Мариэтта

Александр Закуренко

Мариэтта Омаровна появилась у нас курсе на третьем, четвертом. Она вела семинар текущей литературы и читала у нас спецкурс по советской литературе. Буквально с первого занятия я ощутил совершенно иной способ речи, другую свободу, какую-то глубочайшую внутреннюю энергию и силу, исходящую от нее. Всегда подтянутая среди нашего созерцательного поэтического бытия – всегда точная, даже до болезненности – с требованиями формулировать все мысли, доказывать, но при этом слышащая и слышащая возражения – и, главное, четкое и ясное понимание правды.

Она не боялась говорить именно то, что думала. И быть в этом говорении достаточно жесткой. Я ходил на другой семинар по текущей литературе – его вел парторг института Буханцов, человек мягкий, добрый, но совершенно никакой. И я, ни с кем не сговариваясь, перешел на семинар к Чудаковой, – каждое ее занятие, обсуждения, мысли, споры – это была радость, которую я не мог и не хотел терять. Я в ней опознал своего/свою – поскольку именно так я и представлял поведение свободного человека в ситуации несвободы и лжи.

Пока не смогу написать полно и точно, слишком сильно чувствую ее потерю. Но в один из самых сложных периодов моей жизни именно Мариэтта Омаровна меня поддержала.

Началось с приглашения в аспирантуру. Помню хорошо этот момент – мы стояли во дворике Литинститута, о чем-то спорили, и вдруг она сказала: «Саша, а вы не хотите в аспирантуру, ко мне?»

Я опешил, поскольку понимал, что никакая аспирантура мне не светит.

И я честно ей ответил: «Спасибо, Мариэтта Омаровна, но меня все равно не примут, только вас подставлю». И рассказал, не вдаваясь в подробности, о своей истории с КГБ, о том, что я под надзором недреманного ока и в любую секунду меня могут взять повторно.

Она восприняла мой рассказ совершенно спокойно, даже улыбнулась и ответила: «Половина моих друзей Там – кивком в сторону Лубянки, – побывало. Давайте попробуем».

Тогда я сказал, что вообще не собираюсь заниматься наукой, не буду защищаться, и мне интересно и важно писать самому. Она снова улыбнулась: «Ну и не надо, у вас три года в Москве появятся, чтобы просто жить нормально».

Через полтора года меня выгнали из аспирантуры за отказ сдавать кандминимум по диамату – я требовал свободный экзамен по философии, писал письма министрам, обещая скорое падение коммунистической идеи и т. д. Кончилось тем, что, когда из аспирантуры я ушел, из общежития меня выселили, и я оказался зимой в Москве без жилья.

Мариэтта Омаровна во всех моих безумных действиях поддерживала меня, и когда еще в 1987 году я решил писать диссертацию по теме «Русская революция в поэтике акмеизма», Чудакова, как мой научный руководитель, бросилась в бой и на Ученом Совете защищала мою концепцию. Через год боев с противниками этой темы тему, к нашему удивлению, утвердили. Это была первая в СССР официально разрешенная диссертация по акмеизму. И роль Мариэтты Омаровны в ее утверждении была чрезвычайно высока. Надо сказать, что при этом высоком тонусе сопротивления лжи советской идеологии Мариэтта Омаровна не была конъюнктурна в политическом смысле, а в самом высоком смысле была именно ученым, анализирующим, думающим, сомневающимся. Когда я предлагал ей всякие завиральные философско-богословские идеи, она всегда скромно говорила: «Саша, я историк литературы. Это не ко мне».

Но, возвращаясь к зиме 1988 года, – мне негде было жить, и я устроился сторожем в Строительном банке на Тверской, в двух шагах от Литературного института. Там же я работал, питался и спал. И Мариэтта Омаровна стала приглашать меня к себе – на Миклухо- Маклая, подкармливала, поила чаем. Помню, как ночами, когда я сидел за столиком вахтера в банке, она звонила на мой пост или предлагала перезвонить ей, и мы вели ночные беседы обо всем. Литературе, жизни, как лечить кашель. Она относилась ко мне очень заботливо, всегда интересовалась моим здоровьем. И эта очень волевая, очень сильная женщина открылась мне совсем другой стороной – теплым участием в моей жизни. Надежностью, порядочностью.

Она подарила мне несколько замечательных людей – в Киеве я познакомился с ее подачи и по ее инициативе с Мироном Семеновичем Петровским, с семьей Букреевых (она всех киевлян знала по работе над Булгаковым). И тут снова проявилась ее щедрость любые мои просьбы связать с кем-то из нужных по работе людей – и она давала координаты.

Тименчик, Фрейдин, Левин, Чертков – я звонил им и ссылался на Чудакову. И всегда (почти всегда) был принят и получал ценную и нужную информацию.

Когда в 90-е я стал преподавать в школе, я всегда обращался за помощью к ней. Составлял письма о защите литературы, о новых программах, о смене учебников присылал ей. Она читала, делала правку и подписывала. И я всегда чувствовал этот надежный тыл крупного ученого, уже тогда и общественной фигуры – и знал, что она не откажет в помощи, если речь будет идти о чем-то важном и существенном.

Несколько лет назад я столкнулся с ней в «Мемориале», она презентовала свою книгу, я ей подарил свою и написал на обложке – «От бывшего аспиранта».

Она мне ответила в духе своего любимого писателя: «Саша, бывших аспирантов не бывает».

Спасибо Вам, Мариэтта Омаровна – за все Ваши уроки, за Вашу честность и стойкость. Спасибо и простите, если я многого не успел сказать Вам при жизни.

<Добавление>

После того, как Чудакова пригласила меня в аспирантуру, я уехал в Киев, где должен был взять направление от украинского Союза писателей.

И отзыв о моих научных работах.

Со всем этим пакетом и вступительной работой «Поэт и государство» я приехал снова в Москву, в родной институт.

В начале своей работы о Мандельштаме я предлагал сделать 27 декабря днем памяти всех убиенных советской властью.

Чудакова прочитала, хмыкнула, но ничего не сказала. Мы шли ва-банк.

Первый же вступительный экзамен в аспирантуру – история КПСС – мог стать для меня и последним.

Принимал его наш парторг, Мальков. Бывший военный прокурор, посланный на новую работу партией укреплять шатающуюся в литературной среде дисциплину.

Мальков знал, что я злостный антисоветчик, думаю, знал и про то, что меня таскали на Лубянку и я отказался быть осведомителем, понятно, что такого нестойкого враждебного кадра пропускать в аспирантуру было нельзя.

Кроме этого, когда я институт заканчивал – я уже сталкивался с ним и сдавал ему зачет по советскому праву, и когда вытащил билет с вопросом о советской Конституции, ответил, что не могу говорить о конституции в тоталитарной стране, поскольку все равно ее положения не выполняются. После этого заявления, сделанного мною вслух прямо на кафедре марксизма- ленинизма, Мальков увел меня со второго этажа на первый и заперся со мной в учебной части.

Там мы весьма долго беседовали (о чем – тема отдельной главки), но в конце он пожал мне руку и сказал, что врагов (меня) нужно знать в лицо.

И вот я вошел в кабинет, за длинным столом восседал с одной стороны Мальков с другой стоял стул для испытуемого.

Проректор, Е.Ю. Сидоров, сидел за другим столом, стоящим перпендикулярно основному длинному – буквой то ли Г, то ли Т. Рядом с ним находилась Мариэтта Омаровна. Она пришла, как я понял, поддержать меня, зная более или менее ситуацию и понимая, что меня будут валить.

Я обычно, когда готовился к экзаменам, просто выучивал тексты, которые было нельзя понять, – а к таким относились все учебники по отсутствующей дисциплине – истории то ли КПСС, то ли ВКП(б), то ли марксистско-ленинской философии, – наизусть.

У меня была фотографическая память, я запоминал даже цифры удоя в колхозах пути коммунизма и партийных зорь, и цифры выплавки стали.

Когда-то в школе из-за этой особенности памяти я чуть не остался на второй год – меня заподозрили в списывании на экзамене по географии – я в своем ответе написал точное количество серых почтовых голубей в ГДР…

И вот я взял билет, оба вопроса я знал по памяти, и я их быстро и складно произнес.

Мальков спросил, какое количество стали планировали выплавить в первый год пятилетки по решениям ХХV съезда КПСС – я ответил точно.

Он поднял брови и спросил, какое количество чугуна – я вновь ответил.

После нескольких неудачных попыток завалить меня по материалам съездов компартии бывший прокурор задумался и спросил наконец – а чем отличается выплавка стали от выплавки чугуна.

Этот вопрос в программу не входил, и я его не знал. Я понял, что дальше последует вопрос о химическом составе козьего молока или о весе куриного яйца в миллиграммах.

И я не выдержал. «Гражданин Мальков, – сказал я. – Вы, возможно, забыли, что сейчас находитесь не в суде и не выполняете роли прокурора, а я не ваш подсудимый». Я хотел сказать еще многое – но прокурор начал наливаться красной краской и напоминать кумачовый революционный стяг.

«Саша, выйдите, пожалуйста, из аудитории», – железным голосом произнесла Чудакова. Она наблюдала за всем этим эпическим сражением и тоже, чувствовалось, ей хотелось многое сказать коллеге и парторгу. Но твердая воля и большой опыт общения с партийными кретинами помог сдержаться.

Я попытался еще что-то вякнуть – но, когда Мариэтта Омаровна произносила литые слова – приходилось выполнять.

И я вышел, мысленно распрощавшись с аспирантурой и Москвой…

В коридоре второго этажа стояли другие абитуриенты в аспирантуру – они сочувственно смотрели на меня, кажется, Дик был свидетелем моего опроса и все рассказал.

Внутри было тихо, и тишина все нарастала.

Может, Чудакова душит Малькова? – с надеждой подумал я.

Минут через 20 дверь открылась и вышел, весь красный, Евгений Юрьевич Сидоров всегда элегантный и легкий. Он подошел ко мне и сказал: «Саша, благодарите Мариэтту Омаровну – она не дала поставить вам двойку. Готовьтесь дальше». И ушел.

Затем вышла Мариэтта Омаровна, наоборот, вся белая.

– Саша, благодарите Евгения Юрьевича – он запретил как председатель комиссии ставить вам два. Готовьтесь дальше. Только без фокусов. – И тоже ушла.

Все остальные экзамены я сдал на отлично, по вступительной работе получил отлично и в аспирантуру прошел с лучшим баллом.

Говорят, что я был единственным в СССР человеком, поступившим в аспирантуру с тройкой по истории КПСС.

Меня отвоевали Е.Ю. Сидоров и М.О. Чудакова.

И дали мне полтора года нормальной жизни в Москве. Даже со стипендией.

<Из разговоров с М. Чудаковой>