Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

5.8. Программа мировой революции

Ленин в своем политическом завещании дал весьма нелицеприятную оценку Бухарину как теоретику: его «воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился, и никогда не понимал вполне диалектики)»[1280]. На фоне характеристик, которые получили иные из потенциальных наследников вождя, эти слова не звучали приговором, хотя и часто припоминались впоследствии. Так или иначе, Бухарину нравилось заниматься теоретическими вопросами, и ленинская оценка не отбила у него эту охоту, скорее наоборот — подстегнула желание доказать противоположное.

В то время как Троцкий считался непревзойденным мастером написания манифестов Коминтерна, с которыми выступали его первые конгрессы, нашему герою досталась работа над подготовкой программы международной организации коммунистов. До тех пор, пока достижение конечной цели представлялось коммунистам делом ближайшего будущего, потребности в кодификации и систематической пропаганде их требований попросту не возникало. Первый проект программы Коминтерна был подготовлен Бухариным лишь к Четвертому конгрессу, когда откат революционной волны стал неоспоримым фактом. В нем он отказался от включения в этот документ переходных требований, считая, что в силу их специфики в каждой из стран их достаточно сформулировать в программных документах отдельных партий. В результате проект выглядел как выдержки из общей части программы РКП(б), принятой в марте 1919 года, а по стилистике напоминал «Коммунистический манифест» 1848 года.

Выступая на конгрессе с главным докладом по программному вопросу, Бухарин сосредоточил свое внимание на трех моментах. Во-первых, разоблачении социал-демократических теоретиков, якобы извративших марксизм в угоду своим буржуазным хозяевам. Полемический задор («чистейшее тупоумие свихнувшихся оппортунистов») лишь отчасти прикрывал отсутствие позитивных оценок мирового развития на современном этапе, отличных от того, что уже было сказано классиками марксизма. Вторая часть доклада была посвящена опыту построения социализма в Советской России. Предупреждая попытки трактовать НЭП как вынужденное отступление, Бухарин настаивал на том, что это с экономической точки зрения самая рациональная политика. В случае рецидивов «военного коммунизма» «пролетариат будет вынужден создавать колоссальный административный аппарат», который рано или поздно выступит тормозом развития производительных сил страны[1281].

И наконец, в докладе обосновывалось «право на красную интервенцию», т. е. использование Советской Россией вооруженной силы для подталкивания пролетарских революций в других странах. Считая это принципом, достойным упоминания в программе, Бухарин повторил свои доводы против включения в нее тактических вопросов, которые оценивались уже в логике личных амбиций — он был совсем не настроен придавать тактике единого фронта всеобщий и обязательный характер и тем самым лить воду на мельницу своих конкурентов во главе с Радеком. Содокладчики Август Тальгеймер и болгарин Христо Кабакчиев отстаивали противоположную точку зрения, ибо переходные и частичные требования были детально прописаны в программных документах их собственных партий.

Богумир Шмераль

23 июня — 12 июля 1921

[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 320. Л. 1]

В ходе последующих дебатов Бухарину так и не удалось убедить оппонентов в обоснованности своей позиции, хотя его приоритет как автора программы никем не ставился под сомнение. Дискуссия зашла в тупик, и чех Богумир Шмераль высказал общее мнение, что детальное обсуждение не пойдет на пользу этому документу: «…вопрос о форме и стиле программы будет лучше всего разрешен, если программа не будет склеена из отдельных кусков, выработанных всевозможными коллегиями, а будет с начала до конца написана кем-нибудь одним из выдающихся наших товарищей»[1282]. Лидеры иностранных компартий не проявляли особого интереса к теоретическим спорам, ибо считали себя людьми дела, нацеленными на практическое воплощение «русского опыта».

Однако творцы этого опыта рассуждали иначе. 20 ноября 1922 года было созвано специальное совещание по программному вопросу, в котором приняли участие Ленин, Троцкий, Радек, Зиновьев и Бухарин. Его итог обернулся поражением для революционного максимализма последнего. Решение «пятерки», оформленное затем как резолюция конгресса, подчеркивало необходимость включения частичных и переходных требований в программу с учетом особенностей той или иной страны[1283]. Связанная с этим необходимость коренной переделки проекта, неудавшийся германский Октябрь и смерть Ленина более чем на год заморозили дальнейшую работу. Только накануне Пятого конгресса программная комиссия в новом составе возобновила свою деятельность во многом благодаря настойчивости Бухарина: любое промедление играет на руку классовому врагу, ведь «поток событий в будущем будет еще более ускоряться… Если работа пойдет, мы примем окончательную программу. По крайней мере я за это»[1284].

На самом конгрессе с содокладом о будущей программе вновь выступил Тальгеймер, призвавший не спешить с принятием этого документа. Он признал, что «последний вопрос — тактические принципы, стратегия — комиссией еще не обсуждался» и его решение будет зависеть от постановлений конгресса по другим пунктам повестки дня. В гораздо большей мере данное решение зависело от соотношения сил в руководстве РКП(б) и Коминтерна. После того, как Радек и Тальгеймер, обвиненные в «правых ошибках», потеряли свое влияние в Коминтерне, Бухарин вернулся на круги своя: «Дальнейшее развитие тактики единого фронта, как и лозунг рабоче-крестьянского правительства, мы вычеркнули» из проекта программы, заявил он на пленарном заседании конгресса[1285].

При финальном голосовании немецкие представители вновь попытались отсрочить принятие проекта, но безуспешно. В этот момент на руках у делегатов не было даже текста нового проекта программы. Бухаринские оппоненты, которых можно назвать «прагматиками», отдавали должное радикальной фразеологии и революционному пафосу этого документа, но подчеркивали наличие длительной переходной эпохи и необходимость выработки для нее особой тактики. Было бы упрощением предполагать, что позиция «фундаменталистов» во главе с Бухариным определялась только инерцией героических лет и его личными амбициями. Программе Коминтерна предстояло стать одним из центральных инструментов «большевизации» иностранных компартий, и вполне естественно, что общим знаменателем для них оказывались не переходные требования, а конечные цели. Теоретический догматизм в данном вопросе был явлением того же порядка, что и насаждение «ленинизма» в государственной идеологии Советского Союза.

Эрнст Мейер

Художник И. И. Бродский

1920

[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 1. Д. 68. Л. 30]

Решение по программному вопросу предусматривало, что программа в обязательном порядке будет принята следующим конгрессом Коминтерна (согласно уставу они должны были проходить ежегодно). На этом настаивали прежде всего лидеры зарубежных компартий, так как наличие общей программы того или иного движения являлось характерной чертой политического процесса в Европе нового времени. После того, как программный вопрос был снят с повестки дня Седьмого пленума, представитель «спартаковского крыла» в КПГ Эрнст Мейер заявил, что отсутствие объединяющего документа снижает эффективность работы коммунистов в массах.

В его выступлении поднимались актуальные проблемы, требовавшие выработки твердой позиции: речь шла об отношении к национально-революционным войнам (имелась в виду возможная агрессия Антанты против Германии), к рационализации капиталистического производства, которая приводила к росту уровня благосостояния рабочих в развитых индустриальных странах[1286].

Бухарин, захваченный азартом внутрипартийной борьбы, отмахивался от подобных вопросов, которые поставила перед коммунистами новая фаза европейского развития. Для него, как и для большинства лидеров Коминтерна, стабилизация являлась синонимом «передышки» в историческом противостоянии пролетариата и буржуазии. Само слово «передышка» прозвучало из уст Ленина во время дискуссий о Брестском мире, и после этого стало сакральным. Используя вслед за Зиновьевым «ленинизм» как общий знаменатель, к которому следует привести иностранные компартии, Бухарин терял качества самостоятельного теоретика, пусть даже в тех нешироких рамках, которые предоставляло ему нахождение на большевистском Олимпе.

Он активно включился в обсуждение вопроса о том, должны ли немецкие коммунисты защищать свою страну, если против нее выступят, как это было в период оккупации Рура, державы Антанты. Догматики ссылались на лозунг «пораженчества», выдвинутый большевиками в годы Первой мировой войны, и отказывались от его ревизии. Бухарин был настроен иначе: «Некоторые товарищи, говорившие здесь, стояли на той точке зрения, что в случае, если у власти стоит буржуазное правительство, вопрос о защите отечества решается отрицательно. Я думаю, что это неверно. Ленин совершенно правильно дифференцировал этот вопрос в зависимости от того, является ли данное государство империалистическим или национально-буржуазным».

В последнем случае «пролетариат может и должен при определенных условиях поддерживать государство, ведущее эту войну. Отечество есть псевдоним государства. Разумеется, это не будет защита государства как такового, но это борьба имеет для пролетариата фактический смысл». Бухарин рассматривал реальный кризис, в котором Германия оказалась с начала 1923 го-да — гипотетически она могла опереться на поддержку Советской России. Но к концу 1926 года эта страна уже интегрировалась в Версальскую систему международных отношений, став частью империалистического лагеря, и лозунг «защиты отечества» должен быть снят с повестки дня. Представителей КПГ вряд ли могли удовлетворить подобные экспромты, однако они не решались перечить новому лидеру Коминтерна.

Записка Н. И. Бухарина о работе над программой Коминтерна с ответом Сталина

1928

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 137. Л. 3–6]

К моменту созыва его Шестого конгресса серьезно изменились взаимоотношения большевистской партии с другими секциями Коммунистического Интернационала. В первые годы его существования было трудно себе представить, что подготовка главного документа международной организации коммунистов будет вестись келейно, без привлечения иностранных товарищей. Однако времена равенства и братства закончились, от политического механизма Коминтерна требовалась железная дисциплина, бездумное подчинение спускавшимся сверху директивам и беспрекословное встраивание в иерархию кремлевской власти. При этом последняя не жалела усилий для поддержания иллюзии равноправия «братских партий» — все вопросы, предрешенные в делегации ВКП(б) в ИККИ, после этого проходили формальные процедуры обсуждения в уставных структурах Коминтерна. Не стал исключением из подобной «игры по понятиям» и программный вопрос.