Мариэтта

Когда я потом стала работать с итальянцами, они мне рассказывали, как много неудачников и двоечников становятся миллионерами – но у меня для этого тоже не хватило драйва, везения… Не доводила до конца мечты.

Французский я обожала, а еще сочинения писала всему классу, точнее сказать, проверяла и исправляла ошибки (я этого не помнила, мне потом одноклассники напомнили).

В четвертом классе появилась новая учительница (это еще школа на «Соколе») по русскому – она делала ошибки, а я нет, я как-то сразу их не делала. И она стала исправлять меня там, где я писала правильно. Мама пришла в школу и говорит: «у моей дочери абсолютная грамотность, а ее исправляют» – и в результате эта учительница не пошла дальше четвертого, не стала вести более старшие классы. Я страдала, как от тюрьмы, от школы. И, наверное, таким, как я, нужно было домашнее обучение. Вот как у Н.Л. Трауберг описано. Я была нежная девочка-одуванчик. Я не могла все эти группировки: этому в нос, этому в промежность ногой… – я этого всего не умела. Папа драться не учил.

А в новой школе (Москва, Хилков переулок) я уже потом начала хулиганить. Но людей я не обижала, просто любила носиться, а не учиться. Дневник мой был с записями: «бегала с мальчишками по подвалам и взрывала пистоны». Я вымучивала эти примеры, папа мне помогал… это был просто кошмар. И мама всю школу удивлялась, как это у нее получилась такая дочь. Я считала, что они этим меня забивали – учись, мол, хорошо. И еще они мне сами находили всяких умных подруг, через дружбу свою с их родителями, и одна прекрасная есть до сих пор – Лана Финн, она живет в Америке, и мы с ней встречались недавно в Москве. Подсовывали мне всяких умных еврейских детей, чтобы я была с мозгами. И дома были у нас одни гении: Натан Эйдельман, Женя Тоддес, Женя Ратинер (когда приезжали из Риги), Ю.О. Домбровский, Леонид Баткин…

В общем и целом школа была для меня кошмар. Хотя была, к примеру, очень хорошая первая учительница французского, поставила мне идеальное произношение сразу во втором классе. А потом, когда я выросла, я говорю: «мама, я же не создавала вам проблем – не была наркоманкой, не валялась по канавам…» И мама: «Действительно…»

Я не валялась по больницам, не брала академ, у меня не было депрессий, я была веселым и психически здоровым человеком. Какие-то были переживания любовные, а потом раз надо диплом быстрей писать…

Я вообще считала себя в детстве очень почему-то одинокой. Такой некий имидж. Родители были вечно заняты. С другими папы ездят в какой-то парк, я присоседилась к чужому папе и тоже еду… С другой стороны, папа был со мной рядом всегда. Мы снимали зимой даже дачу, тогда это было очень дешево. Мама оставалась в Москве, чтобы в выходные писать. Папа мог при мне работать, я валяюсь вечно с какой-то температурой и чего-то клею, а он сидит пишет, ручкой шариковой. Еще мы ходили на лыжах, он водил меня в кинотеатр «Патриот»… мама не водила. Она любой момент использовала для писания и называла себя «машиной по производству письменных текстов». Помню, как с мамой мы ходили в кино много позже, уже с внучкой. Например, она хотела посмотреть фильм по своей любимой книге «Великий Гэтсби», и мы пошли. Помню, как она захотела увидеть фильм «Жизнь других», про штази, она хорошо знала эту тему, и мы его посмотрели.

Меня никогда не ругали за разбитую, например, посуду. Ни одного сервиза не осталось, били их в основном я и мама, нечаянно роняли, а были очень красивые сервизы, например, родителям на свадьбу подарили, – я, когда выросла, очень жалела. Мама не любила много вещей, не привязывалась к ним, а папа любил и привозил из-за границы – он же был из дворянской семьи, у них все было (в остатках и воспомининиях): и крахмальные скатерти, и так далее. В романе папином все это описано.

В моем понимании он был из дворян, а она как бы из разночинцев, по Чернышевскому. Я все хотела, чтобы был уют, диваны, и папа вроде хотел, а мама нет, это считалось мещанство. Места нет, только для книг. Правда, мама умела как-то в мелочах уют создать, всегда были скатерти, потом из всяких стран стала привозить всякую красоту для дома. Но как-то мебели не было. Только письменные столы и простые спальные места. А мама любила мелкие красивые предметы – поставить на письменный стол кусок муранского стекла из Венеции, смотреть на него и радоваться.

Однажды летом я поехала к бабушке и деду в Казахстан, и там дедушка стал вести дневник моего поведения «75 ужасных дней». Мое поведение не отвечало его нормам как учителя школьного (он преподавал в техникуме историю). Возмущался, отчего родители не могли меня нормально одеть. С его точки зрения, у меня в тот момент не были воспитаны какие-то элементарные навыки – мыть посуду и так далее – то есть родители, по его мнению, меня не учили быту, а учили каким-то духовным вещам. Он хотел, чтобы был какой- то распорядок дня… я была безалаберная… я не замечала, что меня как-то там воспитывают, а когда попала к ним – тут уж я заметила. Папа на отца обиделся за этот дневник и передал его мне только в мои 30 лет. А дед лишь хотел помочь.

Итак, мы переехали на улицу Миклухо-Маклая в Беляево, и детство, в общем, кончилось. На меня взвалили уже быт и очереди, это 74-й год, началась плохая часть Советского Союза, и никто меня не переубедит, что «все было»… На меня повесили хозяйство, я с тех пор это возненавидела, я считала, это слишком рано. Считалось, что у родителей нет на это времени. И это так и было. Мама тогда как раз заболела болезнью Меньера – это страшные головокружения, весь мир переворачивается вверх ногами, и надо сесть на кровать или лечь на пол, чтобы не упасть. Видимо, это возникло на нервной почве. Эта болезнь не смертельна, но заканчивается потерей слуха. Диагноз ей поставили только лет через 20. Можно было позже ухо прооперировать, но она была против любого врачебного вмешательства, не любила лечиться и считала, что здорова. У нее не было такого: «Ну как ваши дела?» – «Да вот тянем потихоньку…» – она всегда отвечала: «У меня все прекрасно». Всегда смеялась над теми, кто говорит: «Да вот, скрипим потихоньку… ну как в моем возрасте могут быть дела…» и так далее.

Я никогда не могла (якобы) запомнить, какое у нее ухо хуже работает, мы всегда смеялись, она говорила: «Ну, у меня два уха всего, можно было бы и запомнить…»

Почему-то считалось, что все время нужно покупать книжки – так как в библиотеку ходить за каждой книжкой считалось пустой тратой времени, а надо работать дома (это же было по ночам) и не тратить время на дорогу. Гордость была в том, что у нас все лучшие книги есть дома – вся теория и история литературы, пушкинистика, чеховедение и т. д., все основополагающее. Перед переездом в Беляево все книги были посчитаны, каждая протерта от пыли на балконе (папа меня заставил) и уложены в коробки. Насчитали 5000 томов. Но сейчас, конечно, уже гораздо больше. Ведь прошло 47 лет. Масштаб средней районной библиотеки, а квартиры были маленькие, так что жить, конечно, было негде.

Поэтому, когда мы переросли и эту квартиру, папа решил, что будет еще и дача. Мы и книги туда не помещались. Что-то одно.

…У мамы было очень много всяких простых, но прекрасных украшений, три коробки разных бус, она носила дагестанский кубачинский браслет с 20 лет и до последнего дня причем он потемнел, а на фотографиях он везде блестящий. Потемнел от лежания в коробочке за последние полтора года… Я считаю, что она очень ослабла от сидения дома, она не могла так жить. Говорила: «как хорошо, что я дома, вот я все напишу…» Но организм ее привык к движению…

<А когда мальчики начались, ты делилась с мамой?> Сначала да, делилась, что мальчик не так посмотрел и так далее… а потом на папу переключилась, потому что папа знал психологию мужчин, он мне мог с мужской стороны подсказать – ну, не до деталей, конечно. Он очень внимательно меня всегда слушал и помнил все имена и факты. «Не повторяй, это ты мне уже рассказывала». Еще у нас была фраза: «Ну, я пока посплю, а ты, Маня, неси пока свою околесицу». Но он все запоминал прекрасно и давал хорошие советы.

Мама мне советовала быть гордой… Помню, что уже студенткой меня стали отпускать на каникулы в пансионаты, мы стали с подружками ездить, и никто меня не проверял. Она мне раньше говорила: «Ты забудь, это школа. В школе мы не выбираем, кто нас окружает. А вот когда ты поступишь в Московский государственный университет, там у тебя и подружки новые будут, и мальчики». Ну на филфаке – сама понимаешь: на 260 человек 60 мальчиков – всех, конечно, шустро разобрали. Все курили на сачке в университете, конечно… Я туда не ходила, вот и не досталось мне ни одного мальчика. У нас дома было не принято курить, я этого тоже не делала. Папа выпивал только за столом – но всегда говорил: в 19 лет не начинай сильно пить, сопьешься. А потом говорит: в 50 уже можно, не успеешь спиться! Я почти всегда слушалась папу и ни разу не пожалела.

…Мне не разрешали в гости подружек водить: «Они мешают, ты сама к ним ходи». Кому мешали мои подружки, которые сидят в моей комнате? Кому они мешают? Я страшно убивалась. А их гости приходили к маме в основном на день рождения, 2 января, многолетняя традиция. Мама не пила в те годы вообще, по-моему, ничего. Ну, острила, любила, чтобы ее умные мужчины окружали. Друзья были всегда мужчины. Лучшие умы… Но такого, что, мол, ты, Машенька, скажи что-нибудь, чтобы я тренировалась в умной речи – мне особо не давали высказываться. Слушай и умней!

Еще я лет в десять начиталась Анатолия Алексина и требовала: где наш семейный совет? Чтобы, значит, мы совместно что-то решали, строили планы, например, куда ехать: на юг или куда… «В нашей семье решают родители, никакого семейного совета не будет», – сказали мне. Так что баловства не было. Свободно воспитывали, но без баловства. При этом нельзя было приглашать подруг, и оставаться у подруг ночевать тоже было нельзя. Потом меня поразило во Франции, что дети могут друг у друга ночевать и им все можно, и что дети не должны мыть посуду, ванну, раковину… Там в 1991 году была в семье помощница, приходила и все мыла. Мама всю жизнь мечтала о такой помощнице, но появились они только уже в последние ее годы.

Да, мама всегда мечтала о домработнице, иногда они и появлялись. Может, это были мои няни… Была Мария Марковна – мне было 7 лет – но я в нее кидалась какими-то котлетами, и она быстро сбежала. Милая такая старушка, безобидная. Из школы меня некому было встречать. А куда делся папа? А, он работал. Ехать за мной в школу как-то никому и в голову класса со второго уже не приходило. Ну, там было 5 остановок на троллейбусе. Потом, когда Марии Марковны уже не было, был термос, там был суп куриный. Вот это я помню: куриный суп в термосе.

Щеночки. Они были всегда, их мы с папой подбирали на улице – по одному. Какой-то появлялся вдруг щеночек, объявлялось маме: «мы взяли щеночка блохастого», и мы все это с папой мыли керосином – и потом их пристраивали, папа их уносил, куда-то на стройку, были эти вагончики… А потом уже появилась надолго Жучка. Она гуляла одна, спускалась по лестнице одна (с 12 этажа) и там шлялась. Потом приносила по 8 щенков… Это как-то никого не смущало, называлось «Снова здорово». Главное было дать явлению название! Мама все это терпела. Что меня крайне поражало. Все, что Саша хочет – мама не спорила с ним никогда: раз Саша хочет, это правильно. Она же по крови дагестанка. И в ней это так интересно сочеталось: нежелание заниматься бытом… и в то же время – все, что муж делает, правильно: ездил один куда хотел, свободу его она никогда не ограничивала, по нему студентки сохли…