Слова без музыки. Воспоминания

После первого года учебы у мадемуазель Буланже я не смог продлить Фулбрайтовскую стипендию. Как оказалось, все настолько стремились в Париж, что весной 1965 года продлить стипендию было просто невозможно. Тем не менее мадемуазель Буланже настояла, что я должен остаться в Париже и продолжить занятия у нее. Собственно, она отказалась брать с меня плату за индивидуальные занятия — а их цена в то время казалась мне просто астрономической.

— Я не смогу оплачивать уроки, — разъяснял я.

— Вы не должны за них платить, просто приходите и продолжайте у меня заниматься.

— Но как я смогу вернуть вам долг?

— Когда-нибудь вернете, — уклончиво сказала она.

Прошел год с лишним. Летом 1966 года, в последние месяцы моей парижской жизни, я каждую неделю ездил по железной дороге в Фонтенбло на занятия с мадемуазель Буланже.

В августе, когда Париж затихает, мы с Джоанн сосредоточенно планировали наше грядущее индийское приключение. Не успел я опомниться, как наступил сентябрь, и я отправился к мадемуазель Буланже, чтобы известить ее о своем отъезде. Мне было двадцать девять лет, и я, в сущности, созрел для того, чтобы подвести черту под многолетним периодом обучения. Мне не терпелось вернуться в Нью-Йорк и всерьез начать свою профессиональную карьеру. Прежде чем отправляться в Штаты, мы должны были съездить в Индию; я сознавал, что мадемуазель Буланже меня просто так не отпустит, но твердо решил непоколебимо настаивать на своем.

Наверно, она думала, что я пришел на обычное занятие, и, когда я сказал ей, что пришел попрощаться, удивилась. Я просто сказал ей, что мне пора вернуться на родину и начать жизнь с нового листа в Нью-Йорке. О планах, связанных с Индией, я не упомянул.

Она встала, и мы оказались лицом к лицу.

— Вы должны пробыть у меня семь лет, в общей сложности, а если не семь, то пять, а если не пять, то как минимум три, — сказала она настоятельно.

Мне было нелегко ей противостоять. Но я твердо знал, чтó мне нужно. Пора завершать период студенчества. Я не собирался становиться одним из тех, кто поневоле застревает в Париже и в лучшем случае становится преподавателем контрапункта в местном лицее. Я также понимал, что без мадемуазель Буланже и без того, чему у нее научился, я был бы не в состоянии ничего сделать.

Впоследствии, в разные годы, меня спрашивали, как она на меня повлияла. Я никогда не изучал с ней композицию, изучал только азы музыкальной техники, причем нескончаемо. На этот вопрос я всегда отвечал так: после учебы у нее я не написал ни одной ноты, на которую она бы ни повлияла. Тогда я действительно так полагал, и даже теперь, спустя столько лет, уверен: так и есть.

Но в тот момент в сентябре 1966 года, стоя лицом к лицу с ней в ее музыкальной студии, я произнес простые слова:

— Я уезжаю.

А она, в конце концов, после долгой паузы, словно бы физически расслабилась. Она меня отпустила.

К моему полнейшему удивлению, она обняла меня. Я был не только изумлен, но и тронут. Увидел в ее глазу слезинку. А может быть, это была моя слеза. Я повернулся и ушел.

Спустя тринадцать лет, в октябре 1979 года, я узнал, что мадемуазель Буланже умерла на девяносто третьем году жизни. Она не прекращала преподавания, хотя, как мне говорили, под конец жизни почти ослепла. Я так и не смог выслать ей деньги за те бесплатные уроки: в 1979 году я лишь понемногу отказывался от приработков, не связанных с музыкой, и начинал работу над «Сатьяграхой», а до того момента вообще не заработал музыкой ни гроша.

Не знаю, слышала ли она хоть что-нибудь из моих произведений. В 1971-м и в 1972-м я снова приезжал в Париж, играл в концертных залах — в маленьких, но все-таки в Париже. Я знал: если она придет, то сядет в середине первого ряда. То было ее любимое место, и если бы она присутствовала, то заняла бы его непременно. Играя в тех залах, я выглядывал из-за занавеса: нет ли ее в первом ряду? Но ни разу ее не увидел. Рассудил, что она вообще не приходила на эти концерты.

Я слышал, что кто-то спросил ее, знает ли она мою музыку, а она ответила: «Да, знаю».

Трудно докопаться, что это значило. Я не издавал ноты, но к началу 70-х уже записывал пластинки, и они как-то распространялись. Помню, когда я был во Франции, их крутили в радиопередаче Даниэля Ко на радиостанции «Франс Мюзик». Значит, она могла слышать эту музыку по радио.

В конце 90-х я приехал в «Дом Музыки» — в концертный зал на севере Парижа, на тот момент новый. Меня пригласили представить мою новую оперу «Красавица и Чудовище», и после представления ко мне подошел некий молодой человек и сказал, что хочет кое-что мне подарить.

— Что именно? — спросил я.

— У меня есть письма.

— Что за письма?

— В 60-е годы вы просили продлить вам Фулбрайтовскую стипендию и получили отказ. Шанса на продление не было, но ваша преподавательница пыталась этого добиться. Ее звали Надя Буланже, она написала два письма, и они у меня есть.

— Как вы раздобыли эти письма?

Он сказал что-то насчет работы в отделе культуры американского посольства.

— Можно мне взглянуть на копии?

— Да, они у меня с собой.

Я взглянул на них и сказал:

— Это же оригиналы.

— О да, оригиналы писем теперь будут у вас. Я сделал ксерокопии и положил их в досье. Пусть копии хранятся там, но оригиналы будут у вас.

Я открыл конверты и прочел письма, не сходя с места. Они были недлинные. Надя Буланже была важной персоной и знаменитостью, у нее не было необходимости писать длинно.

То, что она написала столько лет назад, меня ошеломило:

«Я работаю с мистером Филипом Глассом над музыкальной техникой. По моим впечатлениям, он совершенно необычайный человек, и я полагаю, что однажды он совершит в мире музыки нечто очень важное».

Я испытал колоссальное потрясение. Мне даже в голову не приходило… В то время у нее было много учеников, и я убежденно считал себя одним из худших. Она давала мне столько заданий, что я думал: «Ясно, как день: я почти безнадежен, и меня может спасти только тяжкий непрерывный труд». Возможно, так оно и было, но в письмах она утверждала совсем другое.

В мои парижские годы было несчетное число моментов, когда при общении с мадемуазель Буланже и Равиджи я получал от них откровения — в частности о музыке, а в целом о жизни. Казалось, у меня есть два ангела — на левом и на правом плече, — и оба шепчут мне на ухо. Один учил через страх, другой — через любовь. Безусловно, они оба довели мое многолетнее музыкальное образование до формального завершающего этапа. А неформально моя учеба не завершилась до сих пор. Если бы не эти два человека, я никогда не смог бы писать музыку, которая принесла мне мою нынешнюю известность. Практическое применение их уроков и дозревание того, чему они меня научили, — вот подтекст всего, что сделано мной.

И если сравнивать обучение через любовь и обучение через страх, я должен признаться: польза от обоих методов примерно одинакова.