Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

Нестабильность политической ситуации в Германии, которая усилилась после июньских выборов в рейхстаг, резко сокративших представительство в нем демократических партий, играла на руку коммунистам. В КПГ усилилось влияние левой оппозиции, которая считала осторожный курс Леви изменой ортодоксальному марксизму, отказом от большевистского пути к решающей победе. В начале 1921 года по поручению Коминтерна в Берлин прибыл Бела Кун, получивший чрезвычайные полномочия. Среди функционеров КПГ ходила версия, что предложенный им план вооруженного восстания в стране был разработан в Москве и согласован с Председателем ИККИ. Реализация этого плана должна была перечеркнуть агрессивные планы западных держав в отношении Советской России[662]. Хотя его миссия была тайной, весть об этом быстро распространилась в кругах радикально настроенных рабочих. Они распевали частушку:

На всех святош
Мы точим нож,
Да, да, да, да,
Бела Кун прибыл сюда[663].

В середине марта коммунистическая пресса уже открыто призывала своих сторонников к вооруженному восстанию, обещая, что оно станет «исправлением» Ноябрьской революции 1918 года, которая отдала власть в руки социал-предателей, использовавших военщину для разгрома «спартаковского восстания». Революционное выступление в индустриальных центрах Средней Германии, сопровождавшееся стычками с полицией и войсками, сопровождалось большими жертвами со стороны рабочих. У них не было оружия, за исключением винтовок и револьверов, отобранных у полицейских, и динамита, похищенного в каменоломнях. Чтобы «раскачать» ситуацию, активисты КПГ прибегли к индивидуальному террору, в том числе и против собственных лидеров, которые считались перебежчиками в стан классового врага. Широкую известность получила деятельность «красного партизана» Макса Гельца, который сколотил боевую группу из таких же, как он сам, ветеранов мировой войны и устроил несколько взрывов административных зданий в округах Галле и Мансфельд. Он был схвачен, отправлен на каторгу и в 1928 году по амнистии прибыл в Москву, где получил орден Красного знамени[664].

Через несколько дней отчаянных боев на отдельных предприятиях, и прежде всего на громадном химическом заводе «Лейна», восставшие сложили оружие. Попытка революционного путча стоила жизни сотням рабочих и нескольким десяткам полицейских. Германская пресса раздувала угрозу «красного хаоса», ссылаясь на приезд в Берлин эмиссаров Коминтерна. Лидеры КПГ в своих донесениях генеральному штабу мировой революции пытались выдать поражение за победу, подчеркивая, что отчаянная борьба вывела партию из оцепенения, «стала для нее холодным душем». Однако сами они предпочитали не вмешиваться в ход событий, ограничиваясь директивами, которые оставались пустыми словами. Один из представителей Москвы, Полина Виноградская, находившаяся в тот момент в берлинском аппарате ЦК, удивлялась тому спокойствию, которое там царило, живописуя филистерство местных бюрократов. Одна из машинисток отказалась остаться на службе в ночь, заявив, что это ее «интимное время» для общения с мужем. Ничем не лучше вели себя и партийные лидеры[665].

«Мартовская акция» спровоцировала раскол партии. В то время как «правые» во главе с Леви назвали произошедшее авантюристическим путчем, который требует наказания виновных за его развязывание в Москве и Берлине, «левые» утверждали, что подобное кровопускание разовьет самосознание рабочих, удвоит их ненависть к буржуазно-демократическому режиму. Только что попавшая в руководство Берлинской окружной организации КПГ Рут Фишер не скрывала своих настроений: «Древо партии нужно время от времени обрезать. Это зависит не от знаний и образования, а от необходимости делать то, что нужно партии». Ей вторили ее единомышленники: «Своеобразие мартовских событий именно в том, за что ругают нас наши противники, что партия вступила в борьбу, не раздумывая о последствиях»[666].

Получив достоверные данные о провале попытки захвата власти немецкими коммунистами, Зиновьев тут же отрекся от своего авторства, заявив, что в Коминтерне ничего не знали о подготовке немецкими коммунистами «мартовской акции», оценки которой стали предметом острого размежевания на Третьем конгрессе, проходившем с 22 июня по 12 июля 1921 года. Первоначально инициативу захватили представители левого крыла иностранных компартий, однако до полной победы им не хватало харизматичного лидера. Ленин проявил недюжинную энергию, чтобы повернуть руль вправо[667]. Через пять лет после конгресса Сталин вспоминал: «Если бы необходимость борьбы против ультралевого уклона была азбукой для Зиновьева, Ленин не трепал бы Зиновьева за его ультралевый уклон еще во время Третьего Конгресса Коминтерна»[668].

Г. Е. Зиновьев, К. Б. Радек и Н. И. Бухарин среди делегатов конгресса у входа в Большой Кремлевский дворец

23 июня 1921

[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 115. Л. 1]

Конечно, на такую оценку роли Председателя ИККИ наложил свой отпечаток накал развернувшейся к тому времени борьбы в партийной верхушке. На самом деле Зиновьев, неизменно симпатизировавший левым, ни разу после октября 1917 года не решался идти наперекор воле вождя. Благоприятной ситуацией для нанесения контрудара по «левым» не воспользовался и Радек, которого трудно было обвинить в приверженности незыблемым принципам. Так или иначе, никто не нарушил заговор молчания вокруг роли московских эмиссаров, подтолкнувших немецких коммунистов к кровавой авантюре. Имена Бела Куна, Иозефа Пеппера и Августа Клейне даже не упоминались в связи с «мартовской акцией» и последующим расколом КПГ.

Докладывая делегатам Одиннадцатого съезда РКП(б) об итогах Третьего конгресса, Зиновьев признал, что в русской делегации имелись «известные разногласия» по отношению к группе Леви, среди ее членов были и те, кто считал, что его еще можно исправить[669]. Этот пассаж был максимумом фронды, которую верный паладин мог позволить себе по отношению к своему вождю. Изгнание «левитов» и изоляция их сторонников играли на руку левым догматикам, видевшим в Исполкоме Коминтерна скорее военный штаб, нежели ареопаг единомышленников. С точки зрения Зиновьева, отставки Серрати и Леви «сделали наш Коминтерн более однородным, более цельным, идейно более выдержанным и дали нам тот Коминтерн, который нам нужен на ту полосу, которая нам предстоит»[670].

И тот и другой являлись для лидера Коминтерна «отрыжкой реформизма», т. е. балластом довоенного рабочего движения, который мешает движению международной организации коммунистов вперед, к завоеванию власти в мировом масштабе. Если с отдельными личностями можно было расправиться методом исключений, то для перетягивания в ряды коммунистов организованных рабочих западных стран оставался только путь голой агитации. На первых порах он казался достаточно эффективным, тем более что поднаторевшие в полемических баталиях большевики были уверены в том, что внутри России смогли завоевать симпатии трудящихся, разоблачая предательство своих собственных социалистов — меньшевиков и эсеров. О направленных против них методах работы ВЧК, а затем ГПУ они предпочитали не говорить.

Зиновьев лично показывал пример дискредитации западных социалистов. В ответ на обращение Амстердамского Интернационала, предлагавшего прекратить взаимные нападки и «обмениваться честной информацией на основе признания общей цели служения интересам пролетариата»[671], Коминтерн ответил настоящей филиппикой, авторство которой принадлежит нашему герою. Вот только несколько зиновьевских пассажей, которые дают представление о том, насколько глубоким оказался ров между двумя течениями социалистического рабочего движения:

«Примите наши уверения, граждане, в том, что мы хорошо понимаем, как трудно ваше положение, и что мы догадываемся, что не от сладкой жизни вы обратились к нам с тем письмом, на которое мы в настоящих строках отвечаем вам. Примите наши соболезнования по поводу того, что ваши ряды на глазах у всего мира тают с такой быстротой, и будьте уверены, передовые рабочие всего мира знают вам цену и уже в последнее время убедились, что для того, чтобы перешагнуть через власть капиталистов, необходимо по дороге перешагнуть и через желтую предательскую организацию, которая называется Амстердамским Интернационалом профессиональных союзов»[672].

Следует признать, что подобный подход к потенциальным союзникам вслед за Зиновьевым поддерживали многие из новообращенных коммунистов. К началу 1921 года радикальные идеологи КПГ оформили свои взгляды в «теорию наступления», утверждая, что никаких объективных причин для стабилизации буржуазного господства не существует. На первых порах с ними никто не решался спорить, хотя Зиновьев был вынужден осторожно признать, что во второй половине 1920 года революционная волна отступила и европейская социал-демократия начала возвращать себе утраченные позиции: «…мы имеем некоторый новый „расцвет“ меньшевизма в международном масштабе»[673]. Исполком Коминтерна и его партии рано или поздно должны были отреагировать на изменившиеся условия политической деятельности в послевоенной Европе, которые отодвинули на второй план изначальную установку на «последний и решительный бой».

Эти новые нотки прозвучали в первом зиновьевском докладе после завершения Десятого съезда РКП(б), который одобрил переход к новой экономической политике, означавшей отступление большевиков от изначально провозглашенных целей. Выступая на беспартийной конференции рабочей молодежи Петрограда 23 апреля 1921 года, он сравнил новую Россию с набирающим силу подростком. Мы оказались на переломе двух эпох — только что случилось Кронштадтское восстание, прошла полоса забастовок на питерских предприятиях. «Советская Россия похожа на неокрепшего юношу. Если она надорвалась, если она нажила себе за это время множество болезней, то это нисколько не удивительно. И вот только сейчас эта полунадорванная Советская Россия может присесть на камень, может хоть немножко отдохнуть, перевести дыхание, оглядеться кругом и поставить перед собою по-настоящему вопрос о том, что было плохого и как по-новому начать делать нашу жизнь»[674].

Зиновьев продолжал поэтические аллегории: «Сейчас трудный переходный момент. Ломается голос у Советской власти. Когда была война, тогда о многом забывалось и все были терпеливы, в том числе и молодежь. А теперь каждый оглянулся на себя и всякий увидел, что сапоги запросили каши, всякий хочет, чтобы были лучшие школы, лучшее питание… Все говорят: дай. Все требуют немедленного улучшения, в том числе и вы. Я уверен, что этот дождь записок, которые сыплется сюда, на 99 % содержит те же самые слова: дай, дай»[675]. Приведенные цитаты показывают, что, даже оказавшись на большевистском Олимпе, Зиновьев, как и его соратники по Политбюро, отдавал себе отчет в том, что россиян волнуют не коммунистические дали, а новые сапоги, сытная еда и достойная зарплата…