Мариэтта

Катя Марголис

Иногда жизнь преподносит совсем уже невозможные рифмы-оксюмороны.

Шел январь 90-го. Я была десятиклассницей. В тот день наша неукротимо прекрасная учительница литературы Элла Эдуардовна Кац предложила нашему классу пойти вечером с ней в ЦДЛ и послушать не менее неукротимо прекрасную Мариэтту Чудакову.

Шел снег. Я, конечно, опаздывала. Троллейбус все не приходил, и я решила бежать пешком: быстро доскакала до угла тогда еще площади Восстания и влетела в знакомый холл Дома литераторов. Вечер Мариэтты Омаровны, посвященный Булгакову, уже начался, а в Большом Зале предполагалось какое-то другое писательское сборище. В гардеробе толпился народ, показавшийся мне немного странным. Какие-то мужики, все как на подбор в шапках. Лиц не помню, но поразило совершенно общее выражение одичания. Не успела я про себя подумать о наследии советской власти и отрицательном писательском и читательском отборе, как передо мной в очередь влез еще один мужик из того же зрительного ряда. И откуда их только берут? Я не хотела опоздать еще больше, чем опоздала уже, и посему вежливо напомнила влезшему о таком понятии, как очередь.

– А ты, жидовка, вообще вали отсюда. Твое место в Израиле.

Это было неожиданно. За словом в карман девочка Катя лезть не стала и быстро объяснила присутствующим про то, что подобные выражения в залах, предназначенных (по идее) любителям и служителям русской литературы – неуместны. Как неуместны они и вообще. Далее следовал краткий экскурс в область прав человека, затем в историю ксенофобии, но тут вся очередь накинулась на меня с криками. Мужики махали кулаками и шапками, что-то орали мне в лицо, обещая перейти на невербальный уровень внушения, так что, я, выкрикнув тоже что-то напоследок, взяла под мышку свое пальто и гордо удалилась в малый зал, где Мариэтта Омаровна жарко и увлекательно говорила о Булгакове, все еще удивляясь и недоумевая про себя, по какому случаю все эти человекообразные животные собрались в ЦДЛ.

Вечер шел своим чередом, рассказ был захватывающ, но за стеной нарастал шум. Лектор, конечно, его слышала, да и не могла не знать о происходящем (к ней подходили организаторы и что-то шептали на ухо). Слышны были крики, удары… но Мариэтта Омаровна лишь набирала темп и взлет, на деле, самой собой олицетворяя внутреннюю форму слова «просвещение», противопоставляя его дикости и насилию. Наконец лекция была закончена, и бледная Элла Эдуардовна велела нам быстро выметаться из зала, не задерживаясь, прямо на улицу. Мариэтта Омаровна спокойно собрала свои книги и очень решительно двинулась к выходу.

Что было дальше, я не знаю.

О том, что там бесчинствовало общество «Память», я узнала из радио и газет.

Это же объяснило и особый биологический вид встретившихся мне в гардеробе. Этот вид никуда не делся, а дал обильное потомство. Из меховых шапок проросли георгиевские ленточки. А слово «Память» еще тогда стало антонимом слова «Мемориал». У них разные корни.

И сегодня в дни постыдного государственного суда над Международным Мемориалом и траура по уходу Мариэтты Омаровны я с особой благодарностью вспоминаю этот ее урок.

Свет во тьме светит.