Первый кубанский («Ледяной») поход

Верблюд[194]

Мое знакомство с верблюдом относится к воспоминаниям моего детства, когда наша первая встреча закончилась глубокой взаимной антипатией. Эта изуродованная со дня своего рождения скотина оплевала меня с высоты своего могучего роста с поразительной меткостью, вероятно побужденная к столь грубому поступку какими-либо агрессивными действиями с моей стороны. Расстались мы тогда с твердым намерением никогда более не встречаться; я – уводимый за руку отцом и получив предварительно подзатыльник, а верблюд – отогнанный сторожем в глубину клетки.

Но… «прошли года, мы вновь сошлись с тобою»…

Эта вторая встреча состоялась в селе Лежанка, Ставропольской губернии, где, вынужденный сложившимися обстоятельствами, я оказался в необходимости восстановить наше знакомство. Если же быть совсем откровенным, то обстоятельства вовсе не сложились, а были заботливо сложены моим феноменальным легкомыслием.

Ночь накануне выступления я провел в карауле и возвратился во взвод с законным желанием хорошенько выспаться. Однако забитая людьми хата плохо соответствовала моим намерениям, и поэтому я отправился во двор, где и расположился в каком-то сарайчике, в полном покое и одиночестве, утаив от всех свое местопребывание. Не помню, видел ли я во сне «ласки весны» или ничего не видел, но пробуждение свое я запомнил. Тишина. Зловещая тишина. Вошел в хату – никого. За столом сидят две фигуры – и тоже зловещие.

– Где наши?

Ответ на мой вопрос мне кажется тоже зловещим:

– А ты что – отстал?

Их молниеносно брошенный друг на друга взгляд не предвещает ничего доброго. Чувствую, что кто-то очень большой и с очень холодными руками взял в них мое сердце и начинает его тихонько сжимать, а по спине заползали мурашки. Не знаю, насколько выражение равнодушия, приданное мною моему лицу, было естественным, но интонация голоса не изменила.

– Нет, не отстал, а я тут маяком: сейчас пойдет наша кавалерия, так дорогу ей показать. А наши-то давно ушли?

Видимо, мой ответ произвел на них известное впечатление, так как оба мужика потупили головы, снова переглянулись и не замедлили ответом:

– Да, должно, часа три-четыре.

Ободренный первым успехом и желая придать ему еще больший вес, я произвел новую вылазку:

– Вот что, коли зайдет полковник, так скажите-ка ему, что я у церкви на горе дожидаться буду, а то как бы казаков не пропустить; они небось уже там. – И с этими словами я вышел из хаты.

Передо мною пустая улица. Ни души. Удары сердца отдаются в виски и мешают дыханию. Дабы не возбуждать подозрения, иду медленно, крепко охватив рукой шейку винтовки, и мысленно считаю количество имеющихся у меня патронов. В этой тяжелой борьбе головы с ногами, где ноги имеют тенденцию перейти вскачь, но где победа остается все-таки за головой, я достигаю, наконец, соборной горы.

Впереди еще шагов на 500 продолжается улица, а дальше пустая степь насколько глаз видит. Следы недавно прошедшей крупной колонны войск не оставляют сомнения в направлении движения армии. Но трем главным вопросам я не нахожу разрешения: как пройти остающиеся до околицы 500 шагов и не подвергнуться нападению из домов? Как не попасться в руки могущим появиться с минуты на минуту красным? Как догнать ушедшую армию? В патронташе имеется 60 патронов, достаточных, чтобы выдержать хороший бой, но не хватает последней верной гарантии – револьвера.

Вообще жизнь рисовалась мне в исключительно черных красках, а воображение яркими тонами избранных им красок заставляло предвидеть существующие в действительности и воображаемые опасности. Так появление из-за плетня какой-то самого мирного вида бабы привело меня в состояние полной боевой готовности, и хотя я ясно видел одну только бабу, но зато был глубоко убежден, что эта баба есть олицетворение военной хитрости и вышла из дома с единственной целью определения моей позиции. Впрочем, баба скоро исчезла, и никаких последствий ее появления не последовало; может быть, и выходила-то только «до ветру».

С четверть часа простоял я возле церкви в полной нерешительности, в то же время прекрасно понимая, что каждая потерянная мною минута ухудшает мое и без того скверное положение. Из этого состояния нерешительности я внезапно был выведен появлением небольшой группы людей, хотя и бывших сравнительно далеко от меня, но, как мне казалось, имевших на мой счет явно враждебные намерения, что и заставило меня произвести новую диверсию. Взобравшись на выбеленную кирпичную стену, окружавшую церковь и служившую цоколем для вделанной в нее решетки, я стал широкими взмахами рук подавать сигналы несуществующим частям. Для постороннего наблюдателя, как мне казалось, эти сигналы не оставляли сомнения в моей полной связи с подходящими и уже недалекими войсками. Не могу сказать, произвела ли моя демонстративная жестикуляция впечатление на устрашаемых мною врагов, если они имелись в действительности (в чем я не уверен по сей день), но фортуну если она и не заинтересовала, то, во всяком случае, привела в недоумение и заставила ее повернуться ко мне своим лучезарным ликом вместо предоставленного мне до сих пор права любоваться ее тыловой частью.

Лучезарным ликом фортуны я называю отвратительную морду огромного рыжего верблюда, стоявшего привязанным к решетке церковной ограды, как раз за углом.

Утопающий хватается за соломинку! Что же касается этой «соломинки», то, по-моему, она могла бы вытащить 50 утопающих. Сделав ее центром моих вожделений, я соскочил со стены и, уже не теряя ни минуты, бросился к ней.

Привязанный за шею веревкой к решетке, верблюд отнесся к моему появлению с полным равнодушием, разве только махнул сзади обрывком какого-то растрепанного шнура, долженствовавшего, по всей вероятности, симулировать хвост. Но все мои попытки водрузиться на нем разбивались о его полное непонимание, чего от него хотят: стоило мне влезть на стену и постараться подтянуть его к себе, как он подходил и становился ко мне мордой, создавая ею непреодолимое препятствие для его седлания. Соскочив обратно на землю, я мог добиться от него стояния боком у стены, но, как только я снова взбирался на стену, я снова неизменно оказывался перед его мордой и в недоступной дали от его спины.

Когда, в полном отчаянии, истощив все свои силы и не добившись успеха, я уже решил плюнуть на него и идти пешком – и будь что будет, то тут-то я оказался на нем безо всякого труда. Когда, в последний раз соскочив со стены и имея в руках винтовочный шомпол, до сих пор служивший мне палкой для приведения верблюда в необходимое положение, я случайно ударил им по какой-то части его несуразного тела, то он тотчас же лег. Теперь, оказавшись на нем, я приложил все усилия, чтобы его поднять и заставить идти, тыкая шомполом куда придется. Действительно, верблюд встал и не торопясь двинулся вниз по улице в нужном мне направлении. Мое естественное желание ускорить его аллюр оставалось чисто платоническим по трем неустранимым причинам: во-первых, управление верблюдом состояло всего из одной веревки, охватывавшей петлей его шею, чрезвычайно короткий конец которой я мог держать только в сильно вытянутой левой руке, не имея возможности продвинуться вперед из-за высокого горба, украшенного пучком рыжей мочалки; во-вторых, моя правая рука была занята держанием винтовки – в целях обороны в случае возможного нападения; в-третьих, сама моя неустойчивая посадка возбуждала во мне сомнение в моей способности усидеть в случае перехода на рысь. Кроме того, у меня была полная неуверенность в том, что верблюды вообще бегают.

Так, медленно и с видом полного спокойствия, никем не тревожимые, покинули мы Лежанку, выехали в открытую степь и продолжали нашу неторопливую прогулку до тех пор, пока не скрылись из глаз очертания высокого купола церкви.

С первым, с момента моего пробуждения в Лежанке, вырвавшимся из груди свободным вздохом вздохнули одновременно и мои мозги и тотчас же указали мне на всю нелепость держания одной рукой конца веревки: мой симпатичный верблюд шел, не требуя ни управления, ни принуждения, видимо считая своей обязанностью шагать, а моей – спокойно сидеть на нем и не вмешиваться в его дела. Дислокация моего тела, если так можно выразиться, после освобождения левой руки значительно улучшилась, а отпущенная мною веревка болталась теперь под шеей верблюда, не достигая земли. Кроме того, повешенная теперь за спину винтовка настолько укрепила мою посадку, что я уже был склонен считать себя прирожденным всадником, если не на коне, то, во всяком случае, на верблюде.

Однако неторопливая походка моего верблюда мало того что нагоняла сон, но мало-помалу возвращала ушедшее было беспокойство, так как оставалась опасность преследования, в случае если «товарищи», конечно уже предупрежденные местными жителями о нашем уходе, вошли в Лежанку. Правда и то, что я отъехал довольно далеко, определяя расстояние по уже дважды замеченным мною местам малых привалов, легко определяемых каждым пехотинцем, но… неописуемых. Впереди только степь, ровная и безлюдная степь и никакой, хотя бы отдаленной, видимости армии.

Случайно обернувшись, увидел я, что очень далеко позади маячили маленькие фигурки нескольких всадников. «Товарищи»! С этого момента я уже не смотрел вперед, а, повернувшись насколько было возможно, старался определить: скачут ли они ко мне или стоят на месте? Увы, уже через несколько минут не оставалось сомнения в том, что они приближаются. Их было всего трое, и они шли за мной широкой рысью, все сокращая и сокращая разделяющую нас дистанцию. Уйти от них уже не было никакой возможности, а моя проклятая рыжая скотина равнодушно шла вперед и, несмотря на все мои ухищрения, уговоры и просьбы, не желала повернуться лицом к противнику, предоставляя мне принять бой в положении полуоборота.

Единственная возможность успешности обороны сводилась для меня к необходимости с первого же выстрела убить или ранить одного из нападающих, чему в сильной степени мешала моя неудобная позиция, настойчиво требовавшая от меня подпустить их как можно ближе. Они находятся от меня шагах в 600 и, не уменьшая рыси, идут на сближение, как будто не обращая на меня внимания. Моя винтовка лежит поперек верблюжьей спины и еще не поднята к плечу. Когда расстояние между нами уменьшилось до сотни шагов и я уже приготовился схватить ее, приложиться и выстрелить в одного из ехавших рядом всадников, тогда я рассмотрел вдруг украшавшие их шинели погоны. Свои!! Да, это были трое казаков, остававшиеся в Лежанке следить за занятием ее красными. От них я узнал, что красный разъезд вошел в село. На мой вопрос – сколько их? – мне ответили:

– Коней двадцать.

– Да не коней, а «товарищей»!

– На кажном по одном! – И с хохотом они зарысили дальше…

Получив эти малоутешительные сведения и не имея ни малейшего представления, как далеко ушла армия, я тотчас же приступил к изучению управления верблюдом, мучительно соображая, даны ли ему ноги только для того, чтобы ходить, или они могут и бегать. Оплевавший меня в детстве верблюд ходил по своей клетке, а те, что я видел на пакетах с чаем Высоцкого, тоже как будто шли, а не бежали. Свои тяжелые на этот счет сомнения я постарался разрешить при помощи моего шомпола и, вспомнив, что слон управляется постукиванием молотком по голове, постучал им по верблюжьему черепу. Результат – ноль. Прибег я также и к практикующемуся на Украине приему для придания живости волам – и тоже не добился успеха.