Первый кубанский («Ледяной») поход

Журавель

Соберемтесь-ка, друзья,
И споем мы «журавля»…
Белый крестик на груди,
Миончинский впереди…
Митю можно полюбить
Только ножки подрубить…
Полноты ему придать
И немножко воспитать…
Всем известно, что разведка
Ходит сзади очень редко…
Впереди их, словно пава,
Выступает наша Ава…
А за боевою частью
Прет обоз – бойцов несчастье.
И в обозе «завсегда»,
Ездил Машин, господа.
На коне сидит котом,
Трясет гордо животом…
Машин бороду побрил,
Доброволицу смутил…
Но конечно, в батарее
Есть полковники милее.
Чем, к примеру, не «предмет»,
Наш Михайлов-пистолет…
Где кисляк и молоко,
Там орудие Михно…
Опираясь на губу,
Хартулари прет в избу…
В батарее вечно пьян,
То Межинский капитан…

(Ава – уменьшительное имя институтки Августы Пята, порученной батарее генералом Алексеевым во время похода при расформировании обозов; она ездила верхом с батарейной командой разведчиков, исполняя обязанность таковых. – К. С.)

Мимо батареи справа вытягивается на дорогу санитарный обоз, развеваются косынки сестер, громовое «Сестры лазарета красный крестик носят…» заставляет их моментально убраться в санитарки и смущенно задернуть занавеску. «По коням», – раздается команда. Пение моментально обрывается, еще момент – и все уже на местах. Полная тишина воцаряется на сборном пункте. Все взоры обращены к станице, оттуда медленно приближается отряд конных, видны белые папахи текинцев и развевающийся трехцветный флаг.

Впереди знакомая фигура генерала Корнилова, на высокой буланой лошади, в серой солдатской шинели и офицерской папахе. В холодном утреннем воздухе громко и четко разносится дружный ответ. Голова колонны двинулась, но мы еще стоим. Снова раздаются песни, смех и шутки. Опять: «По коням». Из станицы по дороге быстро несется отряд конных с развевающимся черным значком. Впереди них мчится генерал Марков, в белой папахе, в черной кожаной куртке, с нагайкой в руке. Он весь воплощенная энергия, сплошной порыв. Как дух проносится он мимо батареи, и наше дружное приветствие застает его уже в голове колонны. За ним поодиночке несется карьером отставший конвой.

Вот мимо батарей проезжает медленно генерал Алексеев, он сидит в своей любимой позе, боком на сиденье, с головой опущенной на руки, руки опираются на палку. Его доброе старческое лицо с ласковым участием смотрит на своих юнкеров. На всех лицах написано чувство благоговейного уважения. Но вот экипаж скрывается среди массы повозок, и батарея вытягивается на дорогу.

К вечеру прибываем в станицу Хомутовскую. На рассвете подъем, все готово к выступлению, но оно почему-то откладывается. Сидим в чистой просторной комнате и пьем чай. Слышится какое-то потрескивание и стук колес. Начал идти дождь, замечает кто-то. Нет, это стук обозных колес, отвечает другой. Пощелкивание усиливается, полное впечатление того, что большие дождевые капли стучат по железной крыше. «Что вы здесь сидите, – влетает хозяин, – по станице идет бой. Ваши уезжают». Пулей выскочили мы из дома и бросились в парк. Орудия уже выезжали рысью к выходу из станицы. В нашем районе рвались неприятельские снаряды. По улице в беспорядке неслись санитарные повозки, двуколки и подводы. Цепь партизан рассыпалась между домами, на углу трещал наш пулемет, изредка свистели пули.

Выезжаем на Кагальницкую дорогу, противник хорошо пристрелял ее, и снаряды ложатся у самой обочины. Наше счастье, что он стрелял гранатой, а не шрапнелью, иначе было бы хуже. Были и прямые попадания в обоз, перевернуло санитарную двуколку, ранило сестру. В батарее ранило 4 лошадей. Вся сплошная колонна обоза мчится рысью подряд версты три, батарея, повинуясь стихийному движению и находясь в середине обоза, следует тем же аллюром. От командира, оставшегося на окраине станицы, подъезжает разведчик с приказанием немедленно двигаться рысью назад. Поворачиваем, опять попадаем в сферу артиллерийского огня, становимся на полуоткрытую позицию, и двумя десятками снарядов подполковник Миончинский сбивает конную лаву, появившуюся на буграх. Она начинает отходить, но благодаря сгустившемуся туману преследование ее огнем становится невозможным. Бой стихает.

Все части вытягиваются на Кагальницкую дорогу и следуют по ней. Как потом выяснилось, Голубов с частями 4-й дивизии, с несколькими сотнями красных казаков и 2 конными орудиями произвел на армию неожиданный налет со стороны станции Злодейской. К вечеру снег растаял, вся дорога представляла собою какое-то сплошное болото, которое с остервенением месили люди и лошади. Спокойно перешли железную дорогу Батайск – Торговая.

Ночью пришли в станицу. Долго усталые шлепали в темноте, разыскивая свою квартиру. На следующий день желающим было предложено перейти в 4-ю батарею. Согласились четверо. Здесь мы простояли спокойно два дня и 17-го выступили в станицу Мечетинскую. Целый день месили грязь. Измученные лошади отказывались везти, и орудия то и дело останавливались. Кому не приходилось совершать такие тяжелые переходы, тот не знает, сколько напряжения, труда и колоссальных усилий понимается под фразой: «Дорога была тяжелая, батарея шла едва две версты в час». Измученные люди, стоя по колено в грязи, с отчаянной решимостью, написанной на забрызганных грязью лицах, как мухи облепляли пушку. «Раз, два, три», – слышался надрывающийся голос командира, звучащий то страшной злобой, то умоляющей просьбой, то безысходным отчаянием. Пушка сдвигалась с места. Пройдя сажен 50, опять останавливалась. И так всю дорогу.

Ночью пришли в Мечетинскую. Утром приказано было ехать в станичное правление за амуницией, оставленной казачьей батареей. Здесь же были куплены 4 лошади. На станичном сходе генерал Корнилов произнес речь, и его заключительные слова о том, что не пройдет и двух месяцев, как армия вновь вернется на Дон и тогда все теперешние враги будут ее встречать с распростертыми объятиями и слезами на глазах, произвели на казаков большое впечатление. Сумрачные и задумчивые выходили они из станичного правления, раздумывая над словами великого вождя. Генерал Корнилов верил в свои слова, и они сбылись.

Через два месяца армия, спеша на помощь изнемогавшему в борьбе Дону, вновь проходила через станицу Мечетинскую, но генерала Корнилова уже не было с ней. Он, ее вождь, первый патриот земли Русской, тот, на которого были обращены взоры всех еще оставшихся верными России, нашел себе безвременную могилу в Кубанских степях.

18 февраля перешли в станицу Егорлыцкую, последнюю станицу на границе Донской области. Дальше перед нами расстилались Кубанские степи.

20-го выяснилось, что в селе Лежанка, в 2,2 верстах от станицы, стоят остатки 39-й пехотной дивизии, 154-й пехотный Дербентский полк и 5-я горная батарея. Распропагандированные, они решили не пропускать нас в Ставропольскую губернию.

21-го утром подъем, идем брать село Лежанка. Наша батарея с 1-м Офицерским полком идет в авангарде. Пройдя большую часть пути, поднимаемся на бугор. Перед нами громадное село, лежащее по ту сторону реки Средний Егорлык; виден мост, около моста что-то нарыто, видимо окопы. Подходим ближе, раздается со стороны противника первый выстрел, потом другой, третий, стреляла горная батарея. Офицерский полк развернулся в боевой порядок и продвигается вперед, начинается ружейная трескотня. В это время наш командир замечает орудийные вспышки на левом краю площади, моментально мы снимаемся с передков, и через 5–8 минут нашего огня батарея противника спешно снимается и скрывается за домами.

Генерал Марков уже впереди, в цепях, он приказывает двум ротам делать демонстрацию атаки на мост, а двум другим перейти реку вброд одновременно выше и ниже моста. Полк поднимается и идет в атаку, ружейная трескотня достигает наивысшего напряжения. Батарея противника, вновь ставшая на позицию, обстреливает наши орудия, стоящие совершенно открыто на скате, обращенном к Лежанке. Проносится справа рысью 4-я батарея, влево разворачивается и Партизанский полк. Подполковник Миончинский решает подъехать еще ближе, беремся в передки и двигаемся вперед. Попадаем в сферу ружейного огня. Опять снимаемся с передков, и командир сбивает батарею красных. Ружейный огонь достигает такой силы, что во избежание лишних потерь передки отводятся за бугор и у орудий остаются по 5 номеров. Передки останавливаются за бугром, ездовые ложатся, мимо проносятся санитарные двуколки, мчатся конные ординарцы, ведут раненых.

Приезжает разведчик с приказанием подвезти ящичный передок. На передок кладут еще сверху лотки, на них садятся номера, и он рысью выезжает к батарее. До нее версты полторы, а противник уже начал обкладывать запряжку, снаряды ложатся у самого края дороги… Проскочим или нет, вертится у каждого… Издали батарея кажется двумя маленькими кучками людей, копошащимися у орудий; видно движение, вспышка, затем слышен глухой удар, опять вспышка, опять глухой удар. На светло-голубом небе, над батареей плывут беленькие облачка разрывов шрапнелей, не верится, что эти симпатичные клубочки несут с собою смерть и разрушение.

Подъезжаем ближе, глухие удары нашей батареи смешиваются с шуршащим полетом шрапнелей и визгом разрывающихся гранат красных. На ящике левого орудия видна стоящая во весь рост характерная фигура подполковника Миончинского, сюда уже доносится его громовой голос; вот он соскакивает с ящика, хватается за правило, сам ворочает пушку, затем отталкивает наводчика, садится сам на его место, потом со всеми номерами бросается на ящичное колесо, момент – и он снова на ящике и, несмотря на сильный ружейный огонь, наблюдает за разрывами. Своей колоссальной энергией он заражает всех. Во все моменты боя его громовой голос покрывает и треск шрапнелей, и визг гранат, и свист пуль.

Полный контраст представляет собой правое орудие, за наводчика сам штабс-капитан Шперлинг, быстро и молча исполняют номера его команды, вот его серая папаха наклоняется над щитом, выстрел, когда пыль рассеивается, он уже смотрит в бинокль. Слышна команда вполголоса, забегали номера, опять серая папаха наклоняется, опять выстрел.

Село занято нами, противник бежит на Белую Глину. Переезжаем через мост и въезжаем в улицу. Кучка офицеров окружает раненого красноармейца, останавливается проезжающий мимо генерал Корнилов. «Почему дрался?» – спрашивает он его. «Заставили идти», – отвечает тот. «Вот люди, – вскричал генерал Корнилов, – их заставляли идти против своей Родины, и они идут!»

Три офицера 39-й артбригады остались и перешли к нам, по приказанию генерала Корнилова их зачислили в 4-ю батарею: штабс-капитан Шпилиотов[350], подпоручики Парфенов[351] и Руссецкий[352], по слиянии этой батареи с нашей они служили у нас. В селе были захвачены запасы сахара, военные и интендантские склады. До поздней ночи перевозили оттуда амуницию, кроме того, нам достались два горных орудия.

Подпоручик Давыдов, как горный артиллерист, был послан привести их в порядок, но оказалось, что они были без замков, так что ничего нельзя было сделать. По рассказам жителей, красные бросили замки в какой-то колодезь. За находку их была обещана награда в 1000 рублей, но замков так и не нашли. Несколько орудийных лошадей, оставленных в селе и бегавших по улицам, были пойманы и приведены в батарею. К вечеру пошел дождь, и через полчаса вся площадь представляла сплошное море грязи, в которое широкими потоками вливалась грязь с улиц. Весь следующий день занимались пригонкой амуниции и 23 февраля выступили дальше.