте остров не значился. Решили, что на берег сначала сойдут Валентин и Рагожин. Обследуют местность, возьмут пробы грунта, разведают запасы пресной воды.

Надя волновалась, хотела что-то сказать.

— Что вы, Надюша? — подбодрил Померанцев. — Вас что-то смущает?

Валентин уже выкинул за борт веревочную лестницу и спустил одну ногу. Стоял так, смотрел преданно на Надю.

— Я… я предлагаю назвать этот остров именем Афродиты!

Голос девушки прозвучал высоко, обнаженно и сорвался, как бывает, когда человек говорит то, что для него сокровенно и свято.

«Ну откуда, откуда в ней?! — подумал я. — Широта мысли, понимание масштаба происходящего, проникновенность…» Вроде бы пустяк — название острова, но я почувствовал, что стал богаче. Будто не в сберегательной книжке, а в какой-то другой (уж не в книге ли судеб?) кто-то заполнил, еще одну строчку. И нисколько не удивился имени Афродита, хотя вслух оно было произнесено впервые.

Мы поздравили Надю. Николай Николаевич поцеловал ей руку. Рагожин чмокнул в щеку. Михалыч взлохматил волосы. Валентин засмущался, смешался, не зная куда деть свои руки, сунул их в карманы и — свалился вниз.

Следом спустился и Рагожин. Они помахали нам на прощание и пошли… День был солнечный, умиротворенный, и казалось, все будет хорошо… Если не смотреть в сторону китов.

Тем временем принялись за ремонт самолета. Михалыч — материалист — полез в душу к Тушке с паяльником и отверткой. Запахло канифолью, жженой резиной.

— Ты у меня будешь как новенький, — приговаривал Михалыч. — Ишь что вздумал — тосковать! Да если каждый начнет — работать будет некому!

Николай Николаевич грустно улыбался, слушая Михалыча, и старательно выводил на карте вдоль всего Тихого океана: «Остров Афродиты». Надежда, подоткнув юбку, мыла в кают-компании пол.

Я послонялся немного без дела и сел в проеме люка, вдыхая новый воздух и покачивая ногами.

За песчаной отмелью начинались кусты, еще дальше взбиралась в поднебесье лиловая гора. Меня насторожило, что она была какая-то слишком ровная, будто придуманная мной. Почему? Я не успел додумать, как услышал крик о помощи. Кричала Надя.

…Мы нашли ее без чувств, лежащую у туалета рядом с ведром и тряпкой. Михалыч опустился на колени, легонько потряс девушку за плечи.

— Надюшка, очнись! Что с тобой? Ты меня слышишь, это я…

Надя открыла глаза. Не понимая, издалека вернулся ее взгляд.

— Наденька, Надюшка! — обрадовался Михалыч. — Что с тобой?..

— Весь остров… — прошептала она. — Весь… ост-ров…

И вновь потеряла сознание.

Мы подняли обмякшее девичье тело, пронесли вперед и уложили на кресла 1а и 1б. И туг меня бросило в жар.

— Весь остров!.. — это Рагожин послал нам какой-то сигнал! Они что-то узнали. Они в опасности! А кому Рагожин может сообщить? Михалыч ему не доверяет…

— Я чего… я, если…

— Вам, Николай Николаевич, он постесняется… А Надя — она же, наверное, постоянно думала о Валентине и первая приняла сигнал. И он ее… поразил.

— За мной! — заорал Михалыч. — Никола-ич, за мно-ой!.. — загромыхал шажищами по кораблю. Уже снизу, от земли, донеслось: — Ребя-ты-ы!.. Держи-ись!..

Я взял оставленную Померанцевым подзорную трубу, навел на лиловую гору. Сначала все было как в тумане: потом, когда поправил резкость, увидел… дощатый сарай, горку наколотых поленьев… Я повел трубу влево — загорелый, лет 28, мужчина в голубой майке пилил дрова. Тыльной стороной ладони убрал со лба темную челку, улыбнулся… Ноги у меня задрожали. Я повел трубой дальше: спиной ко мне пилил дрова пожилой… Белая рубаха навыпуск, сутулая спина, волосы редкие, седые… Он обернулся — это был мой дедушка!

Все в голове у меня закружилось. Отца я тоже сразу узнал, но боялся поверить, а теперь, когда дедушка обернулся… Но куда? Куда обернулся дедушка, кого он зовет? Карапуз на толстеньких косолапеньких ножках топает к нему, вытянув ручонки, ой-ой, сейчас упадет! Нет, сзади его успевает подхватить молодая, веселая, хохочущая — моя мама!

Я узнаю, вспоминаю, это мы в гостях у бабушки в Голованове. Мама с папой еще живут дружно, они еще не развелись, и я просыпаюсь и засыпаю счастливый! Я не люблю взрослых, которые спрашивают: кого я больше люблю — папу или маму? Я терпеливо и снисходительно отвечаю: «Обоих», «Одинаково», «Без чуть-чуть», «Очень крепко»… Но я уже знаю, что дальше будет — за обедом: «После работы — святое дело!» — отец выпьет рюмку (маленькую рюмку прозрачной водички, от которой, он дает мне понюхать, пахнет невкусно), затем сразу же и цепко — вторую… Он начнет говорить громче, лицо станет красным, мама будет смотреть на него вопросительно, радость у меня внутри пройдет и останется какая-то натужность…

Опустил подзорную трубу… И тут, как молния, осветила меня догадка: «Весь остров — мираж!» Вот что хотели передать нам наши друзья! Но где они сейчас?! В каком мираже?! Необходимо было срочно вернуть Николая Николаевича и Михалыча.

Я пристегнул Надю ремнями и спустился по лестнице. Песок под ногами был плотный, сыроватый. Я оглянулся на самолет и побежал. И вроде бы успел пробежать всего несколько метров, как — что такое?! Меня обогнал грузовик! Разболтанный, подпрыгивающий на ухабах, он оставил облако пыли, а когда пыль осела — передо мной был бабушкин дом! Это было мое детство. Это был мой мираж.

…Отец сидел на бревне и курил папироску «Прибой».

— Витька?! — закричал он куда-то мне за спину. — А ну иди сюда, шельмец!

Я обернулся. От крыльца дома шел… я маленький. В коротких штанишках на лямках, рубашка выбилась наружу. Мордашка виноватая, чумазая. Подошел, осторожно, чуть помедлив, тронул мои ручные часы пальцем.

— «Победа»?

— A-а?.. Не-ет… «П-полет»…

— «Победа» лучше. У Сашкиного отца «Победа», он говорит….

Я слушал и не слышал. Слезы выступили на глазах. Я вспомнил, — как же я мог забыть! — что у моего отца не было ручных часов, а у Сашкиного отца… И Сашка всегда хвастался, а я говорил: «Ну и что, вот вырасту и куплю папке часы, вот!» Ой-ой-ой! И разом все навалилось: часы, мамино выходное платье, которое почти всегда висело в шкафу и убийственно пахло нафталином, а у нас с братом — заплатки, заштопанные чулки, ботинки «просят каши»…

Отец аккуратно задавил окурок каблуком, поднялся. Мы стояли друг против друга, мой отец был моложе меня, меньше ростом и — чего уж греха таить — проще!

Я неловко протянул руку.

— Виктор…

— У меня младший тоже… Витек. — Отец не удивился, он вообще никогда не удивлялся, оглядел меня, как закрытую пивную палатку — ничего, мол, не поделаешь. — А вот и старший… (Чего-то отец любил хвалиться нами, когда мы были маленькими.)

Из-за сарая, набычившись, выходил паренек с презрительными и обидчивыми глазами молодого властолюбца.

Колька!.. И стыдом опалило, будто виноват я, что знаю, какая ждет его судьба…

Я суетливо начал копаться в карманах, наконец догадался — выхватил из бокового авторучку и протянул. Очень он любил в детстве разные (поломанные, конечно) самописки, зажигалки, фонарики, перочинные ножики.

Колька даже руку из порток не вынул, смотрел в упор, презрительно, словно я его подкупить хотел (а может, так оно и было?). Потом вырвал авторучку из пальцев и ушел за сарай.

— Пошли в дом, гостем будешь! — отец хлопнул меня дружески по спине.

Я взял ладошку маленького Вити, и мы: я, я маленький и молодой отец — пошли в дом, где нас ждала мама.

Со мной она поздоровалась доброжелательно, а меня маленького подняла, обняла и стала целовать в чумазые щеки, в шею, а я смеялся, увертывался, стеснялся.

— Ты мой хорошенький! Мой сладенький! Мое солнышко! — приговаривала она.

Дедушка в углу уважительно слушал радио — большую черную тарелку над комодом. Бабушка накрывала на стол.

— Садитесь! Все остынет!

Сели: мама, папа, дедушка, дядя Митя, тетя Аня, дядя Сережа, тетя Тоня; Ленка, Борька, Васька, Наташка, еще Васька — мои двоюродные братья и сестры. Хмурый сел (будто делал всем одолжение) с краю Колька, а я втиснулся рядом с отцом… Лишь Витя маленький где-то запропастился. Я поискал глазами, но отец уже тянул ко мне рюмку.

— За встречу! За знакомство! — и отчаянно: — Будем здоровы!

Чокнулись. Хватко выпили. Заговорили.

Я посмотрел по сторонам:

— А где… Витя?

А тут бабушка справа: «Что ж вы не закусываете?! Вот огурчики, винегрет, грибочки тоже попробуйте…» Через стол рассудительно дедушка: «Селедку берите. Селедочка — зверь!»

Грибы были действительно вкусные, картошка рассыпчатая, селедка — мечта, запорошенная резаным репчатым луком, как в кружевах.

— А ну, еще по одной! — подгонял отец. — А теперь еще!..

— Мне хватит, я уже…

— За Сталина! — заорал отец. Выпили, как в штыковую пошли.

И скорее огурчиком — хрум! Глаза блаженно зажмурились — ух, славно!

— А где Витя? — я огляделся.

— А хренок-то, хренок забыли! — это тетя Тоня, которая следит за мной ласково, но упорно, как за шпионом. — Или вы не едите? Некоторые не едят… Тогда вот горчицу возьмите.

— Вы на каком, простите, фронте?.. — это дядя Сережа. — Не-е, я вижу: человек пожилой… (это я-то!).

— Я!.. Я, знаете, кто я?!

— За мир между народами! — оповестил отец.

Браво и тщательно выцедил, опорожнил стакан, которым (когда успел?!) заменил себе маленькую рюмку (самую маленькую — эх, пропала бабушкина хитрость!).

За столом сделалось совсем шумно. Я вспомнил про часы. Теперь было уже нестерпимо их не подарить. Долго пришлось толкать отца в тугое плечо, он что-то рассказывал дяде Сереже, слышалось: «Да я!.. Фактически!.. Нет, ты смотри сюда!..»

— Ты чего? — обернулся он.

Я снял с руки часы и протянул.

— Возьми. У тебя ж… нету…

Да, подзабыл я отца своего, помню только недавнего — старенького, седенького. Жалобы его на неправильную антиалкогольную политику: «Ты пойми, если я отстоял в очереди два часа, возьму я одну бутылку — конечно, нет! Я возьму две. Или три… А выпью я их? Конечно, выпью, кто ж утерпит!»

— Часы! Часы! Часов мы, что ль, не видали!

Он сгреб мой подарок в кулак, чего-то пьяно сообразил, размахнулся и швырнул их в открытое окно. Вот так. Как сказала бы другая бабушка: «Все не как у людей!»

Ну тут, разумеется, переполох: женщины, дети — быстрее всех — во двор искать, а отец, подмигнув мне, лихо и требовательно:

— Выпьем!

Мы выпили. С чувством. Проникновенно. По-братски. Словно делали очень хорошее дело.

— А где?..

— Р-раскинулось море широко!.. И волны бушуют вдали!.. — наотмашь запел отец.

Я хотел что-то спросить, но уже не помнил что. Еще слегка томило чувство, что я упустил, забыл о чем-то, но скоро и оно отлетело. И стало просто и необременительно. Я всем нравился, мне все нравились, спать я еще не хотел, но меня укладывали, а я не хотел — ведь всем же так весело!

— Я… с-скажу самое г-главное! Тс-с!.. Внимание! Сам-мое г-глав-вное — я ваш ровст… родственник! Хы-хы-хы!.. Уви… у-удивились?! Баушка, я ваш ву… внук! Лано, я лягу, а завтра… А где деушка?! Деушка!.. П-помнишь, как мы ха-хади-ли в баню?! В-все!.. Спать!.. Я уже спю… спу…

От подушки приятно пахнет домашним теплом. Почему от других подушек не пахнет так вкусно?!!