Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

КАК МЫ ЖИЛИ

Итак, я родился в начале второй половины прошлого века. Сразу проступает патина времени.

Я даже успел пожить при Сталине. Правда, помню его я плохо — когда он умер, мне было восемь месяцев. Так что воспоминаний очевидца сталинского террора я не напишу, а то как бы у меня не получилось, как в рассказе кого-то из классиков русской литературы — кажется, Куприна, про то, как в 1912 году, перед столетием победы над Наполеоном, в российской глубинке искали очевидца тех знаменательных событий. Нашли какого-то замшелого деда, притащили его на празднование, а вот поговорить с ним до того, как его потащат на сцену выступать, никто не догадался.

До какого-то момента всё шло гладко, пока деда не спросили, видел ли он самого Бонапарта. Я цитирую по памяти, так что прошу меня извинить, если ошибусь, но дед выдал приблизительно такой текст: «А как же, видел его: девяти сажен, изо рта дым, одно слово — Ампиратырь!» Так что к трехсотлетию дома Романовых решили очевидца, во избежание возможных неприятностей, не искать.

А что касается моих личных отношений со Сталиным, то на ум приходит только один эпизод. Дело в том, что моя мама, переехав в Израиль, привыкала к новой жизни с трудом, долго и с подробностями рассказывая о том, какая она интернационалистка, и вообще, она не знает, что такое — чувствовать себя евреем. В конце концов проблема самоидентификации овладела мамой всерьез, и она в самый неожиданный момент (и в самый неудобный для меня — например, во время сборов на работу в условиях цейтнота), могла набежать на меня с вопросом: «А что такое чувствовать себя евреем?»

Этот непреходящий вопрос всплывал довольно долго в беседах про Израиль как чужую восточную страну, пока мне не вспомнился один эпизод из наших семейных хроник.

Мама с придыханием рассказывала, как в 1952 или 1953 году на всех запасных путях стояли эшелоны «для евреев, чтоб отвести их/нас куда-нибудь “в прекрасное далеко”», причем складывалось ощущение, что это прекрасное далеко таки будет со мной, совсем еще малышом, довольно жестоко, учитывая еще тот факт, что у меня не было зимней шубки.

Тут я и ответил на ее вопрос о самоидентификации. Причем ответил так, как это у нас и полагается — вопросом на вопрос: «Что значит чувствовать себя, и кем?», спросив затем ее: а чего, она, собственно, волновалась, какое это к ней имеет отношение? Сходила бы куда надо и объяснила, что она интернационалистка по мироощущению и характеру, — точно бы ее в Москве оставили, и шубку бы мне доставать не надо было. А может даже, мне бы эту шубку и выдали, решив, что в этом случае я всосу интернационализм, так сказать, с молоком матери.

На самом деле, история с моим вскармливанием выглядит немного иначе — я был выкормлен буквально на ртути. В том месте, где мама работала, текли ртутью хроматографы, и эта ртуть заплывала под линолеум. Так что, когда меня приносили ей кормить — тогда было разрешено привозить грудных детей для кормления на работу к матери и на это отводился час рабочего времени, — мы с мамой этот час плавали на линолеуме. Этакий остров на ртутном море…