Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

5.7. На грани разрыва

Китайская политика породила и заметные для посторонних глаз трещины в «дуумвирате». В информационном письме партиям Коминтерна от 31 октября 1927 года Бухарин давал директиву выжидать и собирать силы: «Очередная задача Китайской компартии заключается в необходимости ее консолидации, сосредоточения ее кадров в крупных промышленных центрах и в основных районах крестьянского революционного движения. Партия должна избегать распыления партийных сил в данный момент и предупредить возможное истощение их к моменту нового подъема революционной волны». Сталин, перехвативший лозунг оппозиционеров о развертывании в Китае борьбы за рабоче-крестьянские Советы, напротив, стал требовать от направленных туда эмиссаров более энергичных действий.

Неподготовленное восстание рабочих в Кантоне обернулось кровавыми репрессиями властей

Декабрь 1927

[Из открытых источников]

Осенью 1927 года к Ломинадзе присоединился молодой и крайне амбициозный Гейнц Нейман, до того работавший в аппарате КПГ спичрайтером самого Тельмана. Согласно воспоминаниям его жены, накануне отъезда Нейман имел разговор со Сталиным, который поручил ему «встретить Ломинадзе в Китае, вместе с ним поехать в Кантон и возглавить там руководство восстанием». В Кантон оба эмиссара отправились с чемоданом американских долларов, который едва не потеряли из-за шторма на Тихом океане[1254]. Едва освоившись на новом месте, не знавший китайского языка Нейман стал торопить Москву, помня о наставлениях Сталина и выдавая желаемое за действительное: «Прошу настоятельно ваших немедленных указаний, считаю восстание вполне назревшим, отсрочка изменит к худшему соотношение сил». «Мы решили взять в Кантоне твердый курс на подготовку восстания и создание советов. Организовываем всеобщую забастовку, начали создание красной гвардии под руководством ревпрофсоюзов»[1255].

Виссарион Виссарионович Ломинадзе

1921

[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 171. Л. 1]

9 декабря Нейман изложил Москве конкретный план восстания, и не получив одобрения, дал приказ о выступлении 12 декабря 1927 года (оно стихийно началось накануне, в воскресенье). Уже после начала вооруженного выступления рабочих города последовал уклончивый ответ: «Ввиду наличия определенного настроения в массах и более или менее благоприятной обстановки на месте, не возражаем против вашего предложения и советуем действовать уверенно и решительно»[1256]. Восстание оказалось неподготовленным, его участники не имели ни осмысленного плана действий, ни достаточного количества винтовок[1257]. Ломинадзе покинул Китай еще до его начала, Нейману чудом удалось ускользнуть от преследования кантонских властей, и «разбор полетов» в Москве проходил уже при их непосредственном участии.

Обсуждение кантонской катастрофы было начато на Пятнадцатом съезде ВКП(б) и продолжено в китайской комиссии, готовившей соответствующую резолюцию Девятого пленума Исполкома Коминтерна. Бухарин, выступивший 31 января 1928 года на последнем заседании комиссии, жестко раскритиковал безрассудство и вспышкопускательство эмиссаров, направленных в Кантон[1258]. Ему не менее резко оппонировали Ломинадзе, Нейман и Шацкин, Сталин до поры до времени держался в тени. Первый из кантонских эмиссаров заявил, что Бухарин пытается превратить их в некую фракцию «по обывательскому признаку», хотя и не отрицал, что «мое выступление против т. Бухарина, члена Политбюро и руководителя ИККИ, могло быть, конечно, истолковано в превратном смысле»[1259]. Ввиду непримиримости сторон обсуждение было отложено, и проект резолюции был принят «русской делегацией» лишь 22 февраля и на следующий день за подписями Бухарина и Сталина утвержден Политбюро[1260].

Наряду с традиционными фразами о буржуазно-демократическом характере китайской революции и недопустимости ее «перепрыгивания» к социалистическому этапу в нем содержались здравые мысли о временном торможении хода революции («в настоящее время нет нового мощного подъема революционного движения масс в общенациональном масштабе») и даже признание ее отступления («обескровленное и зажатое в тиски неслыханного белого террора рабочее движение переживает стадию известной депрессии».

Посвященных интересовало прежде всего то, как пленум ИККИ оценит уроки кантонского восстания. То или иное толкование этих оценок позволило бы партийным и коминтерновским аппаратчикам сделать свои заключения о состоянии дел внутри «дуумвирата» и, соответственно, определиться с собственной позицией. Можно не сомневаться в том, что, прочтя резолюцию от начала до конца, бухаринцы были разочарованы. Вопреки очевидным фактам леворадикальный авантюризм в Китае выступал не как результат давления извне, а как некое внутреннее движение, порожденное отсталостью местного пролетариата и крестьянства. «Необходимо решительно бороться против путчизма в известных слоях рабочего класса, против неподготовленных и неорганизованных выступлений как в городе, так и в деревне, против игры с восстанием. Игра с восстанием вместо массового восстания рабочих и крестьян есть верное средство загубить революцию»[1261].

В последний тезис резолюции, принятой пленумом, было внесено существенное дополнение — в нем появились троцкисты и социал-демократия, утверждавшие, что китайская революция завершилась, и таким образом лившие воду на мельницу западных империалистов и их местных пособников[1262]. Еще хуже обстояло дело с оценкой кантонских событий. Применительно к ним не использовалось понятие «путч», речь шла о «восстании, являющемся героической попыткой пролетариата организовать советскую власть в Китае». Такой подход являлся запоздалым отражением коминтерновских оценок «мартовской акции» германского пролетариата 1921 года. Ленин, в частных разговорах признавая это выступление путчем, так и не смог переломить настроения российских и немецких коминтерновцев, считавших, что оно было тяжелом, но необходимым уроком, важным шагом на пути формирования коммунистического авангарда в Германии. Пойти наперекор ленинскому наследию, приложенному спустя семь лет к Китаю, Бухарин, конечно, не мог.

Многие искры разгоравшегося конфликта остались за рамками китайской резолюции Девятого пленума. В протокол заседания «русской делегации» 22 февраля 1928 года вошла фраза, которая уже в ближайший год сыграет роковую роль для Бухарина и его соратников. Ввиду постоянной критики «правых уклонов», которую вели Шацкин и Ломинадзе, было принято следующее решение: «Ограничиться состоявшимся обменом мнений. Считать необходимым, чтобы правые ошибки и уклоны, совершаемые в секциях КИ, освещались в журнале „Коммунистический Интернационал“ и в коммунистической печати. Считать нежелательным выступления на заседаниях органов КИ членов делегации ВКП(б) друг против друга»[1263]. Хотя решение выглядело как компромисс, ключевыми в нем были не призывы к дружной работе и даже не запреты выносить сор из избы.

Обкатанный на Пятнадцатом съезде партии тезис об угрозе справа в китайской резолюции начинал приобретать зримые очертания. Он во многом перенимал доводы левой оппозиции в ВКП(б), которая давно уже трубила о «правом крыле» и «капитулянтах», причем не только на хозяйственном, но и на коминтерновском фронте. Троцкий не мог скрыть своего глубокого удовлетворения: «Мы впервые услышали в феврале 1928 года от центрального органа [газеты „Правда“] то, что знали давно и что не раз высказывали, именно: в партии Ленина не только „народилось“, но и оформилось крепкое правое крыло, которое тянет к неонэпу, то есть к капитализму в рассрочку»[1264]. На первых порах Сталин избегал нагнетать истерию вокруг «правой» угрозы, однако находившаяся под его покровительством молодежь прекрасно знала, что действует с его ведома и согласия. Ломинадзе хлопнул дверью, попросив освободить его от работы в Коминтерне, однако голоса членов делегации разделились поровну, и он продолжил играть свою роль enfante terriblе.

Подобный поворот в поведении вождя не мог укрыться от Бухарина, который скорее поздно, чем рано, почувствовал, что с ним ведут двойную игру. Очевидно, во время пленума или сразу после него он написал Сталину сердитую записку, которую стоит привести полностью: «Ввиду всяких слухов (я же не могу за каждым бегать и говорить „Сталин не за них“, „Сталин не за них“), я им разъясняю их ошибки; 2) бить их вовсю, значит бить в одну из первых очередей Неймана, который, на основе подлизывания, связан с Тельманом, ссориться с коим из-за этого говнюка, который особо лезет в „щели“, измышляя их — я тоже не могу. Вот переплет какой».

Не менее интересен ответ Сталина, который все еще выступал в роли объективного арбитра, способного подняться над схваткой: «Я ругал Ломинадзе и Шацкина в присутствии Неймана, которому заставлял перевести все слово в слово. Ты их развратил совершенно непонятным миндальничаньем. Я буду искать теперь случая отхлестать этих людей с вывихом открыто. 1) Эту сволочную группу надо раздробить и рассовать по разным концам России. 2) Никакой свободы обсуждения не давать им и везде и всюду третировать их».

В ходе дискуссии по итогам кантонского восстания члены «дуумвирата» сохраняли внешнее единство, ограничиваясь мелкими уколами

Обмен записками Н. И. Бухарина и И. В. Сталина

Начало 1928

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 23. Л. 83–83 об.]

Бухарин попался на удочку, попытавшись встроиться в тон сталинского ответа: «Откровенно говоря, сам Нейман вреднее их: 1) Смотри, мы его послали без всякого мандата в Китай, а он вполз в руководители. 2) Он начал восстание, не получив нашего ответа (сам мне признавался)». Сталин продолжал плести свою сеть, укоряя Бухарина: «Не Нейман влез в руководство, а Ломинадзе допустил это с удовольствием. Они осмелели потому, что ты избаловал их своим „либерализмом“. Надо бросить „либерализм“. Созовем объединенное собрание русской и немецкой делегации, и там разругаю этих чудаков решительно»[1265].

Несколько месяцев спустя, уже в ходе Шестого конгресса Коминтерна, Бухарин позитивно оценил результат споров по китайскому вопросу в феврале 1928 года, еще не понимая в полной мере, что это было не генеральное сражение со сторонниками Сталина, а лишь увертюра к нему: «Я считаю, что китайскую партию мы сохранили только потому, что на IX пленуме решительно повернули. Если бы мы не повернули решительно на IX пленуме, у нас не было бы китайской партии. Относительно линии руководства китайской партии, что там не было путчизма — но ведь целый ряд товарищей говорил, что их замучили невыполнимыми приказами о восстаниях… Люди брали в руки спички и шли устраивать восстания. Теперь произошел огромный перелом в партии, этого отрицать нельзя»[1266]. Трудно обвинять героя этого очерка в том, что он не смог просчитать дальнейшие ходы своего будущего оппонента, а в конечном счете — палача. Если бы в истории все просчитывалось заранее, ее изучали бы не историки, а математики.

Вряд ли можно обвинить Бухарина и в том, что он (в отличие от Сталина) не прислушивался к доводам своих внутрипартийных оппонентов. Логика конфликта в верхушке ВКП(б) подразумевала зеркальность используемых контраргументов, о поиске в них рациональных зерен давно уже не было и речи. Правда, и сам Троцкий к 1928 году отпустил тормоза, формируя карикатурный образ своего оппонента. «Махать кулаками после драки — самое пустое и недостойное занятие. В этом, однако, состоит специальность Бухарина. Сперва он доказывал, что Гоминьдан — то же, что и советы, и что через Гоминьдан коммунисты могут прийти к власти без драки. А когда Гоминьдан, при помощи Бухарина, разгромил рабочих, Бухарин начал махать кулаками… маленький Бухарин раздувается в гигантскую карикатуру на большевизм»[1267]. Нетрудно предположить, что Сталин, внимательно изучавший все документы внутрипартийных оппозиций, посмеивался в усы, читая эти строки. Командированный по его воле в Коминтерн, Бухарин сыграл роль громоотвода в критический для генсека момент, когда позиции последнего в верхушке ВКП(б) еще не казались непоколебимыми.