Дальше живут драконы

Индокитай. 07 января 1968 года

Из почтового отделения — капитан послал рождественскую открытку. На адрес посольства в Сайгоне, дальше перешлют по назначению…

Надо было собираться в Хамдук.

Капитан — лейтенант загнал свой Ландровер в мастерскую Фаня в новом городе и получил заверение в том, что сейчас все будет сделано и по высшему разряду. У него же — он приобрел три армейские пятигалонные канистры с топливом, пущенные налево со складов вороватыми квартирьерами. Здесь все торговали ворованным, и ничего такого в этом не видели. Топливо было нужно для машины — в провинции не везде есть заправки, а где они есть — топливо часто разбавляют буйволовой мочой. Обидно остановиться посреди дороги из-за этого…

Теперь — надо было сделать еще кое-что.

Вернувшись на площадь на грузопассажирском пяо, который ходил от базара — он зашел в собор Фукам, на площади перед зданием международной миссии. В отличие от здания миссии — его никто не охранял, и террористы дважды пытались взорвать его — один раз бомба не сработала, другой — шведы не дали, распознав и застрелив террориста. Ничего удивительного в том, что он шел в собор не было — большинство персонала международной миссии сюда ходили. А поскольку в городе не было православной церкви — сюда ходил и он…

Внутри — было тихо, темно, свет — сочился через прорехи в куполе, которые никак не могли до конца залатать после взрыва. Службы не было, на входе — старуха местная, крещеная вьетнамка обратилась к нему, прося сдать оружие. Зубы ее были черны от бетеля, который тут жевали почти все вьетнамцы[37].

Капитан — лейтенант сдал свой Кольт. Скорпион оставил вместе с саквояжем. У старухи купил пару свечек, прошел внутрь. Суровые лики святых — смотрели на него с икон, потому что здесь был иконы. Местная религия, несмотря на то, что была католической — многое заняла от православия, в частности здесь были иконы и перед ними — ставили свечки.

Капитан — лейтенант достал зажигалку и зажег свечу. Одинокий огонек — колебался в руке, высвечивая лик Девы Марии с младенцем на руках.

Богородице, дево, радуйся! Благодатная Мария, Господь с тобою! Благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего, яко Спаса родила еси душ наших! Аминь. Царице моя преблагая, надеждо моя, Богородице, приятелище сирых и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми яко немощну, окорми меня яко странна. Обиду мою, веси, разреши ту, яко волиши: яко не имам иныя помощи разве тебе, ни иныя предстательницы, ни благия утешительницы, токмо тебе, о Богомати, яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков. Аминь.

Пресвятая Богородица, дай нам сил достойно вынести все испытания, посланные нам Божьей Волей, и заступись за нас грешных перед Сыном Своим. Каждый из нас несет свой крест, и крест этот тяжел, но Господь не дает креста не по силам. Помолись за нас, заступись за тех, кого мы пытаемся защитить, и пошли нам немного любви. Ибо ненависти здесь — и так хватает с избытком…

Мы знаем, что мы от Бога, и что весь мир лежит во зле…

В углу — притаилась исповедальня, узкая кабинка, вход в которую был завешен черным полотном. Знак — показывал, что там священник.

Капитан сел на узенькую и низкую скамейку, задвинул занавеску. Сидящий напротив святой отец — отодвинул задвижку и теперь между ними была лишь искусно вырезанная деревянная решетка…

— Благословите меня, Святой отец, ибо грешен я многими грехами — сказал он

— Какими же грехами ты грешен, сын мой?

— Злыми помыслами и злыми делами. Я думаю, что совершаю их во благо, но в душе понимаю, что это не так.

Священник помолчал. Потом сказал

— Многие считают, что грешат во благо. Только вместо блага — получается еще больший грех. Гордыня — оборачивается убийством. Желание справедливости — грабежом. Желание порядка — террором.

— Воистину так, Святой отец — вздохнул Воронцов — есть что-то новое?

— Есть…

…

— В деревнях неспокойно. Очень неспокойно.

Святой отец замолчал — но было понятно и без слов

— Когда?

— Месяц… два. Иногда я думаю, что все мы так согрешили, что Бог отказался от нас. Сатана теперь — правит бал.

— Если его никто не остановит.

…

— Там есть японцы? Китайцы?

— Есть… и те и другие.

— Много?

— Достаточно… больше, чем прошлые разы. Много людей с севера.

Получалось — намечается что-то очень серьезное.

— У них есть план?

— План? Обычный план, сын мой. Захват города…

Выглядело это невероятно — за последние два года бандиты потерпели ряд тяжелых поражений. Почти полностью — удалось разгромить сеть в Кохинхине.

— А потом что?

— Что Бог даст…

Конечно же, капитан — лейтенант Воронцов занимался разведкой… просто так тут никто не служил, у всех было двойное дно. Его работа — помогала русской разведке и русскому контингенту нести меньше потерь. Обычная работа на грани агентурной и войсковой разведки.

Большая часть его агентов работала не за деньги, а на идеологии. Идеология, конечно, была так себе… если идеологией можно было назвать ненависть. К одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмому году вьетнамское общество было расколото настолько, что ни о каком совместном существовании не могло быть и речи. Вьетнамцы ненавидели китайцев, горожане ненавидели крестьян, буддисты ненавидели христиан. Несмотря на заповедь «не убий» христиане здесь собирали боевые отряды, тайные общества, устраивали тайные расправы или шли в сельскую местность войной, истребляя всех, кто попадался на пути. Когда потом приходили международные инспектора и спрашивали, кто это сделал, отвечали обычно — североамериканцы. Или — французы. Никакой честности, никакой чести, обычный голый расчет — за этим последуют поставки гуманитарной помощи и деньги в качестве извинений, по меркам вьетнамской сельской общины деньги очень большие. Когда голодают дети — не до чести, берешь то, что в силах взять, вот и все. На своих никогда не показывали. Своих тихо ненавидели и мечтали уничтожить, как только наступит час. Ненавидели так, что пускали в дома китайцев, которых в иные времена воспринимали не иначе как оккупантов. Все знали, что будет после того, как европейцы уйдут. Бойня. Без извинений. Без сожалений.

Сожалели только европейцы. По поводу и без такового, хотя этим слова мало что значили — европейцы заражались ненавистью как малярией, и нести ее с собой как знамя, ступая по лужам крови. Хин лой — сожалею по-вьетнамски. Сожалею, что убили твоих родных. Сожалею, что сбросили бомбы с напалмом на деревню. Сожалею, что мы пытали пленных. Сожалею… сожалею… сожалею.

И даже здесь, в Господнем доме, в месте, где сожаление и сострадание имеют высший смысл — скрывались шпионы…

Капитан не знал, откуда у Святого отца информация. Но подозревал. Святой отец был из иезуитов. А среди китайцев, и даже среди японцев — были тайные христиане. Когда их выявляли — по Японскому уголовному уложению для них было особое наказание.

Распятье…

На выходе — капитан бросил несколько бумажек в кружку для пожертвований, поднесенной старухой с черными зубами. Не много, но и не мало. Святая церковь — не имела своей армии. И чтобы упрочить свое влияние — она обращалась к чужой. Святой отец — тоже ненавидел и боялся будущего. Страх и ненависть — на берегу Ароматной реки.

Хин лой. Сожалею.

Утром — капитан забрал свою машину, отметил в миссии начало командировки — за командировку шел двойной оклад, пусть господин барон порадуется — и выехал на юг по Первому и единственному национальному шоссе…

Первое национальное шоссе было единственной крупной дорогой в стране, но больше и не требовалось. Вьетнам— федерация Тонкина, Аннама и Кохинхины — лежала узкой полоской по берегу Южно-китайского моря, напоминая этим другую сторону со схожей географией — Чили. Уникальная доступность для перевозки грузов самым дешевым, водным транспортом, трудолюбивость и многочисленность местных жителей — могли бы сделать эту страну очень богатой, если бы не разразившаяся гражданская война, сводящая на нет многолетние труды просветителей и опрокидывающая страну назад, в азиатскую тьму. Ошибки делали обе стороны… впрочем, сейчас это не имело никакого значения. Шла война, а на войне не сожалеют и не извиняются. Когда дошло дело до войны — надо убивать, и неважно, прав ты или нет.

Первое шоссе, полностью реконструированное американцами — белой змеей стремилось вдаль, через холмы, рисовые поля и заросли. Рядом с шоссе — многочисленные местные продавали нехитрую снедь со своих полей, молодые женщины продавали себя, агенты Вьетконга, которых было не отличить от других — наблюдали за военными перевозками. По обочинам дорог — тяжело ступали волы, впряженные в тележки. Ничего здесь не изменилось за тысячу лет кроме этой дороги — да и зачем что-то менять, когда урожая риса хватает на всех даже в засушливые годы, недостаток мяса легко восполняется рыбой, которую тут могут ловить все, а климат мягкий и не требует ни заготовок топлива, ни капитальных строений над головой. Было что-то неправильное в том, что вот такие народы, в основе своей добрые, беззаботные и веселые — в конце концов, становились колониальной добычей тех, кто живет на далеком холодном острове. Но в то же время это было и правильно: только тому, кто живет в борьбе с природой, только тому, кто обильно полил свою землю потом и кровью — что-то достается. И только тот, кто борется — получает всё.

Вопрос только в цене…

Капитан катил по дороге, Ландровер держался на полосе, бурчал мотором, но, слава Богу, что не ломался. Мимо — шли транспортные конвои армии, гражданские машины… железных дорог тут почти не было, за исключением небольших узкоколеек. Все перевозки шли по первому шоссе, часто и под обстрелом. Вот почему в кузовах некоторых машин — были зенитные установки…

Капитан знал, что американцы неправы — нельзя повышать ставки. Это азиатская война, не европейская, война на измор. Она не закончится взятием какого-то населенного пункта — Россия на Кавказе воевала сорок лет и не меньше — занималась замирением. Американцы же решили, что если будет много солдат, если солдаты будут на каждом углу — они выиграют. Но это было не так. Североамериканские солдаты — обычные пацаны с винтовками, совсем еще дети — попадали сюда, в эту глубоко чуждую им страну, с обилием опиума, секса и ненависти. Они росли в нормальных семьях в пригороде и не могли взять в толк — почему те люди, которым они пытаются помочь — пытаются в ответ их убить. Потом — на смену прекраснодушию приходит цинизм и ненависть, а на смену искреннему желанию помочь — приходит не менее искреннее желание убить. Капитан Воронцов видел тех солдат, которые только что прибыли для прохождения тринадцатимесячного курса службы, и тех, которые должны были вот — вот улететь домой. Первые были нескладными и неуместными здесь, похожими на больших щенков — переростков, они неумело, как дрова несли свое оружие и с любопытством оглядывались по сторонам. Их восхищало все — каналы, кинотеатры с фильмами, старинные дома европейской архитектуры, местные женщины. Те, кто улетал отсюда — улетал на своих двоих, на «Птице свободы», а не в гробу или без одной из конечностей на санитарном самолете, те, кому повезло научиться убивать — они были совсем другими. Они профессионально-небрежно носили свое оружие, шлялись по базам в тапочках, трусах и бронежилетах на голое тело и могли убить местного просто для того, чтобы проверить, как работает сегодня их винтовка. На касках они обычно писали — это долина смерти, но я самый главный подонок из тех, какие здесь водятся. Фраза, выдранная из какого-то фильма, вестерна. У снайперов было свое — мы торгуем свинцом, дружище. Из Великолепной семерки Стива Маккуина. Они, мальчики из пригородов, воспитанные в богобоязненности и неоднократно поротые за ложь — теперь ассоциировали себя с подонками и гордо заявляли об этом всему миру. А раз став подонком — другим стать уже невозможно.