Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

Даже видавший виды адресат был несколько шокирован безапелляционным тоном начальства, сообщив в ответном письме, что не считает положение в партии катастрофическим, и посоветовал «применять методы педагогики, а не полного и безоговорочного боя». Познакомившись с положением дел поближе, Мануильский все-таки признал, что левое руководство начало «усиленный нажим в сторону полного удушения центральной группы», подразумевая под ней тех членов ЦК КПГ, который имели «спартаковское» прошлое, т. е. вышли из рядов довоенного социалистического движения[844]. Никогда не питавший особых симпатий ни к «партийным интеллигентам», ни к руководителям, способным принимать самостоятельные решения, он все же понимал, что «простые рабочие» во главе КПГ привели к потере партией в 1924 году около миллиона избирателей, что являлось для нее настоящей катастрофой[845].

Еще более ярым поклонником левого руководства немецкой компартии был Бела Кун, также постоянно наведывавшийся в Германию в роли представителя ИККИ. После падения Советской Венгрии в 1919 году его обвиняли в излишней податливости по отношению к социалистам, и он всю оставшуюся жизнь пытался ответить на эти обвинения собственной левизной. Кун восхищался энергией Рут Фишер, превозносил радикальную риторику ее единомышленников. «Следует признать, что поворот влево в вопросе о руководстве действительно стал спасительным для [германской] партии»[846]. В своих докладах венгр не скупился на обвинения «правых» в том, что они готовят внутрипартийный переворот и не подчиняются большевистской дисциплине, что продлевало дни скоротечной эпохе лидерства группы Фишер — Маслова.

Зиновьев слишком долго колебался — его успокаивали пафосные письма Рут Фишер, в которых та превозносила успехи собственной фракции («еще никогда партия не была столь единой, как теперь») и озвучивала угрозы со стороны ее оппонентов («правые все еще живы, организованы и в Москве, и в Германии, и ждут лучших времен»), подводя Председателя ИККИ к мысли о собственной незаменимости[847]. Однако все попытки группы Фишер — Маслова поставить себя на один уровень с Москвой наталкивались на жесткий отказ, более того, возбуждали у руководителей Коминтерна подозрения, что с германские левые ведут с ними двойную игру[848].

Конец терпению Москвы в этом вопросе положила провальная тактика партии в кампании по выборам рейхспрезидента весной 1925 года. Отказавшись идти на политическое сотрудничество с социал-демократами и выдвинув даже во втором туре собственного кандидата (Э. Тельман), КПГ не просто выбрала иллюзорный курс — она пошла наперекор директивам ИККИ. В результате фаворитом предвыборной гонки стал фельдмаршал Пауль фон Гинденбург. Для либеральных партий он олицетворял собой угрозу монархической реставрации, и эту точку зрения поддержали в Москве. Зиновьев был вне себя — все его увещевания, что нужно идти на соглашение с СДПГ для того, чтобы не допустить к власти открытого монархиста, в Берлине не были услышаны.

Хотя ИККИ потребовал от руководства КПГ еще в первом туре выборов направить Открытое письмо в адрес Правления СДПГ, где предложить на известных условиях поддержать социал-демократического кандидата в рейхспрезиденты, Фишер и Маслов на это не пошли. Под давлением Москвы такое письмо, предлагавшее союз рабочих партий для совместной борьбы против реакции, появилось лишь после избрания Гинденбурга, когда все уже было решено. По справедливому замечанию Зиновьева, оно было столь же уместно, «как горчица после обеда»[849].

Москве приходилось спасать то, что еще можно было спасти после бездумного хозяйничанья в партии «левых» — речь шла о коалиционном правительстве Пруссии во главе с социал-демократом Отто Брауном. Зиновьев (и это было крайне нетипично для него) заявил, что коммунисты ни в коем случае не должны проваливать коалицию с СДПГ в прусском ландтаге, а предложить ей прямое соглашение на приемлемых условиях. Это выглядело настоящим «дежавю» — через четыре года Председатель Коминтерна, оппонировавший тактике единого рабочего фронта, признал ее оправданность и набросал план действий, который имел все шансы на успех.

Ирония судьбы заключалась в том, что главным противником этого плана оказались как раз те функционеры КПГ, которые продолжали говорить языком революционного наступления и которых он сам привел на руководящие позиции в партии. Сообщая в Москву одно, они за спиной Исполкома гнули собственную ультралевую линию, которая стоила КПГ серьезных потерь не только на парламентских выборах. Лишь после того, как ситуация в ЦК КПГ окончательно вышла из-под контроля Исполкома Коминтерна, Зиновьев признал, что вожди немецкой партии его попросту обманывают: «Получил от них сегодня телеграмму. Они, видите ли, считают создавшееся положение guenstig[850]. Cтошнило. Всё guenstig да guenstig! Не хотят люди видеть своих ошибок»[851].

Гейнц Нейман

[Из открытых источников]

Мануильский, направленный в Берлин на сей раз для быстрой расправы с «левыми», предложил Зиновьеву не останавливаться перед крайними мерами. Зарубежная партия выглядела для коминтерновского эмиссара как тесто, из которого можно вылепить все что угодно. В первом же письме он нарисовал сценарий грядущего съезда: «Я убежден, что мы составим Политбюро такое, которое будет означать честное пролетарское отношение к Коминтерну. Тэдди [Тельман] при всех своих недостатках классовым инстинктом понимает это, и если увидит с нашей стороны твердую поддержку, ринется в драку вовсю. Но я думаю, обойдется без драки, ибо при всей своей наглости Рутиха [Рут Фишер] капитулирует по всем пунктам»[852].

Накануне очередного съезда КПГ Зиновьев стал продумывать варианты замены группы Фишер — Маслова, вплоть до самых оригинальных. Так, он предложил вернуться в Правление КПГ «спартаковке» Кларе Цеткин, которая на протяжении полутора лет засыпала его письмами, критиковавшими левое руководство партии. Та вежливо отказалась, напомнив, что вот уже несколько лет находится в Москве, а «изучение задним числом протоколов Правления ничего не даст», «тем более что практика нынешних руководящих товарищей делает весьма сомнительной возможность того, что протесты или критика вообще будут услышаны [партийной] общественностью»[853]. Цеткин выдвинула целый ряд условий, при которых она могла бы вернуться в партийное руководство, — от реабилитации исключенных до «восстановления свободы дискуссий, гарантированных уставом Коминтерна». Чтобы закрыть тему, она процитировала «Фауста» Гете: «Я слышу весть, но веры нет в нее».

Михаил Вениаминович Кобецкий

23 июня — 12 июля 1921

[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 297. Л. 1]

Оказывали давление на Председателя Коминтерна и германские ультралевые, считавшие, что группа Фишер — Маслова установила в партии единоличную диктатуру и хочет расправиться со своими недавними друзьями. Один из них, Иван Кац, некоторое время занимавший пост представителя КПГ в Исполкоме, писал в Москву: «В партии господствует чрезвычайщина. Рут Фишер правит, как будто она является абсолютным монархом, еще более беспардонно, чем династические деспоты со своими приспешниками, интригами и террором. Lepartic’estmoi. Партия превратилась в ее частную собственность». Хотя в письме, весьма похожем на донос, доминировали личные обиды изгнанного из ближнего круга функционера, он был безусловно прав, обращаясь к Зиновьеву: «Многое зависит от Вас. Абсолютная диктатура Рут Фишер возможна только потому, что каждый член партии уверен, что она является ставленницей Москвы»[854].

В поисках пусть даже минимальной опоры для того, чтобы сменить курс и руководство германских коммунистов, Зиновьев пытался прощупать члена левой фракции Гейнца Неймана, который намекал, что готов от нее отколоться. Нейман посылал Председателю ИККИ протоколы заседаний Правления КПГ, раскрывая всю кухню интриг против Исполкома[855]. Это соответствовало зиновьевскому стилю руководства Коминтерном, который транслировал механизмы выживания большевиков дореволюционного образца в мир 1920-х годов, пытаясь воспроизвести их «во всемирном масштабе». В его секретариате отложилась огромная коллекция эпистолярных документов, которые содержат информацию не только о коминтерновских сюжетах. В них отражена геополитика и личные склоки, карьерные взлеты и поражения, свидетельства о повседневной жизни политических маргиналов, в один момент получивших роли государственных деятелей. Так, секретарь Зиновьева М. В. Кобецкий, занявший по протекции своего начальника пост в советском полпредстве в Копенгагене, сообщал о «будуарно-физиологической атмосфере», окружавшей тамошнего полпреда Александру Коллонтай[856].

Но вернемся в Берлин, к истории крупнейшей зарубежной партии Коминтерна. Меча в своей переписке громы и молнии в адрес «левых», Зиновьев до последнего сопротивлялся их изгнанию из Правления КПГ. Заявление немецких делегатов Пятого конгресса о том, что они полностью одобряют его курс на «полевение» и особенно «осуждение ревизиониста Радека», уже не могло спасти Фишер и Маслова[857]. Донесения Мануильского с Берлинского съезда КПГ (12–17 июля 1925 года) о реальном положении дел в партии оказались более весомым аргументом. Дело дошло до заявления делегации из Москвы, оглашенного на съезде, в котором прямо говорилось о том, что «линия ИККИ наталкивается на фракционное сопротивление», а левые вожди партии позволяют себе «мелкие дипломатические игры с Коминтерном»[858]. Представитель советского комсомола на съезде КПГ подробно описал Зиновьеву, под каким нажимом делегаты приняли ультиматум делегации из России, смысл которого сводился к следующему: «…отклонение предложений Коммунистического Интернационала будет означать нежелание вождей партии прекратить фракционные методы руководства»[859].

Письмо Н. И. Бухарина И. В. Сталину о кризисе доверия в отношениях между ИККИ и левым руководством компартии Германии

22 июля 1925

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 708. Л. 45–48]

22 июля 1925 года Тельман и Фишер написали в ИККИ о том, что имевшиеся разногласия преодолены в ходе съезда и представители обеих фракций готовы дать соответствующие объяснения руководству Коминтерна[860]. Однако это был всего лишь очередной маневр. Исполком Коминтерна твердо взял курс на «перевербовку» Тельмана, который все еще был потрясен столь быстрым выходом на партийную авансцену. Соглашаясь с этим курсом, Зиновьев до последнего пытался защитить своих выдвиженцев, выступая против резких и поспешных выводов. «Нужна громадная осторожность. Я против введения нами новых членов ЦЕКА, но за то, чтобы поставить немедленно на руководящую работу намеченную группу лиц»[861] (имелось в виду возвращение к партийному руководству «спартаковцев» и готового к сотрудничеству с ними Тельмана).

Бухарин был более напорист в отстаивании противоположной точки зрения, он утверждал в своих письмах Сталину в Сочи, что с господством «левых» в КПГ надо немедленно покончить. В ходе съезда «представителей Коминтерна третировали и обманывали самым гнусным образом»[862].