Мариэтта

Наталия Зейфман

Я пришла в отдел рукописей ГБЛ после университета в 1962 году, незадолго до прихода Мариэтты. Однажды Сарра Владимировна звонит и говорит: Наташа, внизу около милиционера стоит женщина, пожалуйста, приведите ее ко мне. Я вышла, взяла женщину у милиционера, и мы пошли наверх. Смотрю – какая-то странная, маленькая, не слишком хорошо одетая; правда, у нее замечательная фигурка и особенные глаза, они меняли цвет: иногда совсем прозрачные, иногда зеленые. Я немного ее разглядела, а она мне говорит: кажется, я у вас буду работать. Я промолчала: мне показалось, что она выглядит как-то не так, как надо бы…

Потом я узнала, на что именно ее пригласили: она должна была работать с архивом Фурманова, и она сразу стала им заниматься, быстро ходила по проходам в каталоге с карандашом во рту. Знакомство еще не состоялось.

И очень быстро случилось это замечательное, предвещающее нашу долгую дружбу на всю оставшуюся жизнь. Мы одновременно поучаствовали в делах друг друга, как бы обменявшись шагами друг к другу. Звонок, я подхожу к телефону, какой-то человек, говоривший с акцентом, просит Мариэтту Омаровну – а ее как раз не было в отделе. Он просит передать, что ему позвонили из детского сада и что у ее маленькой дочери (а он дедушка) подозревают дизентерию и требуют, чтобы он отвез ее в больницу. Я тут же приступила к делу, и мне удалось убедить его не рисковать больницей, а забрать девочку домой (потом выяснилось, что дизентерии не было). Только я закончила говорить с ним позвонил мой папа, что он ждет меня внизу и просит к нему выйти. Он сидел при входе на широком подоконнике, а голова у него была перевязана. Что такое? Мне, говорит, в метро стало плохо и я упал, когда поднимался по лестнице; меня пытались поставить на ноги, но, к счастью, какая-то женщина добилась, чтобы принесли стул и на нем перенесли меня в каптерку; я отсиделся и дошел до тебя. – Когда Мариэтта вернулась, я рассказала ей, что говорила с ее отцом и спасла ее дочь от больницы, а Мариэтта рассказала мне, как только что помогла в метро немолодому человеку, которому стало плохо: его хотели заставить идти, а она не допустила. – Это мой папа!!! Папа потом пригласил ее и нас с мамой вместе на Арбате посидеть, – поблагодарить Мариэтту, – есть такая фотография… <см.>

А потом был такой случай. В отделе была небольшая проходная комната, где можно было разговаривать, стоял круглый стол, а в углу мраморная Эсфирь с головой Олоферна. Вхожу и вижу: Мариэтта сидит за этим столиком и разговаривает с моим шефом, Петром Андреевичем Зайончковским. И разговаривает так свободно… Я подумала: ого, ничего себе! Я, когда говорила с Петром Андреевичем, была вся в смущении. Я потом узнала, о чем они говорили: Петр Андреевич пригласил Мариэтту и Сашу учить его дочь русскому языку.

Моя комната была наверху, а Мариэтта работала внизу, поэтому первое время мы встречались мало. И вот однажды праздновали Новый год. Сарра Владимировна всех собрала. Были какие-то смешные сцены, в них участвовали Мариэтта и еще одна наша смешливая сотрудница. В.Б. Кобрин, у которого есть текст под названием «Кому ты опасен, историк?», ходил с мешочком, и все должны были вытаскивать из этого мешочка фанты. У меня вытянулся фант со словами «Счастье твое ты себе получишь, человече»… Мариэтта тоже вытащила себе что-то хорошее, и мы вместе смеялись… И мы начали сближаться.

Помогали друг другу. Я ездила куда-то, на «Сокол», что ли, отвозила деньги за квартиру, которую они с Сашей купили, – была зима, почему-то надо было быстро бежать, а они не могли, и маму Мариэтты попросить тоже нельзя было… Я прикрывала ее, когда ей надо было убегать, а убегать надо было потому, что приходилось зарабатывать. Зарабатывала она внутренними рецензиями в «Новом мире», когда-то бегала туда вместе с дочерью Машей, та была еще совсем маленькая… с коляской. Но, конечно, моя ей помощь ни в какое сравнение не идет с ее заботой обо мне – в мелочах и в судьбоносном. Например, когда она консультировала Симонова на съемках фильма о Булгакове, она взяла меня с собой на крышу Пашкова дома, где Воланд беседовал с Левием Матвеем. Работая над архивом Булгакова в доме Елены Сергеевны, она брала меня с собой. Мы пили чай, разговаривали… Из этого получился такой эпизод. Кто-то по цепочке знакомств указал отцу Нади Рушевой на меня как на имеющую доступ к вдове Булгакова. Он обратился ко мне, и я представила его Елене Сергеевне. В первую же секунду он упал перед нею на колени. Потом они долго говорили, Елене Сергеевне очень понравились иллюстрации Рушевой к роману, а кончилось тем, что Е. С. подошла к шкафу, просунула руку куда-то в глубину за дверцу и вытащила гипсовую посмертную маску Булгакова.

Когда умер мой папа, Мариэтта все время была со мной. Когда началась церемония прощания, Мариэтта, ничего не сказав, ненадолго убежала куда-то. И только потом кто-то сказал мне, что она ходила посмотреть на папу, чтобы узнать, выглядит ли он так, чтобы можно было показать его мне. А самое главное – она открыла мне дорогу в достойную жизнь, когда я с семьей переехала в Израиль (хотя она до последнего нашего с ней телефонного разговора не одобряла этого отъезда), – она дала мне рекомендательные письма к своим коллегам, и у меня все получилось. Это подробно описано в моей книжке, которую выдумала она же – однажды, глядя на море, она окликнула меня: «Наташка, то, что с вами случилось, ты одна можешь честно описать: что происходит, когда люди бросают свою прежнюю родину и должны войти в новую, незнакомую». Она сразу стала писать для меня тезисы, а я за это время написала первые полтора листа книги. Она посмотрела и сказала: Издание беру на себя. Книжка «Еще одна жизнь» получилась знакомой приехавшим тогда русским евреям.

В отделе она держала себя очень уверенно. Помню такой эпизод: «древнюю» группу у нас возглавлял очень тяжелый человек Кудрявцев. Ему, видимо, не хотелось, чтобы я в библиотеке работала. Он сказал мне что-то нехорошее про евреев, я рассказала Мариэтте, она рассвирепела, не дав мне договорить, побежала к нему чинить расправу…

А потом она перешла на второй этаж, поближе ко мне, впереди был архив Булгакова. Эта история широко известна, а вот как мне и еще двоим-троим из отдела повезло прочесть роман прямо в рукописи. Мы выбирали удобный момент, и Мариэтта приносила машинопись кусками, главное было не выдать себя циркулирующей по отделу Тигановой. Мы давились бешеными приступами смеха над злоключениями Бездомного и озирались по сторонам. А я, добежав до дому, немедленно пересказывала Косте все слово в слово.

…У меня был маленький закуток, полуоткрытый, за ширмой, за моей спиной еще кто-то сидел; рядом с моим рабочим местом стояло гостевое кресло, замечательное, пушкинского времени, буквально; и Мариэтта стала приходить ко мне и сидеть в этом кресле. Мы долго разговаривали, про все на свете. Мариэтта начала меня образовывать. Она имела право брать книги из спецхрана и начала таскать их мне. Розанова, например. Продолжалось это много лет, мы стали друг для друга необходимыми.

Еды особенно не было никакой, бегали в буфет пить чай. «Вам с лимоном? – Да, с лимоном». Вообще же надо было еду с собой приносить и оставлять внизу, в раздевалке. Мы же в Доме Пашкова тогда сидели, далеко от читательского буфета.

В буфет иногда с нами ходили друзья Мариэтты, и это было очень здорово. Зиновий Паперный, например. Он хорошо хохотал. Они с Мариэттой очень друг друга любили.

Мариэтта работала над книгой о Зощенко, и когда закончила – а времена были очень плохие – захотела спрятать рукопись и отдала ее мне (полную версию – а у нее на руках оставалась сокращенная). Мы положили ее на антресоль, и там она пролежала несколько лет. Когда это было? До 1975 года точно… Мы жили тогда еще на Пивченкова… Мариэтта попросила спрятать еще Домбровского, «Факультет ненужных вещей», самиздат.

Каверин, мое знакомство с ним – от Мариэтты. Она познакомила меня с ним (чтобы я помогала ему разбирать его архив), – привела, постояла минут десять и убежала.

Из разряда совпадений вспомнила. В 2008 году я была в Москве, в командировке, жила у подруги. В ночь перед тем, когда было объявлено, что Солженицын умер, мне почему-то захотелось перечитать «В круге первом». Взяла и читала. Утром я позвонила Мариэтте, и оказалось, что и она тоже в эту ночь читала Солженицына! «Наташка! – сказала она. Я уверена, что в эту ночь только мы с тобой на всю Россию его и читали». Его «Архипелаг…» на папиросной бумаге мне когда-то принесла Мариэтта, принесла и сказала: «как хочешь, но завтра верни». Тоже ночью читала.

И еще про Мариэтту. В Отделе рукописей еженедельно делалась политинформация, делали по очереди. Мне это было невыносимо, однажды я просто не могла заставить себя войти в комнату, где это происходило, стояла в дверях и не могла. Мимо проходила Сарра Владимировна, я ей пожаловалась, она же мне: «Да будет вам, Наташа, идите…» – пришлось войти. И вот однажды пришла очередь Мариэтты, но она не была бы собой, если бы стала говорить о политике. Вместо этого она говорила о литературе, например, о современной поэзии, в частности, о Кушнере. Так и пошло. Кажется, это было в начале семидесятых, продолжалось сезон. Среди слушателей были люди разные, но никто не донес. Сарра Владимировна объясняла это так: «Видимо, им тоже очень понравилось».

Тогда все было по-человечески. Под Новый год пришел Андроников, одно время он работал в отделе, и Житомирская с ним дружила. Пришел, сел во главе стола и начал смешить. Был такой хохот, что мы с Мариэттой сползли со стульев и оказались под столом. Потом смешила Мариэтта. Когда она уставала от работы, она выходила на середину и возглашала: «На арене Мариэтта Чудакова!» После чего начинался общий хохот. Ей хорошо подыгрывала талантливая к смеху Дворцына. Из своего кабинета выходила Житомирская и тоже смеялась до слёз. Особенно участникам этого веселья нравилось потешаться надо мной, потому что, раз начавши смеяться, я никак не могла остановиться… И еще один рисуночек небольшой, засевший в памяти. Машке пять лет, мы с Мариэттой стоим у старой станции метро «Арбатская» и ждем, когда Роскина привезет Машку откуда-то. Стоим, говорим, забыли о ней, и Машка появляется неожиданно и бежит к нам, и у нее длинные-длинные ноги в красных чулках. Смотрим на нее, и Мариэтта говорит: «до сих пор не верю, не понимаю, что это мой ребенок. Не привыкла еще».

А когда Маша рожала, Мариэтта позвонила с сообщением, что вот-вот и собираются делать кесарево. Я, примерно как в случае с дизентерией, кинулась спасать Машу и уговорила-таки Мариэтту притормозить кесарево на полчаса. И ровно через полчаса звонок: «Наташка! Она родила!»

К нам в Израиль она приезжала с чемоданом книг, садилась на балконе и работала; садилась так, чтобы поднять глаза – и видно было Мертвое море (сейчас его уже отсюда не увидишь, построили дома, и они закрыли).

Дружба и взаимная любовь на всю жизнь. Вот три дарственные надписи. Ранние две на ее книге «Беседы об архивах»:

Друзей много, а подруга одна.

Дорогой Наташке и Косте

навеки преданная

Мариэтта