Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

5.2. Погружение в коминтерновские проблемы

В первые годы существования Коминтерна Бухарин проявлял себя сознательным сторонником левого крыла коммунистического движения, защищая «мартовскую акцию» КПГ и лежавшую в ее основе «теорию наступления» и критически относясь к предложенной Радеком политике единого рабочего фронта. В ходе первого обсуждения новой тактики в ИККИ наш герой не скрывал своего скептицизма: «Опасность заключается в том, что иностранные товарищи смотрят на этот новый этап как на постоянную величину, и на частичные требования, о которых говорил тов. Радек, будут смотреть как на программу этого нового этапа. По моему мнению, чрезвычайно важно, чтобы Исполком и все примыкающие к нему партии поняли, что новый этап — величина весьма неустойчивая и что через сутки может наступить другой новый этап…»[1125]

Бухаринский тезис о том, что обсуждаемый тактический поворот является не постоянной величиной, а временным стечением обстоятельств, породил бурную дискуссию. На трибуну вновь вышел Радек, скрестивший шпагу с оппонентом. «В европейском масштабе мы стоим перед длинным периодом серьезной борьбы, и мы не можем отбросить нашу тактику через 24 часа». В немецком оригинале стенограммы есть даже фраза о том, что требования, выдвигаемые в рамках новой тактики, — «стратегические, они имеют программный характер»[1126]. Естественно, такая трактовка единого рабочего фронта не могла импонировать ни Бухарину, ни Зиновьеву, которые ревниво следили за карьерным взлетом своего оппонента.

Вероятно, негативное отношение Бухарина к радековской трактовке единого рабочего фронта побудило Ленина, бравшего на себя роль последней инстанции, включить его в делегацию Коминтерна, отправившуюся на первую и последнюю в истории встречу трех рабочих Интернационалов[1127]. Обмен взаимными обвинениями уже в первый день встречи достиг такой остроты, что Радек стал настаивать на уходе с нее коммунистов. В ходе последующих дебатов в делегации Бухарин проявил тактическую гибкость, предложив не метать громы и молнии, а искать пункты соприкосновения. «Мы должны быть спокойнее. У нас еще будет возможность для использования крепких слов. Неразумно после того, как Вандервельде [бельгийский социал-демократ, представлявший Второй Интернационал. — А. В.] произнес острую речь, нам сразу же говорить о крахе конференции»[1128].

Николай Иванович Бухарин

Художник И. И. Бродский

[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 1. Д. 68. Л. 39]

Она завершилась одним из тех «гнилых компромиссов», которые были характерны скорее для дипломатической практики, ибо не привела ни к созыву всемирного рабочего конгресса, ни к международной кампании в защиту интересов Советской России. Бухарин остался при своем мнении, высказанном еще при первом обсуждении тактики единого рабочего фронта: «Я вам гарантирую, что каждый западноевропейский рабочий, который не увидит в ней стратегического маневра, будет рассматривать ее как капитуляцию коммунизма», ибо для него Коминтерн превратится в «инструмент русских — молчанием этой опасности не устранишь»[1129].

Официальный протокол встречи трех рабочих Интернационалов в Берлине, опубликованный на немецком языке

1922

[Из открытых источников]

Такое отношение Бухарина к попыткам создания единого рабочего фронта не осталось незамеченным. 20 апреля 1922 года решением ЦК он был вызван в Москву для участия в судебном процессе по делу эсеров и не вошел в состав берлинской «девятки», единоличным лидером которой остался Радек. Впрочем, срок жизни этого рабочего органа трех Интернационалов был недолгим — 23 мая того же года его работа прекратилась, и Бухарин был последним, кто проливал слезы по этому поводу.

9 мая он докладывал на заседании ИККИ об итогах берлинской встречи. По его мнению, ее проведение явилось результатом давления европейских рабочих на своих лидеров, причем Венский Интернационал левых социалистов «пытался сыграть роль папочки, соединяющего своих детей». В вопросах, касающихся Советской России, оппоненты Коминтерна выступали единым фронтом, добившись от его делегации «оправданных уступок», которыми была оплачена перспектива созыва всемирного рабочего конгресса. Далее докладчик вступал на стезю «реальполитик». Так, при обсуждении ситуации в Грузии наиболее активной являлась английская делегация, поскольку Великобритания нуждалась в бакинской нефти. «Можно сказать: то, что произошло в Генуе, в модифицированной форме произошло и на Берлинской конференции. Так же, как и наша делегация в Генуе, Коминтерн был единственной силой, противостоящей пристяжным буржуазных правительств»[1130], — утверждал Бухарин.

Г. Е. Зиновьев, американский писатель К. Маккей и Н. И. Бухарин в кулуарах Четвертого конгресса Коминтерна

9 ноября — 5 декабря 1922

[РГАСПИ. Ф. 491. Оп. 2. Д. 180. Л. 1]

Его ожидания, что период спокойного внутриполитического развития в европейских странах, оправдались уже через несколько месяцев — в Германии разразился национальный кризис, вызванный оккупацией Рурского бассейна. Именно Бухарин в январе 1923 года выступал с балкона здания Исполкома Коминтерна, расположенного напротив Кутафьей башни Кремля, на многотысячном митинге протеста против франко-бельгийской агрессии. Она впервые поставила перед лидерами Коминтерна вопрос об учете национального фактора в реальной политической борьбе компартий. Ссылок на принципы пролетарского интернационализма («у пролетариев нет своего отечества») в данном случае явно не хватало, следовало разъяснить простым рабочим, почему в столкновении двух империализмов следует поддержать германский, а не французский.

Шифропереписка эмиссаров Коминтерна с Москвой велась через дипломатические представительства Советской России Телеграмма полпреда в Берлине Н. Н. Крестинского Г. Е. Зиновьеву и И. В. Сталину

4 марта 1923

[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 19. Д. 69. Л. 25]

Чтобы на месте ознакомиться с ситуацией, в феврале — марте 1923 года Бухарин инкогнито побывал в Германии и Скандинавии. По возвращении оттуда он сообщал 4 марта 1923 года из Берлина Зиновьеву и Сталину, что «норвежцы приняли все-таки резолюцию подчинения решениям [ИККИ. — А. В.]. Положение шведов исследовано»[1131].

В данном случае наш герой выступал в роли обычного коминтерновского эмиссара, которого отправляли на съезд той или иной партии, необычным был только его высокий статус в руководстве РКП(б). Как правило, такое лицо являлось не почетным гостем или пассивным наблюдателем, а имело право на вмешательство в ход заседаний из-за кулис. Скандинавские партии в первые годы существования Коминтерна воспринимались как «правые», т. е. партии, в теории принимавшие революционную перспективу, но на практике ориентировавшиеся на парламентскую и пропагандистскую работу.

20 апреля 1923 года Бухарин выступал с отчетом российского представительства в Исполкоме Коминтерна на Двенадцатом съезде РКП(б) — отход от политической деятельности Ленина привел к тому, что он был признан вторым человеком в коминтерновской иерархии. Говоря на съезде о международных последствиях оккупации Рура, Бухарин подчеркивал уникальность сложившейся ситуации, которая «требует от Коммунистического Интернационала, чтобы он различал между французским империализмом и немецкой национальной буржуазией. Это не есть простое повторение конфликта 1914 года, и поэтому мы можем сейчас брать для Германии более резкие „национальные тона“. Это значит, что мы считаем необходимым, чтобы Коммунистическая партия в Германии выступала и имела смелость сказать немецкому рабочему классу, что она сейчас защищает и будет вести за собой весь немецкий трудящийся народ. Она действительно выступает защитником немецкой нации против буржуазии, которая национальные интересы Германии предает»[1132].

Наряду с Зиновьевым Бухарин больше других лидеров РКП(б) был вовлечен в процесс неформальной коммуникации с лидерами зарубежных компартий, находившимися в России (Радек участвовал в нем в основном за границей). Прибывшая в июне 1923 года в Москву Клара Цеткин уже отдавала себе отчет в ее важности. Она сообщала в Берлин о своей первой встрече с Зиновьевым и Бухариным. «Поскольку собралось достаточно много товарищей, разговор получился „официальным“, поверхностным… Более интимные разговоры происходили у меня [дома]»[1133].

С Кларой Цеткин Н. И. Бухарина связывала долгая дружба, основанная на совпадении политических взглядов

Дружеский шарж Бухарина

Середина 1920-х

[Из открытых источников]

Под последними Цеткин понимала содержательные дискуссии в узком кругу единомышленников, где не нужно было сверять каждое сказанное слово с марксистскими канонами и передовицами «Правды». Более того, в кругу «своих» можно было обсуждать собственные интриги и осуждать интриганство других, критиковать бодряческий тон официальной пропаганды и высказывать сомнения в правильности избранного курса. Биограф немецкой коммунистки, опубликовавшая это письмо, справедливо замечает в своем комментарии, что при работе с коминтерновскими источниками следует отличать то, что было сказано, от того, что было задумано на самом деле.

Многое из сказанного и даже сделанного вообще не было зафиксировано в официальных документах — большевики были мастерами конспирации, опыт подпольной работы научил их тому, что любое лишнее слово может стать причиной провалов и полицейских репрессий. Да и об историках будущего в горячке революционных будней никто не думал — переписка вождей, за исключением ленинского секретариата, лишь эпизодически откладывалась в их личных архивах. Мы не имеем ни одного донесения Бухарина из Берлина летом — осенью 1918 года, когда он одновременно участвовал в переговорах и с кайзеровскими дипломатами, и с левыми социалистами (информация об этом дошла даже до Карла Каутского[1134]). Точно так же у нас нет достоверных данных о том, что делал наш герой пять лет спустя, накануне так и не состоявшегося «германского Октября».

За Бухариным еще в начале апреля 1924 года был зарезервирован пост первого заместителя Зиновьева, это решение было проведено в жизнь на заседании ИККИ, которое избрало новый состав руководящих органов Коминтерна после его Пятого конгресса[1135]. Имея немало параллельных линий в своей партийной биографии, оба члена Политбюро по своему характеру являли собой полную противоположность. Осторожный и мнительный Зиновьев при рассмотрении любого вопроса следил за тем, чтобы в нем не содержалось умаления его собственных интересов. Бухарин же, как свидетельствуют мемуары его родных[1136], был человеком легким и непринужденным, нередко гасившим личные разногласия и недомолвки легкой шуткой или дружеским шаржем[1137]. В ответ на обиженные записки Зиновьева, что его деятельность не получает на страницах газеты «Правда» достойного освещения, Бухарин как ее главный редактор ответил по-простецки: «Чего ты объелся и зачем нам ссориться из-за кожуры гнилого огурца?» «Давай руку и помиримся»[1138].

Лояльно работая со сталинским секретариатом в вопросах партийной пропаганды, он без труда находил общий язык и с Председателем Коминтерна, и с зарубежными членами Исполкома. Вместе с Зиновьевым Бухарин работал над проектом письма ИККИ Берлинскому съезду германской компартии, который должен был состояться в июле 1925 года. В своих поправках к документу Бухарин подчеркнул, что «рост социал-демократии есть следствие стабилизации. Чтобы бороться с социал-демократией, нужно говорить не только „вопче“, но и о повседневных нуждах, чего не делает германская компартия». Зиновьев отреагировал на это замечание, добавив к своему тезису о вере немецких рабочих в то, будто коммунисты годятся только для периода прямых революционных битв, в то время как СДПГ более успешна в момент затишья, самокритичную фразу: «В этом виноваты, с одной стороны, иллюзии, порожденные „дауэсизацией“ Германии (международный фактор), с другой стороны, наши собственные „ультралевые“ ошибки»[1139].