Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

3.8. Лучший год Коминтерна

Карл Ретцлав, один из членов «Союза Спартака» и основателей КПГ, назвал 1922 год «лучшим годом» германской компартии[703]. Есть все основания распространить это определение на весь Коммунистический Интернационал[704]. В предшествующих очерках уже говорилось о том, что весной этого года в Берлине состоялась встреча лидеров трех рабочих Интернационалов, оставшаяся в истории единственной и уникальной. Компартии делали первые попытки практической реализации тактики единого рабочего фронта, в ряде стран включались в переговоры с социалистами по поводу предвыборных блоков, организовывали совместные забастовки и политические стачки.

Левацкие настроения на какое-то время уступили место пониманию того, что путь к власти — это не столько решительный штурм без учета потерь, сколько трудная и длительная работа по воспитанию и мобилизации своих сторонников. Да и Советская Россия, которая в конце 1922 года станет Советским Союзом, начала приходить в себя после страшных лет Гражданской войны, а ее новая экономическая политика, хотя и называлась ее творцами «стратегическим отступлением», принесла в этот год измученному населению реальную передышку. Наконец, 1922 год стал последним в политической биографии Ленина — его авторитет и влияние сплачивали старую гвардию большевизма, не давали разрастись личным конфликтам и амбициям в его ближайшем окружении.

Напротив, во многих европейских странах стал очевиден явный откат демократических преобразований. Сторонники немедленного реванша в Германии не успокоились даже после бесславного краха «капповского путча» в марте 1920 года, устроенного монархистами, оставшимися в рядах вооруженных сил Германии. Правые радикалы устроили настоящую охоту на политиков, стоявших у истоков Веймарской республики. Были совершены покушения на ее первого рейхсканцлера Филиппа Шейдемана и на Матиаса Эрцбергера, подписавшего от имени Германии Компьенское перемирие.

Оценка этих событий Зиновьевым сохраняла ортодоксальность классового подхода, отрицая самоценность борьбы за республиканские ценности. В воззвании по поводу «капповского путча» ИККИ утверждал, что «в начавшуюся эпоху Гражданской войны возможны только две диктатуры — или диктатура пролетариата, освобождающая все человечество и перестраивающая все хозяйство на коммунистических началах, или диктатура самых реакционных, диких, черносотенных буржуа и генералов, затягивающих петлю на шее рабочего класса и ведущих человечество к новым войнам. Или одна, или другая диктатура. Третьего не дано»[705].

Однако жизнь показывала, что безразличие значительной части политического спектра к демократическим устоям отбрасывает Веймарскую республику назад, ко временам «второго рейха», ничуть не приближая ее к диктатуре пролетариата. 24 июня 1922 года членами праворадикальной организации «Консул» был убит министр иностранных дел Вальтер Ратенау, выступавший за примирение с Западом и налаживание взаимовыгодных отношений с Советской Россией[706]. Рабочие партии и профсоюзные центры смогли договориться о проведении общих демонстраций и политических стачек в защиту Веймарской республики. Налицо было практическое применение тактики единого рабочего фронта, в данном случае использованной для защиты демократических завоеваний в стране.

Однако уже через несколько дней КПГ вышла из «пакта о ненападении» рабочих партий, заключенного на следующий день после похорон и подразумевавшего отказ от взаимных нападок. В основе такой непоследовательности лежала инерция полевения КПГ после изгнания из ее руководства «левитов». Руководители Берлинской организации партии во главе с Аркадием Масловым требовали дополнить соглашение пунктом о свержении правительства Вирта. Диагноз, поставленный Кларой Цеткин еще в конце 1921 года, продолжал оставаться актуальным: «Большинство членов ЦК не решается рассчитаться с масловцами потому, что они боятся вследствие этого потерять репутацию особенно радикальных»[707].

Берлинцы вели себя крайне бесцеремонно на заседаниях Правления КПГ, поскольку пользовались симпатиями Августа Клейне, выполнявшего функции представителя ИККИ в Германии и находившегося под покровительством Зиновьева[708]. После отъезда Радека в Москву на Второй расширенный пленум ИККИ (11–14 июня 1922 года) Клейне обрел утраченную решительность и вознамерился в очередной раз подстегнуть своих подопечных. В первые дни после убийства Ратенау он сообщал своему патрону, что КПГ, согласившись на совместные акции с социалистами, топчется на месте и тормозит революционную энергию масс[709]. Зиновьев, и без того ревниво относившийся к немецкой партии как «заповеднику» Радека, решил показать ей, кто является хозяином в коминтерновском доме.

8 июля 1922 года появилось обращение ИККИ ко всем рабочим Германии, призывавшее использовать убийство Ратенау для того, чтобы остановить дрейф страны вправо. В обращении выдвигалась идея создавать комитеты действия для отпора монархической реставрации и реваншу военщины. Жесткий тон документа, в котором в очередной раз обращались к массам через головы вождей, явно противоречил установкам декабря 1921 го-да и стал важным фактором прекращения сотрудничества коммунистов и социал-демократов. Правление КПГ, отдавая себе в этом отчет, приняло беспрецедентное решение не публиковать обращение Исполкома Коминтерна в партийной печати[710].

Уверенный в своих силах, Председатель ИККИ все больше и больше чувствовал себя демиургом, способным создавать зарубежные компартии по образу и подобию большевистской. Любое проявление «левитских» тенденций вызывало у него всплеск негодования. Так, 28 сентября 1922 года Зиновьев следующим образом отреагировал на доклад эмиссара ИККИ Мануильского об очередном кризисе в руководстве французской компартии: «Каналью Верфейля и его единомышленников не потерпим больше в Коминтерне ни одного дня». Если его не выкинет из своих рядов Парижский съезд партии, то это сделает Четвертый конгресс. «Верфейль есть французский Леви, если не хуже… он ничего общего с коммунизмом не имеет и является буржуазным агентом в лагере французской компартии». По мнению Зиновьева, левая фракция в ЦК должна внести на съезд соответствующее предложение.

В этом же письме лидер Коминтерна давал детальные распоряжения о составе будущего руководства партии, хотя и просил Мануильского вести себя сдержанно. Левые заходят слишком далеко, требуя для себя абсолютное большинство, мы не можем этого поддержать. «Но это вовсе не значит, что мы хотим оставить будущий ЦК без определенного большинства…. Однако выступать с ультимативным формальным требованием 2/3 было бы опасно». «Весь вопрос в лицах. Добейтесь во что бы то ни стало того, чтобы в ЦК была группа рабочих. Я думаю, что избрание Росмера[711] также было бы значительным завоеванием».

Альфред Росмер

23 июня — 12 июля 1921

[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 310. Л. 1]

В конце письма Зиновьев предлагал самый действенный, с его точки зрения, рецепт, уже не раз испробованный им в аналогичных ситуациях: «Мы уже два раза писали в Париж и повторяю еще раз: самым подходящим и желательным мы бы считали, чтобы окончательное распределение должностей произошло в Москве… Здесь же будет виднее, как быть»[712].

Зиновьев имел в виду, что кадровые вопросы можно будет решить в ходе совместного заседания делегаций РКП(б) и ФКП на предстоящем конгрессе Коминтерна (он состоится 6 ноября — 5 декабря 1922 года). 4 сентября он подготовил для членов Политбюро первоначальный план его работы. Девятым пунктом значилось «место пребывания Исполкома и выборы Председателя» — последнего отныне предлагалось избирать на пленарном заседании, что предрешало безоговорочную победу лица, занимавшего этот пост с момента основания Коминтерна. Кроме того, Зиновьев предложил дополнить повестку дня докладом о пятилетии Российской революции и о новых формах наступления капитала, среди которых он выделил «фачизм», имея в виду рост влияния партии Муссолини в Италии[713].

Все еще находясь в логике единого рабочего фронта, Зиновьев предложил закончить обсуждение вопроса о наступлении капитала «открытым письмом, обращенным ко 2-му и 2 1/2 Интернационалам. В этом международном открытом письме еще раз предложить единый фронт для борьбы против наступающего капитала и наметить совершенно конкретно очень скромную, но деловую программу борьбы против капиталистической реакции для целого ряда стран»[714]. Это вполне разумное предложение могло вернуть дискуссию между отдельными течениями рабочего движения в позитивную плоскость, однако после завершения суда над лидерами правых эсеров такая перспектива представлялась уже маловероятной.

Вновь, как и в 1920 году, работа конгресса Коминтерна началась в Петрограде с торжественного заседания, на сей раз оно было посвящено пятилетнему юбилею Российской революции. Ленин в силу пошатнувшегося здоровья не смог прибыть на открытие, и Зиновьев чувствовал себя главным действующим лицом международного форума коммунистов, принимая не только делегатов, но и иностранных писателей и художников, которые симпатизировали коммунистам и с неподдельным интересом следили за развитием новой России. Большинство из них приехало самостоятельно, хотя и с рекомендациями компартий своих стран либо с поручительством известных защитников Советской России из западной интеллигенции. Среди них был Георг Гросс, приверженец конструктивизма, прибывший в Россию, чтобы лично познакомиться с Владимиром Татлиным — автором идеи гигантского монумента «Третий Интернационал», который так и не был воплощен в металле.

Характерно, что немецкому художнику гораздо больше, чем сам Зиновьев, запомнился его секретарь Александр Тивель. «Это был маленький милый человечек, похожий на попугая. Наверняка в своей прошлой жизни он действительно был попугаем, потому что уверенно порхал от скамейки к столу, потом устраивался на подоконнике, как будто на жердочке. Он постоянно лузгал семечки, и это довершало сходство. Он никогда не умолкал и щебетал на всех языках мира, как умудренный жизнью попугай».

Зиновьев пригласил иностранных гостей для того, чтобы познакомить их со своей новой идеей — организацией международного литературного журнала, причем его редакция предполагалась в Берлине или Париже. Целью журнала должна была стать пропаганда достижений советской культурной революции среди европейской общественности, которая, как подчеркнул Зиновьев, устала от прогрессирующего декаданса западного мира. Присутствующие тут же распределили между собой роли в редакционном совете, однако никакого продолжения зиновьевская идея не имела, так и оставшись одной из многочисленных потемкинских деревень, выросших на коминтерновской почве.

Имея в своем распоряжении огромный аппарат, Председатель ИККИ считал, что его собственная роль ограничивается генерированием идей и распеканием нерадивых подчиненных, к числу которых он относил и лидеров иностранных компартий. Приезжая в Москву, последние видели то, что подметил и Гросс: «…мы чувствовали, что он нам, западным симпатизантам, не вполне доверяет», и это отчасти оправдывало плохо скрываемое им высокомерие[715]. Все более выпуклыми становились черты культа личности, складывавшегося вокруг Зиновьева. Он сам ревниво следил за малейшими проявлениями критики в свой адрес. Узнав, что вернувшийся из Москвы Эрнст Мейер заявил на заседании Правления КПГ 21 ноября 1921 года, что «у Москвы не все получается», Зиновьев едва ли не вызвал его на дуэль, потребовав незамедлительных объяснений и лишний раз показав иностранным коммунистам, что их политическая жизнь находится под неусыпным контролем эмиссаров Исполкома Коминтерна[716].