Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

1.11. Политическое завещание вождя

На протяжении 1921 года Зиновьев и Радек пытались найти приемлемый компромисс между своими взглядами на перспективы коммунистического движения в целом и кадровый состав КПГ в частности, не вынося свои разногласия на заседания Исполкома Коминтерна. Однако переход конфликта в открытую фазу, как показывало их толкование политики единого рабочего фронта, являлся только вопросом времени. Ленинское вмешательство осенью 1921 года, когда вождь поддержал идею обращения к социал-демократическим «верхам», и в мае следующего года, когда уступки делегации ИККИ в Берлине были сочтены чрезмерными, свидетельствовало об отсутствии у руководства большевиков ясного представления о том, какими путями должна развиваться созданная ими всемирная партия.

Позиция Ленина на последнем году его активной политической жизни определялась тактическими мотивами. Он выстраивал баланс противоположных мнений в Исполкоме Коминтерна, сохранив для себя роль «отсутствующего режиссера»[195]. Для него проект мировой пролетарской революции на втором году нэпа потерял свою актуальность, и он дал добро инициаторам первой попытки определить его по внешнеполитическому ведомству Советской России, увязав с участием последней в Генуэзской конференции.

Об этом свидетельствовало обращение вождя к Чичерину после того, как пришедшие к власти в Италии фашисты устроили провокацию против советских дипломатов, напав на торговый отдел при полпредстве РСФСР. Вождь предложил не просто разорвать отношения между странами, но «уехать из Италии, начав травлю ее фашистов». Он достаточно точно определил их место в шкале политических движений, взяв за масштаб отечественную историю: «Повод к придирке удобный: вы наших били, вы дикари, черносотенцы хуже России 1905 года и т. д и т. п. По-моему, следует. Поможем итальянскому народу всерьез»[196].

Слово «народу» было подчеркнуто автором записки — это был один из немногих моментов, когда Ленин покинул накатанную колею классового подхода, задумавшись о ценностях более высокого порядка. То, что это не было случайностью, показывает заключение его речи на Четвертом конгрессе Коминтерна, где вновь зашла речь о «черной сотне», захватившей власть в Италии.

Письмо В. И. Ленина Г. В. Чичерину о провокации фашистов в Италии

Не ранее 9 ноября 1922

[РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 25783. Л. 1–1 об.]

Это было последнее выступление вождя с трибуны Коминтерна, ставшее характерным примером «национализации» его взглядов на исходе жизни. Доклад на пленарном заседании 13 ноября 1922 года был озаглавлен «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции». Ленин первым делом извинился за то, что ничего не будет говорить ни о героических делах российских большевиков, ни о будущей борьбе их зарубежных единомышленников. Он сосредоточился на достаточно прозаической теме, которая вряд ли могла вызвать прилив энтузиазма у делегатов конгресса.

Речь вновь зашла о нэповском отступлении. Ленин с не меньшим рвением, чем весной 1921 года, отстаивал как необходимость этой политики для спасения Советской России, так и ее международное значение. О проблемах самого Коминтерна в докладе говорилось только вскользь. В нем отмечался переходный характер новой эпохи, и из этого факта делались два вывода: во-первых, компартии в любой момент должны быть готовы к дальнейшему отступлению, а во-вторых, Коминтерну еще рано думать о принятии собственной программы, «потому что мы едва ли все хорошо продумали»[197].

В. И. Ленин на прогулке в Горках

Начало августа — не позднее 24 сентября 1922

[РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 350. Л. 1]

В заключение Ленин затронул тему, на которую не обращали внимания ни его политические биографы, ни ученые-коминтерноведы. Раскритиковав государственный аппарат, доставшийся Советской России в наследство от царского режима, он сразу же перешел к резолюции об организационном строении коммунистических партий, принятой предшествующим конгрессом. «Резолюция прекрасна, но она почти насквозь русская, т. е. все взято из русских условий. В этом ее хорошая сторона, но также и плохая. Плохая потому, что я убежден, что почти ни один иностранец прочесть ее не может».

Развивая свою мысль, Ленин пришел к заключению: «…мы не поняли, как следует подходить к иностранцам с нашим русским опытом. Все сказанное в резолюции осталось мертвой буквой. Но если мы этого не поймем, мы не сможем продвинуться дальше. Я полагаю, что самое важное для нас всех, как для русских, так и для иностранных товарищей, то, что мы после пяти лет российской революции должны учиться. Мы теперь только получили возможность учиться»[198].

Тем самым Ленин «обнулил» все достижения Коминтерна, какими бы скромными они не были к концу 1922 года. Главная задача, ради которой и создавалась «всемирная партия» коммунистов — перекинуть мостик от Российской революции 1917 года к современной европейской политике — так и осталась невыполненной. Досталось не только лидерам Коминтерна, но и его зарубежным приверженцам: «иностранные товарищи подписали, не читая и не понимая» упомянутую резолюцию. Данный вывод можно было понимать и гораздо шире, как их неспособность понять опыт большевизма, а может быть, даже как признание несовпадения этого опыта и европейских реалий.

Выступление В. И. Ленина на Четвертом конгрессе совпало с пятой годовщиной Октябрьской революции

[Из открытых источников]

Делегаты конгресса наверняка удивились (а его организаторы — вдвойне!), услышав следующие слова докладчика, обращенные к каждому из них в третьем лице: «…они не могут удовлетвориться тем, что повесят ее [резолюцию. — А. В.], как икону, в угол и будут на нее молиться. Этим ничего достигнуть нельзя. Они должны переварить добрый кусок русского опыта. Как это произойдет, этого я не знаю. Может быть, нам окажут большие услуги, например, фашисты в Италии, тем, что разъяснят итальянцам, что они еще недостаточно просвещены, и что их страна еще не гарантирована от черной сотни. Может быть, это будет очень полезно»[199].

Представляется крайне важным, что Ленин завершал свой доклад не воспеванием нового революционного подъема, а предупреждением о том, что европейское общество ждут испытания совершенно иного рода. Выйдут ли коммунисты победителями из этих испытаний, смогут ли на деле противостоять натиску фашистской «черной сотни» — этот вопрос в последнем выступлении вождя перед Коминтерном оставался открытым.

Некоторые участники Конгресса почувствовали во время речи вождя, что он превратился в живую икону, уходящую в иной мир, и поднялся на трибуну только под нажимом своих соратников. Вот впечатление, оставшееся у известного немецкого художника Георга Гросса, который прибыл в Москву как «сочувствующий пролетариату»: «Я хорошо помню Ленина. Он неожиданно оказался среди нас, тщательно отобранных и просеянных, снабженных особыми пропусками в кремлевском зале, декорированном красным… В нем не было ничего, внушающего страх или беспокойство, ну разве что загадочный прищур, который в татарских глазах совсем не обязательно означает улыбку.

Он пожал нам руки, его сопровождали секретарша, Бухарин и Радек. Все произошло очень быстро и без каких-либо формальностей. Ленину предстояло выступать. Симпатичный американский корреспондент Альберт Рис Вильямс, стоявший рядом со мной, сказал, что Ленину (он выступал по-немецки) из-за болезни трудно подбирать слова и он то тут, то там теряет мысль. Иногда — мы стояли достаточно далеко от Ленина — было слышно, что ему тихо подсказывали слово или дату. Я был обескуражен. Когда Ленин закончил свою, примерно часовую речь, раздались бурные аплодисменты, и он сразу же, опираясь на своего врача, покинул трибуну»[200].

Если такие чувства обуяли буржуазного «попутчика», что же говорить о коммунистах первого часа, которые видели, как сходит с исторической сцены обожествленный ими человек, подкошенный неизлечимой болезнью. Французский синдикалист Альфред Росмер писал о том, что для многих делегатов, знавших его лично, Ленин оставался все тем же, «но некоторые уже не могли предаваться иллюзиям. Перед ними стоял человек, над которым витал призрак паралича: черты его лица оставались неподвижными, его поведение выглядело механическим, его обычно простой и уверенный язык уступил место паузам и запинаниям. Иногда он не находил подходящего слова. Товарищ, которого приставили в помощь Ленину, явно не справлялся со своими обязанностями, так что Радек отодвинул его в сторону и сам принялся за дело»[201].

Джованни Джерманетто

Июль 1924

[РГАСПИ. Ф. 492. Оп. 2. Д. 203. Л. 1]

Впрочем, иностранные собеседники вождя (хронология их встреч во время конгресса была скрупулезно реконструирована советскими историками) отдавали себе отчет в том, что прикоснулись к сакральной фигуре, описывать которую в прозаических тонах просто не имели права. Итальянский коммунист Д. Джерманетто увидел эту фигуру совсем другой: «Ленин был в прекрасном настроении, веселым и дружественным. Он беседовал почти к с каждым из нас по-французски или по-итальянски. Расспрашивал о нашей партийной работе, узнавал, из каких мы приехали городов и областей, интересовался борьбой рабочих в каждой местности и слушал ответы делегатов с таким вниманием, с каким был способен слушать великий учитель рабочего класса»[202]. Как известно, каноническое описание жизни и деяний Христа дали четыре евангелиста. После смерти Ленина аналогичной работой занялся целый институт, без малого семь десятилетий стоявший на страже его светлого образа[203].

Письмо В. И. Ленина Л. Д. Троцкому о тактике Коминтерна

18 ноября 1922

[РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 24439. Л. 1–3 об.]

В работах Ленина, написанных в 1923 году и вошедших в историю как его политическое завещание, практически ничего не сказано о дальнейшей судьбе Коммунистического Интернационала. Отдавая себе отчет в том, что перспектива мировой пролетарской революции отодвинулась в неопределенное будущее, вождь сконцентрировался на проблемах, связанных с дальнейшим существованием Советской России, оставшейся во враждебном окружении. При этом он развивал идеи своего доклада на Четвертом конгрессе, неоднократно повторив, что коммунисты, ставшие хозяевами страны, должны «учиться и учиться», овладевая всем богатством человеческого опыта. Причем он сознательно оставлял открытым вопрос, «относится ли это к пролетарской или буржуазной культуре»[204].

Последний из ленинских документов, целиком посвященных коминтерновской проблематике, — письмо Троцкому от 18 ноября 1922 года.

Уже после того, как на пленарном заседании конгресса состоялась острая дискуссия о вступлении коммунистов в «рабочее правительство», в которой доминировали представители левого крыла КПГ, вождь поинтересовался, не приведет ли это к отстранению умеренных лидеров партии, в частности вышедшего из «Союза Спартака» Эрнста Мейера? И предложил принять на будущем съезде КПГ «письмо против фракций и придирок», т. е. взять курс на внутреннее сплочение партии германских коммунистов.