Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

6.2. Как без Ленина?

Авторитет Ленина играл решающую роль в формировании единой воли его соратников после прихода к власти, помог большевикам выстоять в годы Гражданской войны и обеспечить упорядоченное отступление нэпа. Прогрессировавшая болезнь вождя, отошедшего от активной деятельности, сняла последние «скрепы», и начало открытой схватки за право называться его преемником стало только вопросом времени. Коминтерн в планах каждого из конкурентов (даже Зиновьева) играл подчиненную роль, но все же мнение иностранных компартий, которые на страницах советской прессы выступали в роли голоса прогрессивной мировой общественности, принималось ими в расчет.

Если Троцкий «открыл» для себя международное коммунистическое движение в 1922 году, то Сталин сделал это годом позже. Весной 1923 года он уже достаточно резко высказывался по его проблематике: «Нужно вдолбить лидерам компартий Запада, что эти компартии должны решительно стать на точку зрения руководящей национальной политической силы своей страны, что иначе нечего болтать о „завоевании“ политической власти, что стать такой силой они могут лишь завоевав поддержку революционных элементов деревни, что для этого необходимо между прочим выкинуть новый лозунг рабоче-крестьянского правительства, или, если хотите — лозунг рабочего правительства, опирающегося на сочувствие революционно-демократических слоев крестьянства. Такая постановка дела сразу поставила бы компартии Запада на новые рельсы, вывела бы их на широкую дорогу политической борьбы за большинство в стране»[1389].

В этой короткой записке, процитированной полностью, немало мест, которые заслуживают комментария. Во-первых, требование от компартий безоговорочной поддержки любого поворота «генеральной линии» в Москве, которое своей тональностью («вдолбить») отличалось от подхода других лидеров РКП(б). Во-вторых, понимание рабочего правительства как полностью подконтрольного коммунистам, своего рода последней ступеньки к завоеванию власти. Здесь Сталин был близок Зиновьеву, который рассматривал такое правительство как синоним диктатуры пролетариата вопреки изначальным установкам на единый фронт как средство защиты интересов рабочего класса в целом. В-третьих, подчеркивание роли крестьянства в западных странах (а не в Китае, например) явно навеяно стремлением перенести в них логику Российской революции, где аграрный вопрос играл центральную роль. И наконец, обращает на себя внимание словесная эквилибристика («революционно-демократические слои крестьянства»), выстраивавшая картину мира под априорно заданный набор идеологических постулатов.

В. И. Ленин и И. В. Сталин в Горках

Фотограф М. И. Ульянова

Август — сентябрь 1922

[РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 324. Л. 1]

В делах, а не в словах Сталин оставался прагматиком и после 1920 года не демонстрировал ура-революционных настроений, занимаясь исключительно партийной и хозяйственной работой. Ситуация изменилась летом 1923 года, когда в Болгарии и Германии — странах, проигравших Первую мировую войну, внутриполитический кризис достиг невиданной остроты, и для его разрешения правящие круги прибегли к авторитарным методам. Нежелание болгарских коммунистов противодействовать военному перевороту в стране вызвало острое недовольство Зиновьева, который намеревался серьезно проучить их, подстегнув их революционную энергию[1390]. Прочитав проект его статьи, который должен был выйти в «Правде», Сталин предложил додумать ситуацию до конца: «…ограничиться дискуссией нельзя, если быть последовательным — принятие репрессивных мер в отношении ЦК компартии после такого выступления напрашивается само собой».

После ухода Ленина из политической жизни Сталин обретает вкус к коминтерновской работе

Письмо И. В. Сталина Г. Е. Зиновьеву

4 мая 1923

[РГАСПИ. Ф. 588. Оп. 11. Д. 734. Л. 14–14 об.]

Таким образом генсек сформулировал свой собственный подход к внутрипартийной борьбе, которая вскоре развернется и в партии большевиков: репрессии предпочтительнее дискуссии. Поучая Зиновьева, он в характерном для себя стиле повторил высказанную мысль дважды: «Когда такие действия выносятся на открытый суд, ограничиваться критикой и дискуссией уже недостаточно, надо идти дальше, т. е. на действия ответить контрдействиями в виде репрессий. В противном случае болгарский инцидент может послужить своего рода прецедентом, расширяющим рамки партийно-дозволенного в пределах Коминтерна до беспредельности, что несовместимо с духом Коминтерна. Я уже не говорю о том, что ограничение дела рамками дискуссий при наличии такого падения ЦК компартии Болгарии может и будет расценено как слабость Коминтерна, что невыгодно для престижа последнего»[1391].

Хотя Сталин и поддержал линию Зиновьева на осуждение линии болгарских коммунистов, главным было другое — он начал выстраивать новую систему отношений внутри Политбюро, заменяя кодекс уважительного отношения к соратникам по борьбе своими директивами подчиненным. Генсек не только устроил выговор за мягкотелость Зиновьеву, который считал Коминтерн своей вотчиной, но и призвал к перестройке отношений его руководства и национальных секций на основе директив, невыполнение которых влечет за собой репрессии. Нетрудно предположить, что это и станет причиной «прозрения» Председателя ИККИ, когда он, находясь в конце июля 1923 года на лечении в Кисловодске, заговорит о «единоличной диктатуре» Сталина.

Не лучше обстояли дела и в Германии. Оккупация Рура поставила перед большевистским руководством вопрос не только о поддержке германских коммунистов, но и об угрозе новой советско-польской войны, к которой страна не была готова[1392]. Сталин, опять же из прагматических соображений, вступил на неизведанную для себя стезю. Его подвигнул на это конфликт между Зиновьевым и Радеком, освещенный в предыдущих очерках, речь шла о разных оценках готовности немецких коммунистов к борьбе за власть после того, как в Германии разразился национальный кризис.

Внимательно следя за событиями в Германии, Сталин поддерживает осторожную линию Радека

Письмо И. В. Сталина Г. Е. Зиновьеву

27 июля 1923

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 734. Л. 27]

Еще не прочувствовав личный подтекст конфликта двух лидеров Коминтерна, генсек поддержал Радека, высказавшись за более осторожную линию поведения КПГ при проведении «антифашистского дня». Как это было принято в руководстве РКП(б), он мотивировал ее революционным опытом большевиков (в данном случае — их первой попыткой взять власть в начале июля 1917 года): «Сегодня узнал, что германские товарищи отменили свое старое решение о демонстрации, ограничившись устройством закрытых митингов. Думаю, что это правильное решение. Чудаки, хотели пройти с демонстрацией за Берлин, к казармам. Лезли в хайло с белогвардейскими офицерами. Аналогия с июльскими днями не выдерживает критики. В июльские дни у нас были Советы, были целые полки, гарнизон был деморализован в Питере. У немцев же ничего такого не имеется»[1393].

Отпускники в Кисловодске настаивали на дезавуировании Радека, который взял на себя право давать единоличные установки германской компартии. Сталин парировал, стараясь не обострять, а сгладить конфликт: «Что касается Германии, дело, конечно, не в Радеке. Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без социал-демократов, созрели они уже для этого — в этом, по-моему, вопрос». Отрицая отождествление ситуации в Германии с болгарской и, напротив, проводя параллели с Российской революцией, генсек утверждал, что у КПГ еще нет ни сочувствия крестьянства, ни поддержки большинства рабочих. Наличие по соседству с Германией такого потенциального союзника, как Советская Россия, особой роли не играло из тех же прагматических соображений — «что мы можем дать им в данный момент?» «Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это в лучшем случае. А в худшем — их разобьют вдребезги и отбросят назад»[1394].

Однако в последующие дни, под влиянием эмоционального подъема в Политбюро, связанного с ожиданием скорой германской революции, Сталин взял более радикальный тон. Его поправки к зиновьевским тезисам от 15 августа 1923 года делали акцент на трудностях удержания власти в Германии и масштабах военно-политической помощи со стороны СССР. Но в главном генсек ЦК РКП(б) был согласен с Председателем ИККИ: «Если мы хотим помочь немцам — а мы этого хотим и должны помочь, — нужно нам готовиться к войне, серьезно и всесторонне, ибо дело будет идти в конце концов о существовании Советской Федерации и о судьбах мировой революции на ближайший период»[1395].

В обширной переписке генсека со своими соратниками, находившимися в Кисловодске, внутрипартийные дела соседствуют с перспективами германской революции

Письмо И. В. Сталина Г. Е. Зиновьеву

7 августа 1923

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 734. Л. 37–37 об.]

20 сентября в газете немецких коммунистов «Роте Фане» появилось письмо Сталина Тальгеймеру, в котором говорилось: «Грядущая революция в Германии является самым важным событием наших дней… Победа германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин». Соответствующие директивы немецким коммунистам были переданы и устно. Брандлер так описывал итог неофициальной встречи лидеров КПГ и РКП(б), состоявшейся 23 или 24 сентября 1923 года: «Переговоры, которые мы провели со всеми [русскими] товарищами, включая самого Сталина, привели к следующему результату: они в полной мере отдают себе отчет в том, что [в Германии] речь пойдет о борьбе не на жизнь, а на смерть, и готовы пойти на все»[1396].

Пленум ЦК РКП(б), завершившийся на следующий день после встречи, первым пунктом повестки дня обсудил доклад Зиновьева о международном положении. Ни для кого из его участников не было секретом то, что страна находится на пороге новых испытаний. Речь шла не только о судьбах недавно созданного Советского Союза. Каждый из соратников Ленина связывал с успехом европейской революции свои личные шансы в борьбе за ленинское наследство. Люди, закаленные в огне Гражданской войны, мечтали о скорейшем завершении нэповского отступления и были готовы поддержать самые радикальные решения. Название принятой резолюции говорило само за себя: «Грядущая германская революция и задачи РКП(б)». При обсуждении ее проекта Сталин предложил подчеркнуть, что вопрос стоит ребром: власть коммунистов или фашистов. После победы КПГ возможно вторжение в страну войск Франции и Польши. Буквально повторив слова Троцкого, он подчеркнул, что если революционная Германия потерпит поражение, следующей жертвой мирового империализма окажется Советская Россия[1397].

В ходе дискуссий на пленуме стали вырисовываться контуры будущих конфликтов в высшем руководстве партии большевиков. Наиболее отчетливо это было заметно в вопросе о том, нужно ли создавать рабочие Советы накануне захвата власти немецкими коммунистами. Ленин в своей публицистике, посвященной перспективам мировой революции, не оставлял никаких сомнений в том, что последняя имеет шансы на победу только в том случае, если создаст органы пролетарской власти по российскому образцу.