Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

Однако такой подход, абсолютизировавший опыт большевиков, натолкнулся на сопротивление Правления КПГ. Его представители считали, что санкцию на захват власти должны дать не абстрактные Советы, а реально существующие в стране фабрично-заводские комитеты, переживавшие в условиях острого внутриполитического кризиса второе рождение. Планировалось, что на своем съезде представители фабзавкомов провозгласят всеобщую стачку, которая перерастет в вооруженное восстание под руководством компартии.

Точку зрения немцев поддержали Радек и Троцкий, в то время как Бухарин и Зиновьев продолжали выступать за лозунг рабочих Советов. Сталин также считал, что фабзавкомы отжили свой век: «По-моему, нужно начать не только пропаганду идеи Советов, но и постройку Советов на первых порах в Саксонии и других благоприятных местах. Сотни и Контрольные комиссии исполняют некоторые функции Советов, но в целом они являются ухудшенными Советами, ибо они не могут служить ни центрами восстания, ни зачатками новой власти»[1398].

«Революция назрела, надо взять власть, нельзя давать власть фашистам»

Заметки И. В. Сталина о революционной обстановке в Германии

Сентябрь 1923

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 25. Л. 102]

Эйфория в Москве после завершения работы совещания пяти партий достигла своего апогея. 9 октября «Правда» сообщала, что накануне доллар поднялся до отметки в 900 млн марок, представители КПГ вот-вот войдут в правительство Тюрингии, в Баварии победила диктатура комиссара Кара, издавшего исключительные законы против коммунистов. Стала говорить открытым текстом и коммунистическая пресса в Германии. 10 октября 1923 года в «Роте Фане» появилось напутствие Сталина, написанное еще в сентябре: «Грядущая германская революция является самым важным мировым событием наших дней… Победа германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин». В историографии и по сей день обсуждается вопрос, действительно ли генсек хотел такого развития событий, насколько искренней была его готовность поделиться завоеванной властью, если речь зайдет о «мировом масштабе»[1399].

Как уже отмечалось в предыдущих очерках, германский Октябрь так и не состоялся. На первых порах Сталин (в отличие от Троцкого и Зиновьева) признавал обоснованность отказа Брандлера от сигнала к вооруженной борьбе — он писал, что власть в Германии отнюдь не лежит на лопатках, она достаточно боеспособна, чтобы надавать тумаков коммунистам. В то же время Сталин разделял точку зрения своего партнера по «тройке», что в новых условиях следует отказаться от продолжения тактики единого рабочего фронта и сосредоточить главный удар на левых социалистах. Подчиняясь фракционной дисциплине, генсек постепенно принимал позицию Зиновьева по отношению к берлинской оппозиции: «…получается, что левые во многом правы. Я думаю даже, что стоило бы пустить в ход Маслова». И наконец, Сталин разделял общее мнение о том, что тезис о победе фашизма является «литературным выкрутасом» Радека, который отвлекает партию от продолжения подготовки вооруженного восстания[1400].

Письмо И. В. Сталина А. Тальгеймеру, предназначенное для опубликования в газете немецких коммунистов «Роте Фане»

20 сентября 1923

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 139. Л. 20–20а]

Несколько забегая вперед, скажем, что в ходе последовавшей фракционной борьбы и Троцкий, и Сталин называли друг друга «брандлерианцами». Каждый из них старался таким образом дискредитировать своего оппонента, «запачкать» его близостью к лидеру КПГ, который в угоду интересам фракционной борьбы в российской компартии был вначале объявлен «правым капитулянтом», а потом и вообще принудительно оставлен в Москве. Следует отдать должное точности формулировок Троцкого, которые в целом подтверждаются другими источниками: «Сталин руководствовался только своим выжидательным инстинктом, который меньше всего годится в больших делах. В ноябре, когда обстановка круто изменилась и когда я внес в Политбюро предложение отозвать русских товарищей из Германии, Сталин сказал: „Опять спешите. Раньше вы считали, что революция близка, а теперь думаете, что оказия уже пропала. Еще рано отзывать“. Но мы решили все же отозвать»[1401].

Троцкий недоговаривал — вызов Радека и Пятакова в Москву был необходим ему для того, чтобы собрать в кулак своих сторонников и нанести превентивный удар по Сталину на коминтерновском фронте. На фоне приведенных им фактов достаточно жалко выглядел вывод, который был целиком и полностью продиктован горечью поражения в борьбе за личную власть: «Тов. Сталин не понял, когда революция надвинулась, и не заметил, когда она повернулась спиной. В оценке больших событий тов. Сталин всегда обнаруживал полную беспомощность, так как никакая осторожность, никакая хитрость не могут заменить теоретической подготовки, широкого политического охвата и творческого воображения, т. е. тех качеств, которых Сталин лишен совершенно»[1402].

Переписка между Москвой и Берлином на протяжении ноября 1923 года сохраняла регулярность, однако радикально поменяла свою тональность. Советы и предложения уступили место обидам и требованиям. Сталин упрекал Радека в том, что тот уехал, «наделав известный документ»[1403], не без умысла сообщал Пятакову об осуждении Троцкого на октябрьском пленуме ЦК РКП(б). Берлинцы не оставались в долгу, предупреждая своих московских адресатов о том, что их благоволение левацкой группе Фишер — Маслова несет в себе угрозу раскола партии.

В конце ноября 1923 года основное содержание переписки между Сталиным и Зиновьевым, с одной стороны, и Радеком и Пятаковым — с другой, свелось к условиям возвращения двух последних в Москву. Обе стороны понимали, что отъезд будет означать признание очевидного: цель пребывания «четверки» в Германии не была достигнута, предстоит поиск виновных, и на них будет возложена вся ответственность за поражение. Берлинские невозвращенцы требовали для себя не новых должностей или дипломатического иммунитета. Речь шла о сохранении сложившегося соотношения сил в руководстве КПГ: «…нужен ясный приказ — запрещение травли ЦК… Если Вы этого приказа срочно не пришлете — то можете доиграться до раскола прежде, чем мы соберемся на совещание»[1404].

Своими резкими заявлениями Радек окончательно вывел из себя Сталина, который еще летом получил заочную взбучку от Зиновьева[1405] и предпочел не лезть на рожон, подчинив свои соображения фракционным интересам. Он не забыл и радековский ультиматум, и то незаслуженное влияние, которым этот «чужак» пользовался у Ленина. От Троцкого тянулась ниточка к Радеку, от Радека — к Брандлеру. Генсек исходил из простого принципа: друг моего врага — мой враг, и это предопределило расстановку сил в Политбюро при обсуждении итогов несостоявшейся революции в Германии.

Дождавшись подходящего момента, Сталин раскрыл собственные карты. Выступая 4 декабря перед слушателями Свердловского университета, он поддержал зиновьевское видение событий. Немецкий сотрудник ИККИ Йозеф Айзенбергер, присутствовавший на собрании, сообщил в Берлин, что «в высказываниях русских товарищей господствует разочарование после саксонских событий». «При всем заслуженном уважении, которым пользуются русские товарищи, они — за исключением Радека, имеющего достаточные представления о Германии, стали жертвой своего окружения. Иными словами, собственные достижения последних шести лет приучили их к тому, что благодаря захвату власти они играючи преодолевают любые трудности. Это неизбежно накладывает отпечаток на их оценки германских событий»[1406]. Следует лишь добавить, что подобное «головокружение от успехов» характеризовало не только Сталина, хотя в его политической биографии повторится еще не раз.

Члены Правления КПГ, принимавшие участие в заседаниях Политбюро на рубеже 1923–1924 годов, единодушно отметили возросшую роль Сталина, которого раньше никто не принимал в расчет. Тот жестко отстаивал позицию своей группы: «Сделав ставку на Брандлера и поддержав его линию, мы оказались в тупике. На этой линии следует поставить крест»[1407]. 2 января немецкие коммунисты выступили против «формулировок, сваливавших всю вину на КПГ», и отказались от насильственного примирения с берлинскими левыми на условиях последних. Согласно закону обратного действия Сталин в комиссии по делу Аркадия Маслова (речь шла о его недостойном поведении во время допросов в полиции в 1921 года) добился его полной реабилитации и разрешения на выезд в Германию. Первая часть постановления была принята единогласно, за второй пункт проголосовали четверо членов комиссии, трое были против, потребовав продолжения разбирательств[1408].

Позже, когда лидеры ВКП(б) открестились от своего подопечного, Троцкий так реконструировал ход событий: «По инициативе т. Сталина, внесенной им в моем присутствии в Политбюро, Маслов был отправлен в Германию для фактического руководства германской компартией. Тов. Сталин был с Масловым в переписке, уговаривал его стать на позицию т. Сталина»[1409]. Последний вместе с Зиновьевым разделял мнение, что человек, поднаторевший во внутрипартийных склоках и к тому же прекрасно владеющий русским языком, является идеальным кандидатом на место нового лидера германской компартии[1410].

При обсуждении итогов неудавшегося германского Октября Сталин высказался за передачу руководства КПГ левой фракции

Обмен записками И. В. Сталина и Г. Е. Зиновьева о приглашении «левых» на заседание Политбюро

Январь 1924

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 22. Л. 38–38 об.]

За этим решением, которое диктовалось логикой фракционной борьбы в верхушке РКП(б), последовали полтора года диктатуры берлинских «левых» в германской компартии, которые привели к катастрофическому падению ее влияния. Коминтерну пришлось в приказном порядке удалить Рут Фишер и Маслова из руководства КПГ, однако дело уже было сделано — партия достигла дна своего влияния, теряя голоса как на парламентских выборах, проходивших в то время в Германии несколько раз каждый год, так и среди организованных в профсоюзы рабочих.

Очевидно, что события осени — зимы 1923 года укрепили пошатнувшийся блок Сталина и Зиновьева. Одним из его идеологических фундаментов стало указание на социал-демократию как буржуазную и даже фашистскую партию. Зиновьев рассуждал о том, что социалистические партии являются «левым крылом фашизма», его близнецом. Сталин называл их «основной опорой политики соглашения с империализмом»[1411]. В результате в лексиконе Коминтерна появился термин «социал-фашизм».