Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

6.1. Большевизация или сталинизация?

Тезис о «сталинизации» Коминтерна пришел в отечественную историографию вместе с перестройкой. Зарубежные историки обосновали его на основе доступных им материалов, сопоставляя официальные документы и воспоминания вышедших из коммунистического движения коминтерновцев, которых в советской исторической науке называли «ренегатами» (и естественно, книги их авторства держали за семью замками в библиотечных «спецхранах»). Наиболее известно исследование Германа Вебера о сталинизации германской компартии, основанное в том числе и на интервью с ее функционерами в годы Веймарской республики, которым удалось пережить годы «третьего рейха»[1374]. В фарватере этого исследования идут и современные историки, применяя веберовскую методологию как к другим отрезкам исторического пути КПГ, так и к истории иных компартий[1375].

В самом Коминтерне применительно ко второй половине 1920-х годов предпочитали говорить о «большевизации» коммунистического движения, что было как минимум странно — как можно большевизировать то, что изначально развивалось по образу и подобию российской компартии. Наполнение этого термина менялось в зависимости от политической конъюнктуры: первоначально большевизация означала избавление зарубежных коммунистов от «родимых пятен» Второго Интернационала, затем акцент был перенесен на их дисциплинарную муштру. Последняя подразумевала, с одной стороны, безоговорочное принятие большевистской версии марксизма, в кодификации которой под именем «ленинизм» наиболее преуспел Зиновьев. С другой — деятельное осуждение любых отклонений от «генеральной линии» коммунистического движения, которые отождествлялись с разного рода уклонами и оппозициями прежде всего в той же РКП(б) — ВКП(б).

Иосиф Виссарионович Сталин

1920-е

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 13 об.]

Советские историки приняли в свой лексикон понятие «большевизация», хотя в послевоенные годы о большевистском стержне Коминтерна предпочитали не говорить, а упоминание имени Зиновьева вообще находилось под строгим запретом. После ХХ съезда КПСС к тем, «кого нельзя называть», присоединился и сам Сталин, хотя в достаточно мягкой форме. Естественно, западный тезис о «сталинизации» не имел никаких шансов на то, чтобы укорениться на враждебной для себя почве.

Тем более пышно расцвел он в исторической науке СССР эпохи перестройки — коминтерноведов в стране хватало, и каждому из них пришлось определять собственную позицию в эпоху невиданных перемен. Знание иностранных языков (на протяжении первого десятилетия в делопроизводстве Коминтерна доминировал немецкий язык) позволяло в оригинале знакомиться как с воспоминаниями «ренегатов», так и с классическими работами западных коллег (как по мановению волшебной палочки они превратились из «идеологических противников» в классиков жанра). Историки Коминтерна органично влились в общий поток отечественных исследователей, сосредоточившихся на ключевых сюжетах сталинской эпохи[1376]. Мало кто решался спорить с тем, что единовластие Сталина явилось «извращением ленинской модели социализма», споры больше велись о том, как называть сложившуюся систему — «сталинизмом» или «сталинщиной»[1377].

Еще меньше ученых в то бурное время обращали внимание на очевидный факт — тезис о том, что Сталин предал и извратил идеалы пролетарской революции, был сформулирован еще в 1920-е годы, причем сформулирован человеком, прекрасно разбиравшимся во внутренней кухне Кремля, — Львом Троцким. Применительно к Коминтерну речь шла о том, что из братского союза равноправных партий, каким он был при Ленине, после его смерти он стал игрушкой в руках Сталина и его ближайшего окружения. Излишне говорить о том, что пером «обезоруженного пророка» водили не в последнюю очередь личные амбиции.

«Людям, стоящим в стороне, трудно себе даже представить, на каком первобытном уровне находятся научные познания и теоретические ресурсы Сталина. При жизни Ленина никому из нас никогда не приходило в голову привлекать его к обсуждению теоретических проблем или стратегических вопросов Коминтерна»[1378]. Троцкий как минимум преувеличивал. Герой этого очерка отнюдь не замыкался на работе в Наркомате национальностей, а потом и на посту секретаря ЦК. Приведем лишь один пример. В январе 1918 года в ходе дискуссии вокруг заключения мира с Германией, Сталин высказывал достаточно самостоятельную и осторожную точку зрения: «Позиция тов. Троцкого не есть позиция. Революционного движения на Западе нет, нет фактов, а есть только потенция, а с потенцией мы не можем считаться. Если немцы начнут наступать, то это усилит у нас контрреволюцию»[1379]. Хотя такая пессимистическая позиция была подвергнута критике Лениным[1380], оба партийных деятеля вместе выступали против левых оппонентов, добившись заключения Брестского мира. Конфликты же с Троцким продолжались у Сталина до конца Гражданской войны, возобновились в последние месяцы жизни Ленина и стали стержнем истории большевистской партии в середине 1920-х годов.

«Опасно и нецелесообразно говорить о левом коммунизме как о законном явлении, могущем конкурировать с коммунизмом официально-партийным»

Письмо И. В. Сталина с критикой интервью, данного В. И. Лениным корреспонденту английской газеты «Обсервер»

13 ноября 1922

[РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 272. Л. 1–1 об.]

Среди прочего Троцкий писал в те годы: «Действительный, а не показной интерес к Коминтерну определяется у Сталина заботой о том, чтобы иметь со стороны руководящих кадров Коминтерна надлежащую поддержку очередному зигзагу внутренней политики. Другими словами, от Коминтерна требуется внутренняя покорность»[1381]. Уничижительные и явно упрощенные оценки генсека, дававшиеся в пылу внутрипартийной полемики, скорректированы научными трудами, опирающимися на материалы сталинского архива[1382].

Известный американский историк Шейла Фицпатрик признает, что герой ее последней книги «имел огромный авторитет, и его можно было бы назвать „играющим тренером“, в прерогативы которого входило право принимать и исключать остальных игроков команды». «Хотя Сталин и был вожаком стаи, в отличие от своих современников Муссолини и Гитлера, он предпочитал работать с группой, состоящей из сильных фигур… это не были политические ничтожества или простой антураж, состоящий из секретарей и тайных агентов»[1383].

Исследования первых постсоветских лет, опиравшиеся на материалы ранее практически недоступного архива Коминтерна, постепенно засыпали ров между ленинским и сталинским периодами в истории этой организации, первоначально казавшийся непреодолимым. В качестве более значимого водораздела стал вырисовываться не 1923 или 1924, а 1929-й — год «великого перелома», подразумевавшего окончательное утверждение сталинского единовластия как в Советском Союзе, так и в Коммунистическом Интернационале. Акцент с различий между отдельными периодами был перенесен на интегрирующий образ этой международной организации, в котором в единое целое сплавлялись ее идейная база, кадровый потенциал и механизм принятия политических решений.

Автор согласен со взглядом на Сталина как «отсутствующего режиссера», которому не нужно было ежедневно направлять членов Исполкома или руководителей отдельных компартий — они прекрасно выучили отведенные им роли и действовали в рамках допустимой импровизации. В этом, пожалуй, и заключалось главное отличие начального этапа от последующих в истории Коминтерна. Ленин не мог позволить себе даже на короткое время ослабить внимание к созданной им организации, что предопределило динамичный характер первых лет ее истории.

Во многом на такой инерции «отеческой заботы» держалось стабильное существование зарубежных компартий в крайне неблагоприятных для них условиях второй половины 1920-х годов, когда Европа распрощалась с романтикой мировой революции и догмами классового подхода. Для того чтобы «закрыть» коминтерновский проект в эти годы, нужна была четко выраженная воля его создателей, но в этот период никто из них не приобрел еще потенциала бесспорного доминирования. Одержав победу во внутрипартийной борьбе, Сталин не стал принимать радикальных решений — произошла в известном смысле «мумификация» Коминтерна, он был отложен в сторону до лучших времен, точнее переведен в стратегический резерв советского внешнеполитического планирования.

Мандат, выписанный Сталиным самому себе для участия в Учредительном конгрессе Коминтерна

2 марта 1919

[РГАСПИ. Ф. 488. Оп. 1. Д. 13. Л. 13]

Однако вернемся к моменту его рождения. Именно Сталин как секретарь ЦК РКП(б) подписал мандаты на участие в Учредительном конгресс руководителям партии большевиков (в том числе и себе самому).

Одновременно в Наркомате национальностей, который он возглавлял, были отобраны представители «угнетенных народов», которые также были включены в число делегатов конгресса[1384]. Это повторяло логику оформления Великой Французской революции, когда разряженные в экзотические наряды «туземцы» должны были подчеркнуть всемирно-историческое значение первого заседания Конвента, на которое они были приглашены[1385]. Не случайно о «ленинско-сталинской школе постановки национального вопроса» заговорили на Пятом конгрессе Коминтерна спустя всего полгода после смерти Ленина, что стало начальной точкой в процессе отождествления гениальности двух вождей большевизма[1386].

Именно Сталин на рубеже 1920–1930-х годов отвечал за наполнение коминтерновского аппарата компетентными кадрами из рядов российских большевиков. Здесь ему пришлось столкнуться с Председателем ИККИ Зиновьевым, который ревниво охранял свою вотчину от посягательств извне. Вероятно, это во многом предопределило будущий конфликт между ними. Отдавая себе отчет в кадровом дефиците, Сталин не гнушался принимать на работу бывших оппонентов, если они соглашались перейти в большевистский лагерь. По его инициативе Радек обратился к меньшевику Александру Мартынову, предложив тому приличный гонорар за литературный труд, но сделал этот так, чтобы не затронуть его самолюбия[1387]. Впоследствии Мартынов вплоть до своей смерти проработал в аппарате ИККИ, дослужившись до должности ответственного редактора журнала «Коммунистический Интернационал».

«Теперь, когда мы имеем Коминтерн… было бы грешно не поощрять революцию в Италии»

Телеграмма И. В. Сталина В. И. Ленину о положении на Западном фронте и о поддержке выступлений пролетариата стран Центральной и Южной Европы

24 июля 1920

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5521. Л. 1–2]

Находясь на военной работе, Сталин не забывал о ее коминтерновской составляющей. В период работы Второго конгресса он обменивался с Лениным бодрыми реляциями об успешном наступлении на Запад, которое выдвигало в повестку дня «советизацию» стран Центральной Европы. «Теперь, когда мы имеем Коминтерн, побежденную Польшу и более или менее сносную Красную армию… в такой момент и при таких перспективах было бы грешно не поощрять революцию в Италии… На очередь дня Коминтерна нужно поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких еще не окрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придется разбить). Короче: нужно сняться с якоря и пуститься в путь, пока империализм не успел еще мало-мальски наладить свою разлаженную телегу, а он может еще наладить ее кое-как на известный период, и сам не перешел в решительное наступление»[1388].