Мариэтта

* * *

40 дней со дня смерти Мариэтты Чудаковой.

Немного совсем личного.

Мои радостные и теплые переживания и моя скорбь от потери.

Я думаю, вы поймете, друзья мои.

Когда я приходила к Мариэтте Омаровне домой, то обычно она меня встречала в таком виде – одни очки висят на шнурке на шее, другие на лбу, в руках пачка бумаг и ручка.

«Проходи, Наташка, располагайся, можешь не разуваться, я сейчас, мне надо кое-что закончить…»

Я проходила на кухню – кухонный стол завален бумагами и книгами, для еды места нет вообще.

Пока она заканчивала, я расчищала стол, чтобы накрыть его для угощения, которое я привезла.

Мариэтта Омаровна возвращалась на кухню возбужденная и сразу начинала рассказывать мне, что она сейчас делает и что ее беспокоит на данный момент. Совершено забывая о накрытом столе. Первое, что я делала – протирала специальной тряпочкой ее очки, потом устанавливала звонок на мобильном телефоне (он у нее отключался периодически), потом налаживала слуховой аппарат, и она каждый раз говорила – «Надо же, Наташка, как хорошо я теперь вижу и слышу! Я знала, что ты придешь и мне все наладишь».

Такой у нас был ритуал.

И при этом, друзья мои, знаете, какое чувство у меня было, когда я приходила в ее дом?

Чувство защищенности, чувство правильности происходящего, как будто я попадала в объятья родного человека. Хотя вроде как это я о ней заботилась, хотя это я привозила ей еду, прибиралась у нее на кухне и налаживала гаджеты. И все же было чувство, что не я, а она меня обнимает и защищает. Было что-то надежное, теплое, основательное в ее безалаберном, заваленном книгами и рукописями доме. Казалось, что мир стоит надежно, что ничего катастрофически плохого не может случиться.

Вот не знаю, друзья мои, удалось <ли> мне до вас донести, какой уют и спокойствие окружали меня в ее доме, несмотря на внешний хаос и полный беспорядок.

И ведь посмотрите, какой парадокс – я в последние годы ее жизни по глупости своей считала, что это я помогаю ей, я ее поддерживаю, я о ней забочусь, а после ее смерти совершенно точно знаю, что не я, а именно она была для меня самой главной опорой и поддержкой – таков был масштаб ее личности, невероятный масштаб.

Вы не представляете, как мне сейчас этого не хватает…

Я в какой-то момент начала понимать, что она, сидя дома, постепенно начала тосковать по нормальной жизни.

Ей была необходима движуха в буквальном смысле слова.

Тогда мы стали с ней кататься по Москве в моей машине.

Выезжали вечером, когда уже не было больших пробок, и кружили по центру Москвы. Она очень радовалась этим поездкам, и я радовалась вместе с ней.

Однажды весной она меня попросила прокатиться по Москве и полюбоваться на тюльпаны, а я в тот период была очень занята и все откладывала и откладывала нашу поездку, пока тюльпаны не отцвели, и помню очень хорошо, что я ей пообещала, что непременно поедем любоваться на тюльпаны следующей весной. Мариэтта Омаровна с энтузиазмом, без всякого сомнения, без тени упрека, между прочим, согласилась, что да, следующей весной непременно. Не собиралась она умирать.

Я сейчас очень-очень сожалею, что мы тогда не съездили…

Поскольку я ей привозила всякую, на мой взгляд, вкусную еду (просто порадовать хотела, да и подкормить, потому что она склонна была забывать о еде, а тут за компанию ела с удовольствием), она однажды попросила меня купить ей миноги – «Помнишь, Наташка, была такая рыбка?»

До этого она вообще никогда у меня ничего не просила – я покупала ей еду исключительно по собственной инициативе.

«Если тебе попадется эта рыбка, купи мне, пожалуйста», – наивно попросила Мариэтта Омаровна.

Попадется! Можно подумать, эта рыбка может «попасться».

Короче, я поехала в «Азбуку вкуса», и она-таки там обнаружилась. Не спрашивайте, сколько она стоила – это в данном случае совершенно не важно.

(Хотя какого рожна она столько стоит?!)

Важно только то, что мы с Мариэттой Омаровной с удовольствием эту рыбку съели, чем я и она были очень довольны.

А теперь о том, что я уже никогда не услышу, и о том, как мне было приятно это слышать и как я без этого тоскую.

«Тааак! Это звонит мне умная девочка Наташа!

Ну! Сафонова Наташка мне сейчас расскажет что-то интересное! Слушаю внимательно.

Наташка, мне срочно нужно с тобой поговорить! Ты мне скажешь – я совсем выжила из ума, или еще не совсем?

Расскажи мне про твою Марусю! Это удивительная девочка!

Наташа, у тебя очень хороший слог, я только что прочитала твой пост. Я тебе как литературовед говорю – тебе надо писать!

Давай ты соберешь все рассказы про Марусю и мы с тобой издадим книжку!

С изданием я тебе помогу.

Наташка, я совсем пала духом, что мне не свойственно. Давай поговорим о хорошем!

Наташенька, крошка, как хорошо, что ты позвонила! Мне сейчас очень нужно с кем-то поговорить, кто не в таком унынии, как я.

Наташка, я не могла до тебя дозвониться, а мне так много нужно тебе рассказать!

Ничего, если я тебе еще позвоню сегодня?

Наташечка, крошка… звони мне почаще…»

Ну, в общем, вы поняли, друзья мои…

А еще представляю, как бы она отреагировала на ликвидацию «Мемориала» – конечно, была бы в страшном гневе, конечно, огорчалась, что нет у нее сил это изменить, и конечно, все- таки думала о том, что она может сделать, чтобы «Мемориал» продолжал свою работу.

Но, пожалуй, лучше всего об этом написала ее дочь Маша Чудакова.

Цитирую – «Но Мариэтта бы сказала, отчаиваться не надо ни в коем случае. Что-нибудь умные головы придумают. Как все то, что хранилось в Мемориале, сохранить до лучших времен. А что они наступят, в этом не было у нее сомнений даже в куда худшие времена».

Вот точно! Так бы и сказала.