Мариэтта

Юлия Геба

Сегодня похороны Мариэтты Омаровны. Немыслимое сочетание слов. В конце шестидесятых, когда Мариэтта обрабатывала архив Михаила Булгакова, поступивший в Отдел рукописей Ленинской библиотеки, и приступала к первой биографии писателя, она много общалась с Еленой Сергеевной Булгаковой. И однажды сказала ей по поводу публикации в советской печати «Мастера и Маргариты»: «Вы своими слабыми женскими руками ночью выкатили огромный валун на тропу, по которой все ходят на службу. И утром все должны были делать вид, что он всегда здесь лежал».

Елене Сергеевне это сравнение очень понравилось. А мне кажется, оно и про Мариэтту. Она не только выкатила, но и сама стала таким неудобным валуном на пути всего косного, сталинского, замшелого. Маленькая и сильная, кабинетный ученый и деятельный преобразователь. Не считаться с ней было нельзя. И дальше будет нельзя. Хочется ей это сегодня пообещать.

Простите за все, Мариэтта Омаровна.

Мариэтта Омаровна сыграла в моей жизни судьбоносную роль. Это в чистом виде история о том, как один человек способен повлиять на жизнь другого.

В школьные годы я никак не могла определиться с профессией. Родители тянули в сторону своей потомственной геологии. А я просто бренчала на пианино, плавала в бассейне и читала, читала… В библиотеке давно стала своим человеком, мне разрешали брать стремянку и ползать по полкам, хотя читателей в фонды допускали неохотно. И вот однажды в конце восьмого класса я случайно выудила книгу, которая сразила меня наповал. Ничего похожего раньше мне не встречалось. Это было точнейшее попадание в какую-то очень важную личную струну. Книга называлась «Беседы об архивах», автор – Мариэтта Чудакова. Меня покорила приоткрывшаяся кухня профессионального архивиста: работа с рукописями, текстами, историческими источниками, личными архивами. А еще необычная авторская манера – серьезная и гуманная, речь знающего и очень увлеченного человека вкупе с абсолютной свободой от марксистко-ленинской нелепицы (и это в издании 1980 года). После этой книги ни о какой другой профессии окромя архивиста слышать я не хотела и мечтала об одном – побыстрее оказаться в «одном из важнейших резервуаров памяти человечества в архивах» (МЧ).

Два года уговоров ни к чему не привели – я нацелилась исключительно в Историко- архивный институт. Немедленно нашлись знакомые, которые сто раз безуспешно поступали и горячо доказывали, что попасть туда можно только за деньги. Папа намекал хотя бы на истфак университета, где у него были знакомые. Бабушка каждое утро начинала со стенаний: «Строить жизнь по какой-то книге! История, архивы – это так ненадежно и опасно». (Она знала, что говорила, семья была перепахана репрессиями.) – «Ну почему не фармацевтический?! При любой власти – гарантированный кусок хлеба».

Но я уже закусила удила. А конкурс в тогдашний МГИАИ был действительно огромный, перестроечное время – все мечтали открывать архивы. Очередь на сдачу документов вилась по всей Никольской. Но я поступила, с медалью тогда достаточно было получить «пятерку» по истории, и прекрасно сделала – учиться было необыкновенно интересно. Чего не скажешь о последующем трудоустройстве. Прожить на зарплату архивиста в девяностые было нереально, не уверена, что хоть кто-то из нашего курса остался в архиве. Нужно было идти зарабатывать, покупать квартиру и т. д.

Тем не менее я не переставала пристально следить за деятельностью МО. Юношеский ожог от «Бесед» никуда не делся. В доинтернетовскую эпоху это было сложнее, зато лучше усваивалось, тем более я всегда работала с периодикой. Читала все ее полемические статьи. В день выхода нового тома «Жени Осинкиной» первой стояла у дверей книжного магазина «Молодая гвардия». Безусловно сочувствовала и разделяла ее общественную позицию, изменила «Яблоку» и голосовала за СПС, когда МО вошла в тройку лидеров партии.

Получив в институте надежную прививку от культа личности, если кого и могла считать своим кумиром, то только Чудакову.

Поэтому когда материальные проблемы потеряли остроту, зато подкрался кризис среднего возраста, за спасением я обратилась к МО.

Что я сделала? Я написала письмо. Длинное. Смысл его был таким: Вы в ответе за того, кто в юности поверил вашей книге, оттого вопрос – нет ли у Вас для меня работы. Деньги меня не интересуют, а интересует дух, по ведомству которого у меня проходите Вы. Хочу вернуться к тому, чем мечтала заниматься.

С этим письмом я заявилась на книжную выставку-ярмарку на ВДНХ, где МО представляла сборник литературоведческих статей «Новые работы». Тогда я впервые увидела ее вживую. Выстояла очередь, взяла автограф, мы немного поговорили, и я сунула ей конверт. «Что это?» – исподлобья, сурово, как она умела, спросила МО. «Пи-и-исьмо», – проблеяла я в ответ.

А дальше… Ну, это нужно знать Мариэтту Омаровну. На следующее (!) утро в 7.30 (!) звонок. Я еще дрыхну. Беру трубку: «Говорит Чудакова». Я где стояла, там и рухнула. Произведенный эффект был таким, как если бы правоверному англичанину королева-мать позвонила. «Приходите сегодня в Музей Булгакова».

Так я стала ученым секретарем в «Нехорошей квартире», где МО была председателем Попечительского совета и курировала научную работу.

Работать с ней было непросто.

Во-первых, в силу ее крайней занятости по всем фронтам. Одновременно она трудилась над несколькими статьями, книгой и предисловием еще к чьей-то книге. Преподавала в Литературном институте. Когда нужно была что-то написать, завизировать для музея, приходилось за ней гоняться и буквально терроризировать. А она отбивалась, к примеру так: «Безымянная погибающая над ноутбуком со сломанной правой рукой» (в тот момент она писала «Егора»). Или так: «Скоро я перед Вами оправдаюсь – пришлю докладец».

С другой стороны, она постоянно придумывала разные проекты, фонтанировала идеями. Мне, в силу своей созерцательности, часто трудновато было справляться с ее напором. «Вы же моя находка!» – пинала она меня, давая очередное поручение. «Вообще-то я сама нашлась», – случалось мне огрызаться.

Она постоянно моталась по городам и весям то с книгами, то с вещами и игрушками. И только слала приветы: «Всегда Ваша, но пропадающая от дел-писаний».

Однажды один прекрасный автор и давний приятель МО обиделся на нее «за говорящее ледяное молчание», о чем поведал мне в таком же ледяном письме. Но я-то знаю – если это молчание о чем и говорит, так только о вечном цейтноте его визави. Успокаиваю, как могу. Через некоторое время Мариэтта сообщает: «Все в порядке, пали друг другу на грудь. Скоро в их края повезу книги». Бывший обиженный: «С замиранием сердца жду появления здесь МО. Страшусь и радуюсь!»

Однако в ответственный момент всегда была рядом и излучала спокойствие. Помню, как проводили самую первую международную научную конференцию «М.А. Булгаков в потоке истории XX–XXI вв.». Долго готовились, собирали и утверждали доклады. Но прямо накануне, когда были уже распечатаны программки и заказаны гостиницы, спикеры начали расползаться: двое заболели, причем один оказался в реанимации, у третьей предзащитные дела, четвертая испугалась, что недостаточно хороша для выступления, у пятой юбилей кафедры… Я впала в прострацию, близкую к коме, а МО командовала: «Оптимизма терять ни за что не будем, все образуется!» (Эту фразу я слышала от нее не раз.) В общем, так и случилось, конференция прошла прекрасно.

Она была серьезным ученым и отличным оратором. Я неизменно восхищалась методологией, точностью выбранных слов, бережной работой с источниками, когда читала ее работы; умом и памятью (какая у нее была память!), когда слушала.

Она осторожно и скрупулезно обращалась с фактами, отвергая беллетристический подход многих любителей Булгакова. В его биографии немало лакун, и спекуляция на этих белых страницах ее возмущала. Эмоциональная в жизни, в работе она старалась быть «холоднее, академичнее» (МЧ), избегать додумывания, а также моральных оценок из сегодняшнего дня.

Но это что касается науки. Во «внешней» жизни все было жарко.

«Вы ведь любите детей?» – один из ее первых вопросов. – «Ну…» – я совсем не была уверена, что люблю всех детей скопом. «Любите», – резюмировала почти с угрозой.

Подростки были ее главной неизбывной заботой. Ей справедливо казалось, что именно на их просвещение нужно бросить главные силы. Разоблачать лживый официоз, рассказывать правду об Октябрьской революции, Ленине, Сталине. Поэтому писала для них книги, составляла «полки» лучшего чтения. Организовывала мероприятия: сочинения для школьников, викторины, экскурсии. Покупала, отбирала для поездок не абстрактные «книги», а те, которые считала обязательными к прочтению и которые до маленьких библиотек точно бы никогда не добрались. Она всегда очень светло думала о будущем поколении. И, как ни странно, обязательно рядом с ней находились дети, подтверждающие ее мысли, – умные, читающие.

Вообще удивительно, что, хорошо зная жизнь, историю XX века, которую изучала профессионально, она верила в людей. И в человечество в целом, и в роль личности в истории, особенно в России. Постоянно доказывала, как важны усилия каждого человека. «По каждому из нас… поют трубы истории» (МЧ). Убеждала всех (и меня лично, видя мое скептическое отношение), что возможно изменить историко-общественную ситуацию, даже если она всем кажется неизменной. У нее было много примеров таких «одиночек», один из любимых – Сарра Житомирская, руководитель Отдела рукописей ГБЛ, ее начальник и друг, которая на четверть века создала уникальное для советской страны учреждение.

МО очень любила свою семью и друзей, помогала и, когда подступала нужда, отдавала буквально все. Даже того, что я знаю (ничтожную часть), достаточно, чтобы это утверждать.

При этом на заботу о себе времени не хватало. Для вечерних мероприятий иногда покупали угощения. Директор музея (младшая сестра, Инна, у них были очень нежные отношения) отправляла меня в «Бахетле» за пирогами с капустой – «Мариэтта любит, хоть накормим ее», но Мариэтте, как обычно, некогда было рассиживаться. В редкие счастливые моменты она пила с нами чай, обычно же после окончания лекции, концерта или открытия выставки мчалась к своим писаниям, а кусок пирога мы украдкой закидывали в ее убегающую сумку.

Очень ценила интеллект, буквально наслаждалась умными людьми и говорила им об этом, не стесняясь. Совершенно не обращая внимания, заслуженный человек или нет, с регалиями или без таковых, – если чувствовала талант или божью искру, тут же сообщала, включала в «свой круг».

В то же время ей были чужды «телячьи нежности», она часто была строга и язвительна. Со мной – строго на «вы». Когда злилась, задуманное не удавалось: «Ковалева, так шо делать будем?!» Но когда я как-то смущенно отмахнулась от ее неожиданно щедрой похвалы: «А не верить моим словам нельзя – я практически не вру. И дочери с двух лет говорила: “Прощу все, кроме вранья”».

Ценила хорошую шутку, но не любила насмешек и злого «поддразнивания», как она это определяла.

Бывала горяча, потому что живая. Однажды сошлась в споре с одной ученой дамой (имена боюсь называть) по поводу эпизода из булгаковской юности. Только пух и перья летали по коридорам! Я спряталась на коммунальной кухне квартиры 50, боясь попасть под раздачу. Тем более, именно я эту даму и пригласила. Потом помирились.