Мариэтта

Маша Чудакова

(Устный рассказ с письменными исправлениями и дополнениями)

Мама почему-то говорила, что у нее продолжительная (продолженная?) память началась в четыре года. Вместе с началом войны.

Но у меня не так, потому что я не она. И мама все время говорит: ну как же так, ты не помнишь себя с ранних лет? Не помню.

В коммуналке на Малой Остроумовской я себя не помню, конечно.

Лет с шести, когда мы ходили в байдарочный поход по реке Медведице – это уже семь, а не шесть, вот это уже я начала помнить себя хорошо – и то только потому, что были фотографии и походный дневник, и во мне выращивалась память об этом походе, и я его запомнила. Мы сплавлялись на байдарках по этой обмелевшей от жары Медведице и доплыли до Астрахани в итоге, а вернулись мы с мамой на пароходе. Они ходили в походы без меня в основном, меня бросали (я обижалась, но позже простила), но этот был легкий, и взяли меня.

Есть фотографии, как они ходили по Карелии, с Паперными в основном, сначала с папой Зиновием Самойловичем, потом с детьми – Вадиком и Таней. Жили мы тогда на ул. Тухачевского. Это был так называемый «кооператив» – первая собственная квартира. Чтобы вляпаться в 1964 году на много лет в выплату долгов, занять у 100 человек (был список фамилий) – это надо было быть очень смелыми и верить в свои силы по заработку. В основном заработки складывались из внутренних рецензий в журнале «Новый мир» – это называлось «cамотек». Платили по 15 р., если я не путаю. Тогда и подружились с К.Н. Озеровой.

Ну так вот, катались на байдарке, жрали икру в Астрахани прямо из брюха осетра, это считалось хорошо… Потом эта икра валялась дома в холодильнике «Север» (газовом?), очень много, ее никто не ел (никто – то есть я). Зато там я впервые увидела поляну земляники с тех пор фанатично люблю землянику. Есть фотографии ч/б, где я сижу с безумными глазами с этим богатством. Там были песчаные берега обрывистые, и в этих обрывах жили ласточки, и мы все это видели, пока плыли. Ласточки летали и пели, это было прекрасно. Ничего особенно важного не помню, лето было, все купались, родители таскали байдарку, потому что все обмелело, а я ничего не делала. А! помню ночевки в настоящих деревнях на настоящей русской печке.

Впервые увидела черно-белых свинок немыслимых, еще были лягушечки. Их я собирала в баночку в байдарке и любовалась. Потом они выпрыгивали обратно. Мама и сама была такая – очень веселилась, когда я рассматривала лягушечек, гусеничек… Они, видимо, взяли меня, чтобы развлекаться, они же молодые были. Я им поставляла каждый день какие- то новые впечатления, и они очень радовались с папой – они меня родили в 24, соответственно им было по 30. Дневник похода хранится дома, я его могу достать. Это, конечно, тоже мама вела вместе с Вадиком Паперным. «Они пытались остановить поезд и бежали за машинистом, бессвязно крича… Машинист пришел в себя только у Кимр.»

…Маму я мало видела в те годы, она все время была на работе, а я была с папой. (До восемьдесят какого-то года она работала в Москве в Библиотекеленина). Поэтому мама когда приходила с работы на Тухачевского, ее надо было встречать, бежать, раскинув руки. Мама потом много раз говорила: «мать ребенок и так любит, а я хотела, чтобы ты полюбила папу». Но мама задавала все равно градус любви такой общей, конечно. И любила я их обоих безумно.

Мама была c моего детства и до конца верный друг. Если я хотела что-то, не для баловства, а для дела, – то получала. Например, швейную машину в 7 классе, они ее сразу мне купили, в рассрочку. Ножная прекрасная машинка «Чайка»! в 13 лет! Сколько я на ней платьев сшила, занавесок разных. И она до сих пор жива.

Я увлеклась ковроткачеством. Коврик этот тоже жив. Такой специальный крючок был нужен – мама привезла из ГДР. Не забыть такое. Но настоящий рай начался с 80-х годов.

Мама впервые полетела в Италию в связи с публикациями Булгакова и накупила мне по моему списку необыкновенных нарядов по 10000 лир, цены были смешные. Сапоги малиновые. Платье клетчатое, джинсы. Счастье свое очень хорошо помню. Сложила я это все на кресло и долго любовалась, не в силах надеть. Долго хранились пакеты со сладостными названиями Rinascente и Upim.

Мама очень любила духи, но в моем детстве доступны были только польские, и я говорила: «Мама, подуши меня Бытьможетом». Фраза осталась навсегда, мама ее часто повторяла.

Все это детство до школы снимали мы какие-то дачи, вот снимали в Отдыхе… единственное помню, что мы возили туда в сумке кошку Феню и возили диван. Там были отвратительные подружки, которые называли кого-то «пАзорница». Это словечко потом надолго укоренилось в нашей семейке. Позже оказалось, что в эти же годы там жили Смеховы, и они дружили.

…Когда я вспоминаю, как мои родители жили, как много они не увидели того, что видели их ровесники за границей в том же 67 году… доступа же ни к чему не было, – мне так всегда грустно. Но они совершенно внешне не расстраивались, видимо, все недостающее читали в книгах о других странах.

<А джаз они не слушали? не говоря уже о роке?> Папа любил классику, слушал Баха, Моцарта, приехал из своей деревни и за год усвоил консерваторию в полном объеме. Все помнил, кто что сочинил, какой опус, и маму приобщал. Когда они поженились, то ходили в консерваторию, сидели там на приставных местах и слушали. Вообще дома ей музыку было как-то некогда слушать, у нас не было магнитофона, папа слушал пластинки и радио. Проигрыватель был, конечно. Но вообще считалось, что все это отвлекает, сидели за столами с 8 утра, когда не было службы. А так, они любили авторские песни, Галича, Окуджаву, Городницкого. Любили еще народные песни и революционные – там, где о свободе. Насчет свободы у мамы было некое такое высшее ощущение, столько песен она знала о ней. У мамы не было слуха, но она все равно пела как-то по-своему, таким домашним народным голосом. Мама очень любила живопись и хорошо разбиралась в ней, думаю, под влиянием брата- архитектора, меня таскала по выставкам с очень ранних лет. Помню, например, выставку рисунков Нади Рушевой, Матисса очень с ранних лет помню.

…Мы по утрам слушали «Радионяню» c папой. Мама говорила в воскресенье: «Это у вас Утро родины, а лично я пошла работать». Ей для работы в те 60-е–70-е годы нужно было уединение, а папа мог и при мне работать, пока я читала, рисовала и клеила в альбом фотографии.

Магнитофон появился только когда я уже в университет поступила. Купила его я сама, простояв часов пять в очереди в ГУМе.

По поводу образования – я не помню, кто меня образовывал, как-то само… наверное, папа. Хармс, зверямс… (мы так говорили, мы все рифмовали, у нас есть семейная тетрадка со стишками, мы все это хранили). Мама участвовала, но меньше, главное папа. Надо было облагородить жизнь стишками, всякими фразочками, например: «если белье не сдается, его уничтожают». Очень рано я начала сочинять стишки и сказки – все это сохранялось в папке и всячески приветствовалось. Кстати, я потом выпросила эту папку у мамы (она не хотела отдавать), и она при переезде у меня пропала. Там были самые ранние рассказы про зверей.

Постепенно всех стал заедать тяжелый советский быт. На мне лежала обязанность сдавать постельное белье в стирку (это уже после переезда в Беляево, с 1974). Это было не очень интересно. Также я вечно мыла посуду. Под это была подведена стихотворная база: «Мой посуду, мой посуду, ты найдешь ее повсюду». То есть папа не поленился ее везде расставить по квартире – под кроватью и тэдэ. Считалось среди него, что я так приучаюсь к чистоте. Мне было лет 9, наверно.

На старой квартире, я помню, мама еще что-то готовила вкусное. Я прочла книжку «Малыш и Карлсон» и требовала от нее, чтобы она готовила такие же блюда, как мама Малыша: булочки с корицей и горячий шоколад. Помню подносы с какими-то тортами – если хотела, она все умела и могла… Помню большой пирог с заварным кремом. Булочек с корицей я так и не добилась. А шоколад был такой тертый, как будто его на терке натерли. Поскольку меня пичкали старинными детскими книжками, там такие были часто идеальные семьи, с бабушкой, с семейными застольями, я мечтала, чтоб мама себя вела со мной, как «нормальные мамы в книжках». На новой квартире уже они были завалены работой, многолетним пробиванием знаменитого ПИЛК (Ю.Н. Тынянов. «Поэтика. История литературы. Кино»), и обеспечение пропитанием авторского коллектива во главе с Е.А. Тоддесом легло на меня.

<А бабушек не было?> Бабушка была одна в Казахстане, одна в Сокольниках – она часто меня забирала к себе. Еще была мамина настоящая няня баба Лена, но она умерла в 68 году. Они жили не с нами, но приезжали, конечно. Это был праздник еды и любви. И я часто ездила к ним.

Мама утверждает, что она сама занималась хозяйством, но я-то не особо помню. Помню вечную дилемму – заняться уборкой или сесть писать. Но на Тухачевского был паркет, и папа даже натирал полы мастикой такой деревянной ножной щеткой.

Вот помню, как отдали меня во французскую школу, по настоянию мамы. Я, конечно, хотела в ту школу, что во дворе, но пошла (поехала на троллейбусе) во французскую. И, конечно же, они были правы: действительно хлеб на всю жизнь, если так-то. Мама хотела, чтобы я культуру французскую восприняла через французский язык. Она сама его хорошо знала. Хотела, чтобы мы вместе поехали в Париж. Потом мы поехали, конечно. Мама смотрела далеко. И хотела, чтобы там в школе была среда, очень опасалась «социальных низов». Папа говорил: «ты, Маня, можешь делать все что хочешь, но избегай социальных низов. Они тебя утянут вниз». Это молодежная часть уже, детство кончилось этой фразой. Но вообще и в школе это было: общайся с умными, идиоты тебя ничему не научат. То есть всяких дур-двоечниц избегай… У мамы было жесткое разделение: троечник и отличник. Отличники – хорошо, троечники – нет. «Ну это же троечники…» – это через всю жизнь она пронесла. «Ну как же так, неужели тебе не хочется быть лучше?» – «Нет, мама, не хочется», – отвечала я. Мне надо было где-то отсидеться, чтоб отстали.

В чем было свободное воспитание? Мне разрешали гулять на улице, жечь какие-то костры, я недавно нашла это место на улице Тухачевского, где я жгла эти костры (дом наш цел)… печь картошку, – ребят потом звали домой, а я могла остаться одна… думаю, речь шла о девяти часах вечера. Ну, это рядом с подъездом. Мне все завидовали: «Маша, иди домой!» – этого вот не было, не было насилия. Еще мне не орали из окон – это считалось неприлично. Читать разрешали допоздна. Я вечно читала, до конца школы.

Мама говорит: «Я, как дура, будучи на работе, доверила твои уроки папе, и только классу к пятому выяснилось, что папа на твои уроки забил, сплошные двойки. Чем вы вообще с ним занимались?» Вот по математике было семь двоек подряд – устный счет. «Почему ты не можешь устный счет?» – «Не хочу и не буду». Но после пятого класса мы переехали, и тема с этой учительницей кончилась. У меня был страшный стресс и возникла ненависть на всю жизнь к математике. Но мама с папой – они пересиливали все это и закончили школу с медалями, а я не могла и не хотела себя в те годы пересиливать. Литературу любила, учила французский успешно – а быть медалисткой не могла. Мама говорила: «Такой любознательный ребенок, каким ты была до школы – и так все это убить – это могли только у нас в Советском Союзе». Она рассказывала, что она приходила в школу и смотрела в щелку двери: все пишут, чего-то делают, а я сижу… (она все показывала это лицо) в полнейшей прострации и совершенно не интересуюсь темой урока. Как они с этим боролись – я не знаю. Но я тем не менее бросила свою лень и в 1978 году поступила в МГУ на ромгерм. Готовил меня к сочинению папа. Он четко рассказал, как строить его, заставил выучить наизусть массу тем. Я слушалась.