Первый кубанский («Ледяной») поход

В станице Успенской пришел навестить меня и мой спаситель и рассказал мне следующее: они были в заставе, далеко выброшенные вперед за станицу с пулеметом на подводе. Когда прошли все сроки их смены и не имея связи, они забеспокоились, но все еще ждали, вот-вот придет смена. Но когда на горизонте стали маячить красные разъезды, они медленно стали отходить к станице. В первой же хате узнали, что армия ушла, а о них, видно, забыли. Они решили быстро проскочить станицу и догонять армию. Проезжая мимо школы, они увидели лежащую фигуру вниз головой, половина шинели свешивалась на первую ступеньку, и был отчетливо виден погон Корниловского полка. Вот этот погон и заставил их остановиться. Но он никак не предполагал, что это буду я. Ночью они блуждали, но все-таки вышли на правильную дорогу, догнали армию, а меня передали в лазарет. Здесь я ему рассказал, какими судьбами я очутился на крыльце. Мой спаситель был сыном хорошо знакомой нам семьи. В станице Успенской я лежал в школе, на расстеленной на полу соломе.

Мое здоровье, видно, пошло на поправку. Я съедал все, что приносили сердобольные казачки в лазарет, а приносили они много, что называется, нас закармливали. Они тянули в лазарет все, что только было возможно. Около каждого раненого в изголовье была целая кладовая. Но особенно, видно, большое впечатление на них производила моя не совсем воинственная персона. Они останавливались около меня и начинали причитать вслух: «О Господи! Царица моя Небесная! Да какой же молодой…» и т. п. Иногда их собиралось около меня три или четыре – причитали, делились вслух своими соболезнованиями, а некоторые из них кончиком платка вытирали набежавшую слезу. Старые казачки, останавливаясь около раненых, вслух выражали свое сожаление и роняли слезы, совершенно иначе вела себя молодежь, то есть девчата. Они приходили по две или три вместе, как-то неуклюже, боком, подбирались к изголовью, оставляли принесенное и украдкой поглядывали на раненых. Стали поговаривать, что с Дона пришел казачий разъезд и просит о помощи восставшим казакам. У восставших нет ни винтовок, ни патронов, приходится сражаться холодным оружием да самодельными пиками. Я был очень рад этим слухам и совсем был обрадован, когда узнал, что мы идем на Дон. Вот опять Лежанка напомнила о первом ее взятии, но это казалось уже, что было так давно. Главное, что мы на пороге границы Донской области.

Лежал я не в лазарете, а в одной из крестьянских хат. Хозяйка попалась хорошая женщина и хорошо ухаживала за мной. Мужа ее не было дома, где он был – не знаю, и я воздержался спросить ее. Где он? И есть ли вообще.

Вот и Лежанка за нами, в Страстную ночь, вернее, зарей мы подъехали к переезду железной дороги у станицы Егорлыцкой. По обе стороны стоят казаки, радушно приветствуют нас с праздником Воскресения Христова – христосуются. Стоит бравый сотник на самом переезде, останавливает подводы и просит, у кого есть винтовки и патроны, пожертвовать им. Нам они больше не нужны, мы идем в тыл, а у них в этом большая нужда. Приподнимаются раненые, извлекают из-под соломы кто винтовку, кто патроны, но видно – не с охотой расстаются с этим. Казаки веселы, сыплются шутки, остроты, и вслед несется пожелание поправиться и хорошо отдохнуть. В Егорлыцкой меня поместили в зажиточную казачью хату, хозяйка – старая казачка приняла живое и деятельное участие в восстановлении моего здоровья. Она три раза в день поила меня собственной медициной, которая была противна до отвращения. Состояла она из чашки горячего молока с примесью, по-моему, всего, что у ней было в хате. Это была порядочная дрянь. Она не только издавала страшный запах, но и до тошноты была противна. По ее совету, я зажимал нос и залпом выпивал эту гадость. Не знаю, не то действительно ее доморощенная медицина, не то пришло само время к выздоровлению, но я чувствовал, что с каждым часом я крепну. Когда пришло время и мы стали покидать Егорлыцкую, она советовала мне остаться у нее до моей полной поправки, а после этого ехать домой. Я сердечно поблагодарил ее за трогательное внимание ко мне, а остаться не мог, ибо перетерпел гораздо хуже и больше, а до цели осталось не так далеко.

Как-то незамеченно прошла Мечетка, и вот мы в Задонских степях, кругом равнина да разбросанные по необъятной степи курганы. Наш путь – станица Маныческая. Под вечер показалась вдали белая полоса, и из головы обоза как волна катится: «Ура! Дон!»

Радости нет предела, даже и не веришь своему счастью, а ведь всего 25 верст – Новочеркасск. Вот мы и в Маныческой. Разместили нас по хатам и сообщили, что рано утром будет погрузка на пароход для отправки нас в Новочеркасск. Спалось паршиво, мысли роились в голове и не давали прийти сну, а мысль одна – как дома?.. Живы ли?..

Наконец и погрузка на пароход, кажется, что она идет до бесконечности медленно. Пароходик паршивенький, маленький, принять всех не может, но я все-таки на него попал. В трюм не спустился, а остался на палубе. Грузились мы долго, а потом почему-то кружились около станицы и только далеко за полдень, наконец, пустились в путь.

В полночь причалили в станице Аксайской и узнали поразившую нас всех новость. В Аксае – немцы. Какими судьбами они попали в Аксайскую, сколько их было и зачем они здесь, конечно, на этот вопрос никто не мог ответить. Говорили, что наш пароход посетили немецкие офицеры, узнать, чем они могут нам помочь. Наше начальство вежливо отстранило какую-либо помощь с их стороны, заявив, что добровольцы ни в чем не нуждаются, у них все есть.

Утром на другой день мы причалили около Васильевской Мельницы, возле железнодорожной станции. По выгрузке посадили нас на извозчиков и отправили в Епархиальное училище, где расположен был лазарет. О! Чудо! Кругом чистота, белизна постелей, сестер – хоть отбавляй. Кругом забота, ухаживание, внимание. Я немедленно попросил одну из сестер сообщить моим родителям, что я в городе. Прошло несколько томительных часов, как после обеда в дверях палаты показалась мама.

По выздоровлении я опять попал в полк в станицу Мечетинскую, но на этот раз для того, чтобы получить бумаги и попрощаться с родным полком. Я никого не нашел из старых корниловцев своей роты. Все были для меня новые лица, по преимуществу кубанцы. Когда же я попал к заведующему хозяйственной частью для окончательного расчета, то при виде меня он остолбенел. «Да вы же остались в Дядьковской?! Какими судьбами вы здесь?!» Я рассказал ему мою одиссею. «Как я рад за вас! Вы долго не давали мне покоя, часто вспоминал вас. Слава Богу! Жив-здоров». После чего он стал рыться в бумагах, извлек из них небольшой листок и показал мне. «Узнаете?» Это была моя расписка, подписанная мною в Дядьковской, о получении мною жалованья за два месяца. «Будем считать, что вы лично ничего не получили». Перечеркнул ее крест-накрест, сделал на ней какую-то пометку и положил обратно в свои бумаги. Получив все, что мне причиталось, и сердечно попрощавшись, двинулся в обратный путь. На сердце было грустно и печально, я покидал свой родной полк. Прощай, черно-красный погон!

Прошли десятилетия, казалось бы, что отошли в область преданий минувшие радости и горечи побед и поражений.

Улеглись страсти – потеряно все.

Но сколько грязи, безответственной злостной лжи льется и поныне на тех, кто первые когда-то, из вони, грязи, из кровавого кошмарного угара подняли Русский национальный флаг. Что можно ответить на все это? Нам, корниловцам-первопоходникам.

Пусть вокруг одно глумленье,
Клевета и гнет,
Нас, корниловцев, презренье
Черни не убьет.