Первый кубанский («Ледяной») поход

Екатеринодар – Дядьковская – Новочеркасск

Пришел и конец нашему блаженству в Ново-Дмитриевской. Хорошо отдохнули, подкормились и набрались сил. Выступили из Ново-Дмитриевской мы вечером. На дворе темно, сыро и неприветливо. Грязь невылазная, и с трудом вытягиваешь ноги. Тяжело двигаться, грязь засасывает ноги. Иногда приходится наклоняться, рукой держать ушки сапога и тогда только вытягивать ногу. Перед самым мостом я все-таки не избежал своей горькой доли. Правый сапог остался в грязи, а наружу, к моему горькому огорчению, показалась босая нога. Портянка осталась в сапоге. Я стал рукой нащупывать в грязи свой сапог, балансируя на одной ноге. Едущие за мною толкнули меня, я потерял равновесие и голой ногой погрузился в холодную густую грязь. Нащупав сапог и вытянув его из грязи, я вышел из колонны. Руки, нога, да и весь я был замазан грязью. Вытерев руки и ногу о полы шинели, я обмотал туго портянку и с трудом натянул сапог. В подавленном настроении поплелся догонять роту.

Перейдя мост, идти стало легче, густая засасывающая грязь сменилась жидкой, но сразу промокли ноги, и в них чмокала грязь. Идешь наугад – темнота, ничего не видно. Ноги то попадают в ямки, то скользят на кочках…

Красные, видно, знали о нашем выходе из станицы, обстреливали нас редким орудийным огнем, не причинявшим нам абсолютно никакого вреда. Где-то рвались шрапнельные снаряды, и эхо вторило им в ночной тишине. Куда они стреляли – не знаю, да глубоко убежден, что едва ли отдавал себе в этом отчет и сам стрелявший. Благо что снарядов много. Прекратился обстрел, только слышно, как булькают ноги в жидкой холодной грязи.

Шли мы очень долго, сделали только один привал, и то короткий. На привале не пришлось и отдохнуть, ибо ни лечь, ни сесть было нельзя. Так и пришлось простоять на одном месте, переступая с ноги на ногу. Вошли в лес, идти стало тяжелей, ноги все время цеплялись то за коряги, то за ветки. Чувствую усталость – хочется спать. Устал, видно, не только я, колонна тоже движется медленно; то остановимся, видно, что впереди не все в порядке, то опять движемся вперед. Тихо передали, чтобы соблюдать полную тишину. Ну, думаю, значит, у цели, где-то близко противник. Мои предположения не обманули меня. Вдруг ночную тишину нарушил глухой выстрел, и эхо покатилось по лесу. Сон и усталость как будто бы сняло рукой. Негромкая команда:

– В цепь! Держать связь с соседями и не отставать!

Повернул полуоборотом вправо, стал пробираться между кустами и деревьями и всматриваться в темноту, чтобы не потерять из виду соседей.

Медленно двигаемся вперед. Лес ожил. Запели пули свою зловещую заунывную песенку, летят ветки, сбитые ими. Влево застрекотал пулемет, ему отозвался другой, правее меня. Стрельба слилась в один сплошной шум. Прибавили шагу, и я вплотную уперся в плетень, доходивший мне по грудь. Зачем он оказался в лесу, каково было его назначение – не знаю и по сегодняшний день. Впереди видны вспышки винтовочных выстрелов, а правее меня тонкая струйка огня – строчит пулемет. Примостил карабин на плетень и начал стрельбу по вспыхивающим огонькам. Некоторые из пуль стали попадать в плетень. Я присел на корточки, но, когда одна из пуль просвистела над самым ухом, я решил лечь. Ох! как не хотелось ложиться в эту жидкую ледяную грязь, но я все-таки лег. Меня сразу охватил озноб. Удовольствие было далеко не из приятных. Но слава Богу, лежать почти и не пришлось.

– Передай… Вперед!

Я поднялся и не перелез через плетень, а в буквальном смысле перевалился через него и упал в грязь. Поднявшись, я был весь в грязи; поспешно вытерев руки об шинель и убедившись, что вижу своих соседей, быстро двинулся вперед.

Противник открыл ураганный огонь. Влево, видно, пошли в штыки. Кричат «Ура!». Мы идем молча, но быстро. Лес стал редеть, стало как будто бы светлей, вышли на опушку леса и недалеко от нее наткнулись на брошенные окопы товарищей. Не задерживаясь, тем же скорым шагом, когда уже почти рассвело, мы достигли окраины станицы Григорьевской. Бой почти затих, только в некоторых местах то раздастся трескотня выстрелов и быстро заглохнет, то послышатся одиночные выстрелы. «Товарищи» покинули станицу. В этом ночном бою мы понесли большие потери, потеряли мы здесь и нового своего командира роты капитана Томашевского.

В станице мы сделали дневку. В одном из домов расположился штаб полка, у крыльца этого дома стояло захваченное знамя красных. Признаться, затрудняюсь и сейчас, как назвать это красное полотнище, прикрепленное к древку, и на нем боевой лозунг «товарищей»: «Смерть корниловским бандам и филимонам». В этом «красочном» лозунге для меня не совсем было понятно слово «филимонам». Что за звери, думаю, эти филимоны и почему их прилепили к нам, корниловцам? На мой удивленный вопрос о филимонах мне объяснили, что это – фамилия войскового Кубанского атамана, полковника Филимонова. После этого стал понятен и весь лозунг. Другое красное полотнище лежало на крыльце при входе в дом и служило вместо половой тряпки, о которую вытирали ноги.

В станице немного отдохнули и рано утром на следующий день опять двинулись месить кубанский чернозем. Сейчас как следует и не помню, но, кажется, в этот же день мы ввязались в бой у подступов к станице Георгие-Афипской. Завязался у нас бой уже к вечеру, сужу по тому, что мы долго двигались днем походным порядком до того, как начали бой. Бой был жестокий и упорный, но мы сбили «товарищей», и они стали отступать к станции. Кругом степь – равнина, далеко видно вокруг. Вдали – станция, на ней дымки, не то бронепоезд, не то маневровый паровоз. Наступаем быстро. Останавливаюсь, с моим карабином несчастье, выбрасыватель не берет гильзы. Стал рассматривать и возиться с ним, но, убедившись, что ничего не сделаю, решил, что исправлю, когда приду на станцию. Пока с ним игрался, отстал порядочно от цепи. Вскинув его за плечо, двинулся догонять цепь. На станции показались высокие столбы черного дыма, красные что-то взрывали. Не прошел и шагов тридцать, как увидел – наискось ко мне приближается какой-то человек. Я замедлил ход, кто бы это мог быть – думаю. Не доходя до меня, можно было сразу определить, это был офицер, уже в летах и прихрамывал на одну ногу. Поравнявшись со мною, я увидел на нем погоны полковника, одна нога была короче другой, и на ней ботинок с высоким задником. «Что, доброволец, устали?!» Я объяснил мое несчастье и причину, почему отстал. «О! Да мы с вами друзья по несчастью! А я не могу открыть затвор, что-то заело. Ну, идемте вместе».

Впереди опять завязался бой. Мы не спеша двинулись вперед. По дороге он меня расспрашивал, кто и откуда я. Пришлось в кратких чертах дать свою биографию. Бой, видно, шел уже к концу. Идем медленно и разговариваем. Вдали виден железный мост, а вправо потянулся низкорослый кустарник. Вдруг, как из земли, вырос в шагах шестидесяти, а может и больше, здоровенный матрос, в расстегнутом бушлате с бескозыркой набекрень. «Товарищи! Какого отряда?!» От неожиданности я опешил. Мой же полковник совершенно спокойно кричит ему: «Корниловцы!» – и снимает винтовку с плеча. «А я большевик. Бейте меня…» – крепкое словцо. Пока я приходил в себя от этой неожиданной встречи, полковник вскинул винтовку к плечу. Матрос же бросился быстро убегать в направлении железного моста. Мы долго следили за ним, пока он не скрылся. Первым нарушил молчание полковник: «Вот это сюрприз! Хорошо, что у него не было оружия, а если бы было, что бы мы с вами делали, доброволец?! Он бы нас перестрелял, как кур. Вот этот случай лишний раз доказывает, что, помимо винтовки, надо иметь еще при себе всегда револьвер». Я же подумал про себя и пришел к другому заключению – надо не отставать от цепи, чего впоследствии и придерживался.

Это неожиданное, столь загадочное происшествие не только озадачило нас, но и задало нам неразрешимую загадку. Какими судьбами за нашей цепью появился матрос? Полковник объяснил это очень просто: что, по всей вероятности, он притворился убитым, и цепь его миновала. Это предположение имело некоторые основания, ибо я сам видел лежащих убитых. Но все это только предположения, а действительности мы не знали. По дороге полковник рассказал мне и историю о своей короткой ноге. На Западном фронте, в одной из атак на немецкие окопы, он был ранен в ногу, недалеко от этих окопов. Атака захлебнулась, и наши отступили, оставив раненых на поле сражения. Когда же наступила ночная тьма, появились немецкие санитары. Подойдя к нему и осветив его электрическим фонариком и убедившись, что это русский, один из них почти в упор выстрелил в него. Только благодаря темноте он не убил его, но попал во вторую, нераненую ногу и раздробил кость. Думая, что они покончили с ним, – ушли. Только на другой день, рано утром, после успешной нашей атаки, он очутился в нашем лазарете. Он считал это просто чудом, что не умер. Об этом эпизоде он не мог говорить спокойно. Ненависть к немцам сквозила в каждом его слове (фамилии этого полковника не знаю, но был бы бесконечно рад, если он еще жив, списаться с ним и вспомнить этот эпизод под Георгие-Афипской. – Н. Б.).

Так мы добрались до станции, которая представляла из себя сплошной хаос. Кругом грязь, мусор, разбросанные патроны, гильзы, ящики и в довершение всего между колеями походная кухня с полугорячим борщом. Некоторые вагоны горят, но они откатаны от других составов. Роту я отыскал быстро, она была здесь же на станции. После Георгие-Афипской перепуталось у меня все. Идем день и ночь, и бесконечные плавни в памяти только и осталось, беспрерывный тяжелый поход, да кругом вода, вода и вода. На второй или на третий день изнурительного тяжелого похода в воде и грязи, без отдыха и сна, наконец, мы добрались к переправе, расположенной недалеко от станицы Елизаветинской. Около переправы был небольшой аул, названия его не помню. Ну, думаю, слава Богу, отдохнем. Но отдохнуть, к моему большому прискорбию, не пришлось.

Первым был переправлен на другую сторону наш Корниловский Ударный полк. Переправляться мне лично пришлось на небольшой лодке. Собравшись на другом берегу, двинулись в станицу Елизаветинскую. Мои мечты на отдых не оправдались и здесь. В станице мы не задержались, а только прошли ее и, выйдя из нее, стали в сторожевое охранение. О самой станице почти ничего не могу сказать, кроме того, что шли по ней долго – значит, большая, хаты хорошие, и станица богатая. В эту же ночь, в заставе, я почувствовал себя плохо. Правда, я чувствовал и немного раньше, что мне не по себе, что-то творится со мною, но приписывал это большой усталости и недосыпанию. В заставе почувствовал, что дело мое паршивое. Для смены поста я подняться уже не мог, а с наступлением утра мой друг отвел меня в лазарет. Добрались мы с большим трудом, у меня была большая слабость и кружилась голова. Дежурная сестра попробовала мою голову, пульс, посмотрела язык, глаза и заявила, что я должен остаться в лазарете. О, как я не хотел этого! Я стал доказывать сестре, что я не настолько уж плох, чтобы меня оставлять в лазарете. А вот если бы она была так добра и дала бы мне какие-нибудь порошки для облегчения моего состояния, за это бы я был ей премного благодарен. А надо заметить, что в чудодействие порошков я глубоко верил. Убедить сестру не удалось, она категорически заявила, что я больной, и, видно, болен серьезно, и что мой друг может быть свободным. Взяла меня под руку, повела в одну из комнат и уложила на соломе, постеленной на полу. Не знаю и до сегодняшнего дня, что за болезнь была у меня. Когда я лег, я действительно убедился сам, что дело мое швах. Да, я болен, но – чем?! Этот вопрос я неоднократно задавал сам себе, но ответа на него не находил. Я совершенно раскис, есть мне не только не хотелось, но я чувствовал даже какое-то отвращение, но зато меня мучила нестерпимая жажда. Я все время просил пить, пить и только пить. Ночью как будто стало легче, не было жажды, но я ужасно мерз, а к утру совершенно забылся. Проснулся утомленным и разбитым. Я хотел подняться, правда, мне удалось это, но стоило больших усилий. Я шел как пьяный, думая, что вот-вот упаду. Комната стала наполняться ранеными партизанами, послышались стенания, стоны, но большое впечатление на меня произвел тяжело контуженный молодой офицер, который лежал третьим от меня. Он то конвульсивно бился, то поднимался, становился на колени, раздевался до пояса, оставаясь совершенно голым, и шептал молитвы. Молился он пять, а иногда минут десять, после чего опять одевался и ложился, чтобы через минут тридцать или сорок возобновить то же самое – раздевание, молитва, одевание. Представления о времени, по-моему, у него не существовало, ибо он проделывал это с той же методичностью и ночью. Я искренно его сожалел, о дальнейшей судьбе этого глубоко несчастного человека я не знаю. Я никогда не предполагал, что контузия может так отозваться на нервной системе человека. В моей памяти, с полувековой давностью, с необычайной силой и яркостью встает суровая и жуткая эта картина. Потерял и я счет дням, силы меня постепенно оставляли, я ничего не ел и был бесконечно рад, что ко мне никто не пристает, – меня как будто бы забыли. Но в одно прекрасное утро сестра насильно заставила съесть чашку горячего бульона и маленький кусочек курицы. Иногда я с большим трудом поднимался, но перед моими глазами все кружилось, и рад был, когда опять валился на солому. В последний день пребывания в станице, после обеда, сестры были чем-то обеспокоены, о чем-то шептались, искоса поглядывая на нас. И вдруг пришла зловещая новость – Корнилов убит. Только и было слышно – Корнилова с нами нет. Что дальше?! Позже сестра сообщила приказ генерала Алексеева о том, что в командование вступил генерал Деникин. Признаюсь откровенно, в то время это имя ничего не говорило ни моему уму, ни сердцу; хотя и знал, что такой генерал у нас в армии есть. Синонимом глубокой веры, нашей непобедимости было имя генерала Корнилова, и вот этот стержень был вынут из души армии. Известие о гибели генерала Корнилова на меня произвело большое впечатление, но не вырвало веры. Я думал, что мы переживем и это большое постигшее нас горе, не было у меня и никакого сомнения в том, что победить нас нельзя, на то мы – корниловцы. Вечером сестра объявила нам, что кто может двигаться без посторонней помощи – должен собираться для погрузки на подводы. Я поднялся, с трудом добрался до двери, но вспомнил, что карабин и патроны остались под соломой, пришлось вернуться и забрать их. При выходе во двор, после больничного спертого воздуха, меня обдало прохладой свежей ночи, у меня закружилась голова, и я прислонился к стене. Подоспевшая сестра отвела меня к подводе. В ней уже кто-то лежал. Помогла мне взобраться в нее, и я улегся рядом с лежавшим, причем его ноги были перед моим носом, положила рядом карабин и патроны, после чего мы медленно двинулись в ночную темноту. После выезда за станицу, подводу начало немилосердно швырять из стороны в сторону. Мой сосед по несчастью стонал и ругал меня, что мои ноги толкают его в рану и чтобы я их убрал. На его неудовольствие и ругань я совершенно не реагировал, а только думал, что ты так же мешаешь мне, как и я тебе. Самочувствие у меня было плохое, ехали мы томительно долго. О! Господи! Когда же будет конец этой тряски?! Впоследствии я познакомился со своим соседом. Он оказался казачьим офицером, Партизанского полка, был ранен в грудь под городом Екатеринодаром. В Великую войну он, оказывается, был вместе в одном полку с моим отцом на Западном фронте и прекрасно его знает. После нашего знакомства мы стали с ним большие друзья и проделали вместе путь до станицы Дядьковской. По прибытии в Немецкую колонию разыскали меня мои друзья, первым пришел мой друг Николай. Его рука покоилась на перевязи, а кисть руки вся забинтована, он был ранен под городом. Рассказывал мне о боях, как он был ранен, кто убит и кто ранен. От него я узнал, что наш доблестный командир полка полковник Неженцев убит, взводный командир поручик Мяч ранен, фельдфебель убит. В общем, от роты остались рожки да ножки. Пришли Иван и Митрофан, Иван, как всегда, что-нибудь да притянет, не изменил себе и на этот раз, принес почти пол-окорока, но из него я оставил себе маленький кусочек, а остальное вернул ему. Рассказывал и он о боях под городом, но они на него не произвели такого большого впечатления. Он всегда сравнивал с боями на западном фронте и заканчивал «вот це были бои». Митрофан же, наоборот, был печален и в подавленном настроении, бои под городом отразились на нем. Большие кровавые потери полка наложили отпечаток на его переживания. Пожелав мне скорого выздоровления – ушли. В колонии стояли мы целый день, красные беспрерывно нас обстреливали беспорядочным артиллерийским огнем. Снаряды ложились везде, редкий из них достигал цели. Под вечер картина резко изменилась, огонь их усилился, снаряды ложились уже более метко. Было отдано распоряжение обозу вытягиваться в походную колонну. Дошла очередь и до нас, когда почти стемнело. Не успели мы и выбраться из колонии, как справа послышалась ружейная стрельба, а за ней крики «Ура!», после чего наступила тишина. Здоровье мое не улучшалось, а, наоборот, шло к худшему. Перед рассветом впереди начался бой, но короткий, а на заре мы переехали железнодорожный переезд. Слева от него стояла черная махина подбитого паровоза. На станцию Медведовскую въехали рано утром и, не останавливаясь в ней, двинулись дальше. Силы меня совершенно оставили, и я был в полузабытьи. Смутно представляю, что где-то остановились, куда-то вели и уложили. После обеда сестра с карандашом и листком бумаги в руке обходила раненых и спрашивала, кто хочет остаться в станице. Дошла очередь и до меня, и я изъявил свое согласие остаться. Я чувствовал, что дальнейшей тряски не выдержу. Кажется, на другой день у моего изголовья появился наш начальник хозяйственной части, сейчас не помню его чин, если не изменяет память, был, кажется, штабс-капитаном. Спросив, добровольно ли я остаюсь, и, получив утвердительный ответ, он на листе бумаги написал расписку о получении мною жалованья в размере трехсот рублей за два месяца. Подписав это подтверждение, он сказал, что эти деньги будут оставлены сестре, которая остается с нами. Сперва я был рад, что наконец я могу лежать спокойно и меня не будут тревожить. В этот день, впервые за время моей болезни, я с большим аппетитом поел и крепко уснул. Как долго спал, не знаю, но отлично помню, что когда проснулся, то узнал, что армия ушла и мы оставлены. Теперь только понял трагичное мое положение, и меня обдало холодным потом. Я решил, что если оставлен, то ни в коем случае не оставаться здесь, а собрать все свои силы, выбраться отсюда и найти убежище в первой же казачьей хате. Вспомнил о своем карабине, но его не было со мной, он был оставлен в подводе. Не долго думая, я начал осуществлять свой план. «Господи!.. Помоги!..» – молился я. Ползком по полу и волоча свою шинель я добрался до двери, поднялся на колени, дотянулся до ручки от дверей и открыл ее. Я выполз в коридор и почти сейчас же увидел лестницу, идущую вниз. Значит, думаю, это второй этаж. Добраться мне удалось только до лестницы. Появилась сестра и, удивленная, спросила: «Доброволец! Что вы здесь делаете?» – «Да я хочу подышать свежим воздухом, сестрица». – «Вам нельзя двигаться», – и водрузила меня на старое место. Хотя и кончилась моя попытка неудачей, но я твердо решил, что сбегу. Я долго лежал, следил за сестрой, и, когда она опять вышла из комнаты, я тем же путем двинулся к двери. На этот раз мне посчастливилось. Я выполз на крыльцо, напротив вижу хаты, но силы покинули меня, я распластался вниз головой, холодный камень леденил грудь, как долго лежал, не знаю. Далеко послышались редкие хлопанья выстрелов, потом отчетливо услышал конский топот и громыхание подводы. Ну, думаю, все. Я глубже втянул в себя голову, внутри как будто бы что-то оборвалось. Господи! Да будет воля Твоя!.. «Стой! Наш лежит!» Не успел прийти в себя и отдать отчет во всем происходящем, как чьи-то сильные руки перевернули меня. «О! Николай! Ты что здесь делаешь?» – «Юра!» – и вместо ответа у меня полились слезы. Очнулся я только ночью, когда меня перекладывали на другую подводу. Я часто терял сознание, не помнил, что было вчера, вообще время для меня не существовало. Только когда мы покинули Ильинку, я почувствовал, что произошел какой-то перелом в моем здоровье. У меня появился волчий аппетит, я стал более живо реагировать на окружающее.