Первый кубанский («Ледяной») поход

Усть-Лабинская

После ночного перехода из станицы Кореновской подошли к станице Усть-Лабинской. Не помню точно, но кажется мне, что наш полк находился в главных силах. Вышли из колонны обоза и не останавливаясь двинулись вперед.

На подступах к станице бой уже завязался. Мы вышли в открытую местность и, малым полуоборотом вправо, рассыпались в цепь. Ночной переход дает себя чувствовать, идем медленно. Станция осталась слева от нас, и там, видно, дело серьезное, судя по артиллерийскому и ружейному огню.

Не доходя до станицы, мы были встречены ружейным огнем, беспорядочным и редким. Сразу чувствовалось, что залегший противник не был серьезный. Продвигаясь вперед без всякого выстрела, мы подошли к брошенным ими окопам. Это были просто-напросто вырытые ямы разной глубины для одного человека каждая.

Вошли мы в станицу, на улицах никого, станица словно вымерла. Кругом тишина, даже жуть берет, только редкий сухой треск ружейного выстрела нарушает это жуткое безмолвие. Цепь наша как-то расстроилась, мы – пять человек со взводным – попали в одну из улиц и двинулись по ней. Идем наугад, куда – и сами не знаем, ибо никто из нас не имел ни малейшего представления об этой станице. Судя по постройкам и улицам, видно, что станица большая. Идем, что называется, ощупью, медленно, часто останавливаемся и осматриваемся кругом. Напряжение – нервное.

Спускаемся вниз по улице. Вдруг навстречу нам идут два человека, откуда они вынырнули – Бог их знает. Увидав нас, нисколько, видно, этим не смутились, идут тем же шагом. Поравнявшись с нами, снимают папахи и низко-низко кланяются. Это были два старика кубанца, местные жители. Чувствуем себя как-то неловко. Обыкновенно у нас в станице мы, молодежь, первые кланялись и давали дорогу старикам, но никак не старики нам. Взводный их останавливает и начинает расспрашивать о положении в станице. Они охотно отвечают и объясняют ему, где красные, где мост, где тюрьма. Красных в станице нет, часть их подалась на станцию, а часть ушла за реку; говорили о какой-то тюрьме, от которой мы находимся не так далеко, что она тоже брошена – постов нет. Объяснили, как легче и быстрей попасть на мост.

Поблагодарив стариков, мы пошли веселей и более уверенно. Шли мы довольно долго и вдруг заметили на улице маячащие фигуры с винтовками. Остановились и попрятались – кто во двор, кто в подворотню – и стали наблюдать.

– Да это наши! – кричит взводный.

Действительно, это оказались офицеры из офицерской роты. Подошли к ним, и взводный стал их расспрашивать о ситуации. Видно, они знали о ней столько же, сколько и мы. Он объяснил им, как легче и скорее добраться до моста, и мы влились в их цепь.

Прошли мы с ними немного, наш взводный, видно, раздумал и отдал распоряжение нам остановиться и дожидаться роты. Недалеко от нас, где мы остановились, почти на углу улицы была какая-то лавка. Из нее вышел какой-то человек и стал что-то раздавать проходящим офицерам. Я немедленно направил свои стопы к лавке. Хозяин ее уже был внутри, и там было трое офицеров. Каждому из них он дал по четвертушке табаку, бумаги и спички, но предлагаемых денег не брал.

– Лучше услужить своим, чем красным, – говорил он. – Все равно завтра они вернутся и все разграбят.

Дошла очередь и до меня. Я попросил его тоже дать мне табаку, бумаги и спичек. Он весело взглянул на меня, улыбнулся и дал просимое. Я поблагодарил его и направился к двери.

– Эй, малый! Стой! – Я обернулся. – На, возьми еще одну, с кем-нибудь поделишься, – сказал он, протягивая мне еще четвертушку табаку.

– За эту уж разрешите заплатить! – И я полез в карман за деньгами.

– Деньги не беру! Кури на здоровье!

Лавка стала наполняться людьми. Поблагодарив его еще раз, я довольный вышел на улицу. Конечно, я ни с кем не поделился, но щедро угощал табаком.

День подходил к концу, соединились мы с ротой, стали делиться своими впечатлениями, кто куда забрел и что видел. На ночлег мы расположились недалеко от моста, было отдано приказание не раздеваться и быть готовыми в любую минуту к выступлению.

Спал я препаршиво, вернее, вовсе не спал. Во-первых, лежали мы вповалку на полу на разбросанной соломе, было тесно, одолевали вши, но больше всего блохи. Они совершенно не давали сомкнуть глаз. Откуда их была такая уйма, не могу себе представить. Я даже был рад, когда нас подняли и мы стали выходить на улицу и строиться.

Было темно, свежий прохладный воздух бодрил, вши присмирели, блохи разбежались, но не все, некоторые еще давали о себе знать.

– Шагом марш! – раздается негромкая команда. – Передай! Не курить!

Колонна медленно зашагала во тьме.

– Митрофан! Ты не знаешь, куда мы идем? – спрашиваю Назаркина.

– В какую-то Некрасовскую.

– Далеко она?

– Ну, это, дорогой, пока японскому командованию неизвестно, – острит он.

Перешли мост и вышли в степь. Прошли уже изрядно, остановились на привале, разрешили курить. Здесь только спохватились, что недостает двух офицеров – поручика Равинского и прапорщика Крановского. Оказалось, что в Усть-Лабинской они остановились отдельно в одной из хат недалеко от того места, где расположилась рота, испросивши разрешение командира 2-го батальона полковника Мухина. Не помню, чтобы было что-нибудь предпринято для их освобождения. Как-то быстро примирились с совершившимся фактом. Правда, высказывали предположение, что они все равно оттуда вырвутся, потому что не все наши части еще вышли из станицы. Предположение, конечно, не оправдалось. Поручик Равинский и прапорщик Крановский остались в Усть-Лабинской, об их дальнейшей участи я ничего не слышал. Удалось ли им вовремя скрыться и уйти или они попали в лапы красных? (Впоследствии, во 2-м походе, удалось навести о них в станице точную справку. Зайдя в хату неказака, они остались отдохнуть и заснули, а наутро хозяин хаты выдал их красным, которые их расстреляли. – Н. Б.)

Ночью мы пришли в Некрасовскую. Встретили нас квартирьеры:

– Четвертый! Сюда!

Идти до нашего расположения пришлось недолго. Наконец-то мы в хате. Нас, видно, уже ждали: на полу была постлана солома, покрытая брезентом, четыре большие пуховые подушки и для каждого кожух на бараньем меху. От предлагаемой еды мы отказались – не в силу того, что были сыты, а просто считали неудобным беспокоить хозяев ночью, – завалились спать.

На другой день я пошел побродить по станице. Вышел на площадь, смотрю – церковь открыта. Я направился в нее. Войдя, я увидел стоящий посреди церкви гроб и группу офицеров около него. Гроб фактически не был и похож на гроб – просто наскоро сбитый ящик. Покойника не видно – ящик заколочен. Я попал как раз к отпеванию. Из алтаря вышел священник и начал панихиду: «Благословен еси Господи». Хор составила эта же группа офицеров, стоящая у гроба. У некоторых из них, видно, бритва давно не прикасалась к лицу, взор глаз грустный и вид утомленный. Вот и «Со святыми упокой» тихо и печально несется в полупустой церкви. Последняя «Вечная память»… Опустился на колени, а в голову лезет евангельское изречение: «Больше сия любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя…»

Кончилась панихида, офицеры подняли гроб на плечи и двинулись к выходу. На улице присоединились еще офицеры, у некоторых из них за плечами были винтовки. Под печальное песнопение и под звуки рвущихся высоко в небе шрапнелей процессия двинулась на кладбище…

Пройдя немного, я повернул к себе домой. Шел я и вспоминал другие похороны, у себя в родном городе, когда хоронили павших партизан, убитых на северных подступах к столице Дона. Обыкновенно эта печальная процессия состояла из трех или четырех катафалков, за ними шли родные и оплакивали рано ушедшего из жизни сына. За процессией шел духовой оркестр и взвод казаков, который при опускании гроба в могилу давал три залпа в воздух – последнее прощай. Здесь же ни катафалка, ни оркестра, а просто из грубых досок наскоро сколоченный ящик. Ни родных, ни близких – некому было оплакивать дорогого и любимого человека. По всей вероятности, никогда и не узнают даже, где и как погиб и где похоронен. Никто и никогда не придет на осиротевшую могилку навестить ее и излить в слезах свое горе.

Эти похороны при необыкновенной обстановке произвели на меня большое впечатление. Даже теперь, по истечении более сорока лет, передо мною, как на экране, воскресает вся картина с ее малейшими подробностями. Высоко в небе белые облачка от разрывов, внизу, за гробом, группа офицеров в сбитых сапогах, поношенных шинелях, с понуренными, грустными и печальными лицами. Идут похороны – которые трудно даже определить, по какому разряду.

Прожили мы мирно и беззаботно и без всяких волнений всего только один день. Вечером пришел приказ быть готовыми к выступлению. Я рано завалился спать, в надежде выспаться до выступления. Подняли нас, наверное, часов в десять, а может, и позже, не помню.

Выхожу сонный, идти нет никакого желания, но надо. Что за ерунда! Почему только наша рота и никого вокруг? Сразу бросается в глаза и берет недоумение. А где же остальные роты?! Ларчик, оказывается, открывался просто. Наша рота получила боевое задание – занять переправу в Усть-Лабинской, то есть мост, и взорвать его, дабы не дать красным возможности преследовать нас. Идем мы не одни, а с нами идет также подрывная команда. Признаться, я лично не видел этой подрывной команды ни по дороге туда, ни обратно.

По выходе из станицы взяли сразу быстрый темп. Иду и про себя ругаюсь: и куда, спрашивается, спешить? Как будто нормальным шагом не дойдем, тем более что до Усть-Лабинской недалеко – всего верст семь-восемь. Иду, клюю носом, спать хочется. Стал отставать.

– Николай! Ты чего отстаешь? – говорит Назаркин.

– А ты куда спешишь? Что, Усть-Лабинской не видал? Все равно ничего не увидишь, темно, – огрызаюсь я.

– Да я лично ничего, для меня совершенно безразлично, да вот Виктор хнычет, идти боится. Говорит, связи с красными нет, а связь, вместо того чтобы идти впереди роты, где-то болтается за ротой.

Во взводе раздается смех.

Наконец, видно у цели, рота остановилась. Показались какие-то конные и о чем-то разговаривают с офицерами. Отделилась маленькая группа людей и скрылась в темноте в сопровождении конных. Нам разрешили сесть, но не шуметь и не курить. Я сел и задремал. Вдруг в ночной тишине гулко раздались выстрелы. Я вздрогнул.

– Встать! Встать! – раздается тихо команда.

Поднялся, послышалось еще несколько выстрелов – и мертвая тишина. Стоим, чего-то ждем. Простояли мы в ожидании чего-то довольно долго. Наконец рота двинулась. Смотрю – поворачиваем назад. Берет недоумение – почему назад? По дороге мы узнали, что конные – это была кавалерийская застава из отряда полковника Корнилова. Они сообщили, что пропуск у красных – «замок» и что с этим пропуском можно смело идти на мост. На другой стороне моста находится застава красных. Наша небольшая группа смельчаков захватила мост и расправилась с их заставой. Но подрывная команда, заслышав выстрелы, удрала. Поэтому мы так долго и стояли – в надежде, что она вернется. Она не вернулась, а нам без нее делать было нечего, поэтому мы идем в Некрасовскую. В оправдание тому, что идем назад, мы успокаивали себя мыслью, что мы возложенное на нас задание выполнили, да вот подрывная команда подкачала.