Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

Суммируя их итоги, Бухарин подчеркивал необходимость «поставить рост фашистских организаций в зависимость с определенной милитаризацией общественной жизни, в том числе и в Германии… подобные организации заменяют законы и открывают перспективу подготовки войны»[1307]. Рассматривая только его итальянскую разновидность, участники заключительного этапа программной дискуссии в 1928 году противопоставляли фашизм социал-демократическим методам влияния на массы, но не демократии в целом. Утверждение о банкротстве парламентаризма в современную эпоху являлось одной из непререкаемых догм Коминтерна, хотя и сопровождалось различными оговорками. На одном из заседаний комиссии Бухарин даже обмолвился, что «именно поэтому в ряде партий, пусть необоснованно, пусть с ошибками, обсуждается вопрос, не должны ли мы в этих условиях [наступления фашизма] объективно защищать буржуазные свободы»[1308].

Стенографические протоколы заседаний программной комиссии конгресса содержат в себе немало интересных предложений и теоретических новаций. Пусть даже в узких рамках, но здесь еще пульсировала марксистская мысль, сталкивались мнения, а не амбиции, Бухарин блистал остротами (вся дискуссия велась на немецком языке), казалось бы, позабыв о недавних унижениях. Издатели материалов Шестого конгресса обещали издать стенограмму работы комиссии отдельным томом, однако устранение «правых» из Коминтерна поставило крест на этом начинании[1309]. Бухаринские оговорки не позволяют верить в то, что он разделял левацкий тезис о неизбежности фашистского перерождения политической надстройки капитализма. Называя фашизм «открытой диктатурой буржуазии», он относил его появление только к современной ему империалистической эпохе, выступив против оппонентов, которые сводили фашизм к крайнему национализму — так мы и Ивана Грозного, и Петра Первого запишем в фашисты, иронизировал Бухарин.

Он выступил против двух крайностей в оценке фашизма: с одной стороны, включения в него любого наступления на интересы рабочего класса, а с другой — ограничения его исключительно странами «второго эшелона», не имеющими собственных колоний. Фашизм, по мнению Бухарина, есть специфическая форма буржуазной реакции, отличающаяся особым механизмом, опорой на массы мелкой буржуазии. «Но здесь надо решительно выступать против теории о ее самостоятельной роли, нужно подчеркивать крупнокапиталистический характер фашистского правительства и фашистского движения»[1310]. Суть бухаринского определения фашизма сохранится в коминтерновских документах, которые будут приняты Седьмым конгрессом уже после прихода Гитлера к власти.

Заявление Ломинадзе в секретариат Шестого конгресса Коминтерна о недопустимости искажения в печати речей делегатов конгресса

2 августа 1928

[РГАСПИ. Ф. 493. Оп. 1. Д. 394. Л. 6]

Два дня, 10 и 11 августа 1928 года, в программной комиссии продолжалась полемика Бухарина и его «заклятого друга» вокруг главы, посвященной социалистическому строительству в СССР. Ломинадзе, ссылаясь на решения июльского пленума ЦК ВКП(б), призвал дополнить программу указанием на то, что «после завоевания власти пролетариатом классовая борьба невероятно обостряется и что это обострение необходимо и в дальнейшем ходе социалистического строительства»[1311]. Развивая эту мысль, он вообще отрицал обязательность нэпа в переходном периоде для высокоразвитых стран — там возможен иной путь построения социализма.

Бухарин принял вызов, резко выступив против тезиса об обострении классовой борьбы в процессе строительства социализма: «…эта опасность может стать актуальной, если мы наделаем каких-либо ошибок, но в целом я полагаю, что чем больше мы будем продвигаться вперед, тем более широкие слои мелкой буржуазии и крестьянства будут становиться на нашу сторону, а не наоборот». Политику «военного коммунизма», на которую ссылались его противники слева, Бухарин назвал вынужденной и ошибочной, порожденной чрезвычайными условиями Гражданской войны и интервенции. Он продолжал настаивать, что «основная тенденция переходного периода — не усиление, а ослабление классовых противоречий. И поэтому в конце этого процесса будет у нас не третья революция, а коммунистическое общество»[1312].

При обсуждении проекта программы на пленарном заседании конгресса Бухарин вновь вернулся к теме, занимавшей его в тот период больше всего, — судьбам нэпа. Признав под давлением своих оппонентов вероятность насильственных мер после установления диктатуры пролетариата в других странах, он отказывался объявить об их обязательности. На Западе «силы пролетариата будут гигантскими, и он будет обладать широкой возможностью организации экономической периферии. Этим самым устанавливается возможность принципиально иной политики. Какой, мы еще не знаем точно. Будем надеяться, что не политики военного коммунизма»[1313]. Накануне в комиссии он даже позволил себе легкую иронию на этот счет: «Зачем же нам экспортировать наши трудности и недостатки в Англию, — может быть, потому, что наш экспорт зерна чрезвычайно мал, упал до нуля?»[1314] Этот пассаж был прямым отзвуком дискуссии о хлебном саботаже кулачества, который занимал Политбюро ЦК ВКП(б) осень — зиму 1927 года и привел в конечном счете к формированию «правой оппозиции».

Одновременно Бухарин отдавал должное своим левацким увлечениям при обсуждении международных аспектов программы. В его видении новый всплеск революционного движения должен был стать результатом столкновения империалистических держав на колониальной периферии, что выглядело бы простым повторением предыстории событий лета 1914 года. Крайне неконструктивной оставалось отношение коммунистов к социал-демократическим партиям. Выступая на заседании «русской делегации», Бухарин настоял на пересмотре решения программной комиссии конгресса. Делегация постановила, что в программу следует вернуть «перечисление всех преступлений социал-демократии, которые были выпущены по постановлению большинства суб-комиссии — но представить членам ВКП(б) в программной комиссии право высказываться и голосовать по своему усмотрению»[1315].

14 августа 1928 года конгресс одобрил проект программы в целом и постановил немедленно приступить к завершению ее окончательной редакции. Для этого была выделена очередная «малая комиссия», которая на несколько дней уединилась в подмосковном имении Архангельское. Последний этап работы над программой проходил в большой спешке — ее неготовность ставила под вопрос своевременное завершение конгресса[1316]. Наводя последний лоск и отказавшись от заключительных пленарных дебатов, на которых настаивали делегаты, Бухарин выполнил поручение Политбюро. В день закрытия Шестого конгресса Коминтерна 1 сентября 1928 года он выступил с краткой заключительной речью, обосновав последнюю порцию добавлений. Вслед за этим программа была единогласно принята делегатами под пение «Интернационала».

Теоретический уровень программы Коминтерна был принесен в жертву интересам момента, преходящей расстановке сил в руководстве ВКП(б). Без свободной дискуссии, участия в ней неортодоксальных марксистов процесс подготовки этого документа стал еще одним олицетворением «руки Москвы». Выведи Сталин Бухарина из партийного руководства несколько раньше, агитаторам и пропагандистам предвоенной эпохи пришлось бы иметь дело не только со сталинской конституцией, но и со сталинской программой Коминтерна. При этом содержание последней вряд ли претерпело бы сколько-нибудь серьезные изменения. Но Бухарину недолго оставалось руководить международной организацией коммунистов. И выстраданная им программа рухнула в небытие, едва появившись на свет.