Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

3.6. Единый рабочий фронт и Первый пленум ИККИ

После Третьего конгресса главный конкурент Зиновьева в Коминтерне не только восстановил свои позиции, утраченные в 1920 году, но и стал в глазах членов Политбюро ключевым экспертом по Коминтерну в целом. После того, как рискованный шаг Радека и Леви — обращение ко всем рабочим партиям с Открытым письмом, предлагающим политическое сотрудничество в решении насущных проблем пролетариата, был одобрен Лениным, акции Зиновьева резко пошли вниз.

И на сей раз не решившись спорить с авторитетом вождя, Председатель Коминтерна попытался дать собственное толкование новому курсу на единый рабочий фронт. 4 декабря 1921 года на заседании ИККИ он увязал новую тактику с растущей радикализацией пролетариата («теперь начинается новая волна, когда в настроениях рабочего класса начинается поворот влево»), который еще в прошлом году доверял обещаниям социал-демократов, что удастся достигнуть желаемых результатов без революционных потрясений. Это было «бабье лето» социал-реформизма, поскольку «широкие слои рабочего класса, уже до известной степени утомленные долголетней борьбой, еще раз поверили, что удастся, пожалуй, мирным путем решить роковой вопрос и избегнуть тяжкой борьбы»[676].

Зиновьеву пришлось признать, что вопрос о едином фронте первыми поставили социалисты, попытавшись перехватить и использовать в своих целях настроение низовых организаций своих партий. Не скрывая сарказма и щедро добавляя в свой доклад привычной патетики, он сделал следующий вывод: «…если мы относимся к ним с недоверием, мы смеемся над этими заправилами, то мы совершенно правы. Но это только внешняя сторона дела. Суть дела серьезна: внутренний процесс развития рабочего класса состоит в глубоком и страстном стремлении к борьбе единым фронтом против предпринимателей; это стремление надо понять и использовать его в целях коммунизма»[677].

В данной фразе заключалась квинтэссенция зиновьевского понимания новой тактики — она была призвана не улучшить положение европейского рабочего класса, а дать Коминтерну возможность отобрать массовую базу у социал-демократических партий. В речи 4 декабря Зиновьев ставил ей четкие границы— единый рабочий фронт не может означать ни автоматической поддержки коммунистами правительственных коалиций с участием социал-демократии (даже для того, чтобы та поскорее разоблачилась), ни потери компартиями своей организационной самостоятельности. То же самое относилось и к Красному интернационалу профсоюзов (Профинтерну), созданному в 1920 году и значительно уступавшему по численности Амстердамскому интернационалу, находившемуся под влиянием реформистов: сторонникам профсоюзного единства «мы отвечаем, что Амстердам — организация буржуазно-демократическая, а мы — организация пролетарская. Мы хотим вести переговоры с этой силой, идти вместе с ней там, где это возможно. Но мы не можем отказываться от своих собственных организаций»[678].

В заключительном слове по итогам дискуссии 4 декабря Зиновьев признал, что сама жизнь покажет, имеет ли новая тактика шансы на успех. Его соратники и оппоненты еще не потеряли способности к самоиронии, прерывая предложенный Председателем ИККИ образ шутливыми репликами: «Для того чтобы научиться плавать, мы должны броситься в воду, а не заниматься отговорками, что вода слишком холодная (Радек: и сырая). Опасность плавания известна — можно утонуть (Бухарин: стратегическое плавание). Мы должны сделать все, чтобы этого не случилось…» Важное место в зиновьевской речи занимало успокоение левых оппонентов единого рабочего фронта: «Мы должны так направить нашу тактику, чтобы вода полилась на нашу мельницу. Речь идет об изоляции других [т. е. социал-демократов. — А. В.], а не о совместной борьбе с ними. У нас в России нам многократно удавалось отобрать у меньшевиков лучшие элементы рабочего класса, и они сейчас находятся в наших рядах»[679].

Такое понимание тактики единого фронта обесценивало ее новизну, позволяло политическим оппонентам говорить о хитром маневре коммунистов, придуманном ими «троянском коне» для проникновения в лагерь социал-демократии и т. д. Впрочем, хватало ее противников и в рядах зарубежных компартий, лидеры которых утверждали, что непродуманный поворот вправо приведет к неразберихе и хаосу, ибо для простых коммунистов он будет означать отказ от конечных целей движения. Следует отдать должное членам РКП(б) в ИККИ, несмотря на внутренние разногласия, они высказались за вторичное обсуждение вопроса после того, как иностранные представители ознакомятся с переводом проекта тезисов о едином фронте на немецкий язык.

Шансы влиятельных лидеров зарубежных компартий, таких как Серрати, Леви или Шмераль, на то, чтобы представить лидерам РКП(б) собственное видение новой тактики, соответствующее реальностям послевоенного мира, падали день ото дня. Для посвященных в дела Коминтерна не являлось большим секретом то обстоятельство, что тормозом для развертывания политической инициативы любой партии была ее идейная и финансовая зависимость от Москвы. Елена Стасова, прибывшая в Берлин по поручению Ленина для наведения порядка и налаживания подпольной работы КПГ, в своем первом отчете сообщала вождю, что «сейчас некоторое время извне не получалось денег и весь партийный аппарат готов остановиться… Некоторые товарищи прямо и открыто говорят, что как только у партии не будет субсидий от Коминтерна, то она распадется, ибо все теперь работают, рассчитывая на жалованье»[680]. Внешний контроль московских инстанций за отдельными секциями, практиковавшийся в годы их становления и нередко принимавший гротескные формы, из детской хвори коммунистического движения превратился в хроническую болезнь, от которой оно не избавилось на протяжении всей своей истории.

Тревогу по поводу «антимосковского настроения среди ближайших людей», имея в виду лидеров зарубежных компартий, выражал и Карл Радек. Чтобы подчеркнуть вовлеченность Коминтерна в европейские дела, он даже предложил провести не в Москве, а в Берлине Первый расширенный пленум ИККИ, посвященный обсуждению тактики единого рабочего фронта[681]. Идея рабочих встреч лидеров компартий, избавленных от помпезности и размаха конгрессов, давно витала в воздухе. Руководство КПГ, претендовавшей на звание «образцовой секции Коминтерна», решило воспользоваться этим шансом для того, чтобы добиться перезагрузки отношений между Исполкомом и отдельными партиями.

19 февраля делегация КПГ, прибывшая на Первый расширенный пленум ИККИ (21 февраля — 4 марта 1922 года), направила руководству партии большевиков «для предварительного обсуждения» письмо о необходимости реорганизации Коминтерна и Профинтерна, а также серьезного изменения методов их работы[682]. Немецкая партия сохраняла сложившуюся стилистику обращения к вышестоящим инстанциям, признав первым делом свою вину в том, что при Леви в ее руководстве имелась «скрытая враждебность по отношению к Москве». В то же время, отмечалось в письме, не является секретом и тот факт, что все кардинальные вопросы в Коминтерне решаются «русскими товарищами» без привлечения иностранных коммунистов. Делегация КПГ предлагала отказаться от «системы личного влияния на партии путем отправки частных писем», которую практиковал Зиновьев, и положить конец практике рассылки по всему миру эмиссаров с чрезвычайными полномочиями.

Принятие подобных предложений означало бы серьезное сокращение, изменение структуры и образа действий коминтерновского аппарата, а их обсуждение на пленуме ИККИ могло по-новому оформить иерархию отношений между ним и зарубежными партийными лидерами. Это таило в себе угрозу «дворцового переворота», и Зиновьев сделал все, чтобы погасить данную инициативу. Он добился того, что Политбюро отказалось от рассмотрения письма КПГ по существу, поручив ему, Радеку и Каменеву переговорить с членами немецкой делегации в частном порядке[683]. Остальное являлось делом бюрократической техники, вопрос был тихо похоронен в аппарате ЦК РКП(б)[684].

Председатель ИККИ отдавал себе отчет в том, что порученная ему сфера деятельности — отнюдь не «тротуар Невского проспекта», и за внешним послушанием зарубежных участников пленума кроется глухое недовольство. После первых дней его работы он запросил помощи у Ленина: «Мне кажется совершенно необходимым доверительно, в узком закрытом собрании (человек 8–10) объяснить находящимся здесь вожакам… компартий основное в тактике нашей делегации в Генуе[685]. В особенности „пацифистскую“ часть нашей тактики. Иначе в решающий момент выйдет столпотворение Вавилонское и недовольство громадное. Вред будет очень большой»[686]. Под пацифизмом Зиновьев понимал готовность советского правительства к компромиссам, в частности к выплате царских долгов, что вызывало непонимание иностранных коммунистов, продолжавших свято верить в то, что Советская Россия была и останется костью в горле Версальской системы международных отношений.

Их расчеты на то, что пленум как новая форма взаимодействия Исполкома и национальных секций внесет свежую струю в повседневную жизнь Коминтерна и даст им шанс донести до Москвы свои идеи и представления, не оправдались. Вопрос о едином рабочем фронте стоял лишь десятым пунктом повестки дня, еще дальше, на девятнадцатое место был отодвинут вопрос о перестройке организационной структуры Коминтерна. Отношение иностранных коммунистов к введению нэпа также осталось без критического рассмотрения, дело ограничилось докладом об экономической политике Советской России, который был заслушан без содержательного обсуждения. Предвосхищая стиль советского руководства, который будет доминировать на протяжении всей его последующей истории, руководитель вверенного ему учреждения предпочитал «заметать мусор под ковер», т. е. скрывать имевшиеся проблемы, чтобы не попасть в немилость к высшему начальству.

Вот еще один пример зиновьевской перестраховки: получив от Александры Коллонтай просьбу направить ее в загранкомандировку, он оказался между двух огней. С одной стороны, «фурия революции» все еще обладала серьезным авторитетом и влиянием, с другой — на Десятом съезде РКП(б) она поддержала «рабочую оппозицию», за что была подвергнута остракизму. 12 января 1922 года Зиновьев ответил Коллонтай: «…я распорядился ОМСу сделать Вам паспорт. Но вместе с тем я счел своим долгом вопрос о Вашей поездке поставить в Политбюро». На его заседании выяснилось, что на Третьем конгрессе «Вы резко выступили против политики РКП в основном вопросе современности», а недавно заявили о своем несогласии с политикой нэпа.

Александра Михайловна Коллонтай

1920-е

[РГАКФД. № 2-97666]

Зиновьев продолжал: «Политбюро поручило мне запросить Вас, считаете ли Вы сами, что сможете в данное время, находясь за границей, выступать так, чтобы ни в чем существенным не разойтись с линией партии». В современных внешнеполитических условиях, когда Советская Россия билась за свое дипломатическое признание, «малейшие внутренние споры могут сильно повредить Коминтерну и республике. Для ясности: Политбюро не высказалось против поездки Вашей, но поручило мне запросить Вас на указанную тему»[687]. Яснее было просто некуда: для любого деятеля российской компартии выезд за рубеж, а тем более за государственный счет, превращался в награду, которую можно было заслужить только абсолютной лояльностью.