Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

Председатель ИККИ конструировал совершенно иную картину произошедшего, которая подводила к выводу о «правых ошибках» одного только Правления КПГ. Очевидный факт, что партия вошла в саксонское правительство на правах младшего партнера и была связана коалиционным соглашением, совершенно не интересовал Зиновьева, отрицавшего правила парламентской демократии как выдумку буржуазии. Однажды превратив понятие «фашизм» в пустой пропагандистский лозунг, он уже не смог слезть с любимого конька: «Руководящие слои германской социал-демократии являются в настоящий момент ни чем иным, как фракцией германского фашизма с „социалистической“ фразеологией… Постепенно вырождаясь, вся международная социал-демократия объективно становится ни чем иным, как разновидностью фашизма»[781]. Называя генерала Секта «германским Колчаком», а рейхспрезидента Эберта — его «слугой и пленником», Зиновьев шаблонно переносил опыт Гражданской войны в России в совершенно иные условия, сбивая политический прицел зарубежных коммунистов.

Осуждая левую оппозицию в КПГ на словах, проект тезисов повторял ее центральные доводы: в Германии имела место объективно революционная ситуация, но руководство партии уклонилось от решающего боя, не подготовив своих сторонников к вооруженному выступлению. За этим неизбежно вставал вопрос о кадровых переменах, и альтернативой брандлеровскому руководству оказывались любимцы Зиновьева — берлинские левые во главе с Фишер и Масловым.

Руководитель Коминтерна не был одинок в своих симпатиях, его разделяли и многие «русские товарищи», находившиеся в Германии. Так, Шкловский настаивал на том, что после саксонского поражения, вызванного трусостью Брандлера, политика единого рабочего фронта должна быть похоронена. Левые социал-демократы показали себя нашим главным врагом, и для того чтобы партия жестко отмежевалась от них, нужно вернуть в Германию лидеров берлинской оппозиции в КПГ[782].

Данной линии оппонировал не только Радек и стоявшие за ним сторонники Троцкого. Председатель Профинтерна Лозовский укорял Зиновьева: «Крайне опасно Ваше полудружеское отношение к оппозиции. Центральный Комитет КПГ имеет за собою много ошибок, но я утверждаю, что лучшего ЦК у нас в ближайшее время в Германии быть не может и что благожелательное отношение к оппозиции деморализует и сделает совершенно невозможной работу нынешнего большинства Центрального Комитета. Логически из такого отношения к оппозиции должно вытекать предоставление ей руководства партией, но это означало бы полнейший разгром коммунистического движения в Германии»[783].

Троцкий устроил зиновьевскому проекту резолюции о германских событиях генеральный разгром, указав, что в нем «вопиюще неправильно поставлена критика саксонского эксперимента: революционно-стратегический критерий, несмотря на все оговорки, подменен формально-парламентским… Принятие этих тезисов в их нынешнем виде считал бы крайне опасным как для германской партии, так и для Коминтерна в целом»[784]. Это выглядело уже как открытый вызов сталинскому большинству, тем более что все свои соображения и документы по германскому вопросу Троцкий отправлял прибывавшим в Москву лидерам КПГ, рассчитывая на их поддержку в момент решающих дискуссий[785].

В период резкого обострения внутрипартийного конфликта стороны не оставляли без внимания ни одного выпада соперника

Записка Г. Е. Зиновьева К. Б. Радеку

17 декабря 1923

[РГАСПИ. Ф. 324. Оп. 1. Д. 553. Л. 18]

Сам Зиновьев, как и ранее, уделял особое внимание слухам, которые курсировали в партийной верхушке и порой приобретали фантасмагорические масштабы. В одной из записок он писал Радеку: «Тов. Каменев передавал мне, что на собрании товарищей из красной профессуры Вы бросили публичное обвинение Исполкому Коминтерна и большинству Политбюро в том, что своей политикой мы разбили Цека германской компартии и вообще нанесли существенный ущерб германскому движению»[786]. Естественно, подобная интерпретация событий не оставляла места для предметных дискуссий.

Вопреки протестам оппозиционеров зиновьевский проект резолюции был принят за основу 20 декабря 1923 года, а через неделю был представлен делегации КПГ (Троцкий от имени оппозиционеров вскоре направил ей собственный контрпроект[787]). Немцы безуспешно пытались донести до членов Политбюро реальное соотношение сил в своей партии и то, чем обернется для нее передача власти «левым». Но внутренний разлад сил не позволил членам Правления КПГ подготовить резолюцию с собственным видением итогов германского Октября, каждая из трех фракций отстаивала свой документ, не желая принимать во внимание аргументы коллег[788]. Представитель «центра» Вильгельм Пик утверждал, что «левая группа более шумна, чем сильна… оппозиция революционно нетерпелива, нервна, пессимистична. Никакой положительно программы она не имеет, довольствуется отрицательной ролью, указывая задним числом, как бы следовало поступить»[789].

Рациональные доводы делегации не были услышаны, хотя ее члены были допущены на заседания Политбюро и смогли принять участие в дискуссии. Им пришлось признать, что лидер Коминтерна взял твердый курс на то, чтобы, воспользовавшись разногласиями в трактовках причин поражения германского Октября, устроить показательную порку компартиям, осмелившимся высказывать особое мнение. Под прицелом была не только КПГ, но и польская компартия (она также считалась доменом Радека).

23 декабря 1923 года пленум ее Центрального комитета направил в Президиум ИККИ и Политбюро ЦК РКП(б) специальное письмо, подвергавшее резкой критике игнорирование Москвой зарубежных секций Коминтерна. «За два истекших месяца ИККИ не обратился ни разу ко всем секциям с подлинным и авторитетным сообщением о случившемся в Германии, не осветил ни общих причин поражения, ни совершенных ошибок, не указал перспектив будущего»[790]. Лишь однажды партиям было направлено закрытое письмо ИККИ в КПГ, в котором вся вина за совершенные ошибки была возложена на лидеров КПГ. Приняв на веру данную ими информацию о готовности пролетариата к вооруженному выступлению против Веймарской республики, аппарат Коминтерна как минимум должен был разделить ответственность за понесенное поражение, утверждалось в письме.

Польскими коммунистами ставилась под сомнение сама логика политической работы Коминтерна: «…отсутствие в продолжение пары недель значительной части руководства германской партии, задерживаемой в Москве накануне самих событий, затрудняло в высшей степени возможность проведения необходимой политической подготовительной акции в самой Германии, немыслимой без наличности надлежащего руководства»[791]. Этот тезис не так уж далеко отстоял от обвинений в «экспорте революции из России», которые с первых дней существования международной организации коммунистов выдвигали их партийно-политические противники. Вместо четкой поддержки руководящего ядра КПГ в решающий момент революционного подъема аппарат Исполкома применял по отношению к нему «приемы лавирования, перетасовок, соломоновых судов», что вконец дезориентировало массовую базу партии.

Переходя от германских к российским сюжетам, пленум КПП констатировал, что разгоравшаяся борьба в большевистском руководстве вызывает у иностранных коммунистов серьезную тревогу. «Вера в РКП, в ее мощь и единство, является фундаментом борьбы всех секций». Начавшаяся после ухода Ленина с политической арены дискредитация Троцкого, о которой регулярно писала западная пресса, наносила серьезный удар по авторитету коммунистического движения в целом. Следовало «убить в корне нарождающуюся легенду о надвигающемся расколе в РКП(б)», а для этого поставить вопрос о кризисе в руководстве партии большевиков на ближайшем пленуме ИККИ. Излишне говорить, что подобные требования выглядели как ультиматум, за которым мог последовать бунт «низов» против «верхов» Коминтерна.

10 января 1924 года Политбюро одобрило проект ответа на обращение КПП, составленный Зиновьевым. Последний в характерном для себя стиле попытался замять реальный конфликт, сведя его к фракционной работе Радека, который якобы подбил польских коммунистов на «не вполне товарищеский образ действий». Доставалось в ответном письме и Троцкому: «…глубоко ошибались те товарищи, которые предлагали при данном положении вещей установить „календарную программу“ восстания», т. е. назначение точной даты вооруженного выступления немецкого пролетариата[792]. Зиновьев явно кривил душой (что не считалось большим грехом в партийном обиходе левых радикалов), обещая польским коммунистам, что русское Политбюро «не мыслит себе руководящих государственных органов без участия в них тов. Троцкого». Ответ завершался скрытой угрозой, что, защищая оппозиционеров в РКП(б), руководство польской компартии «приносит пользу только фракционным политиканам»[793].

По таким же лекалам прошло (вначале в руководстве российской партии, а затем и в Президиуме ИККИ) обсуждение германских событий — поражение Радека и Троцкого было предопределено соотношением сил в Политбюро, где сталинско-зиновьевская фракция обладала подавляющим большинством[794]. Накануне решающего заседания, состоявшегося 1 и 2 января 1924 года, Председатель Коминтерна вызвал членов немецкой делегации, которые должны были принять в нем участие, и заявил им без обиняков: тот, кто поддержит «меньшевистский проект» Радека и Троцкого, проголосует «против 98 % российской партии и должен себе отдавать отчет в том, что будет означать для него лично такая позиция»[795]. Хотя немцы, представлявшие умеренное и правое крыло Правления, и не решились на подобный шаг, судьба этих фракций в КПГ была предрешена.