Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

Чужая зима

Этот рассказ мне захотелось украсить эпиграфом.

………………… чужая зима,

И чужая, и всё-таки близкая…

А. Галич

Для меня все зимы, может, за исключением зим моего раннего детства, были чужими. В детстве для меня, укутанного в платки, валенки и шубы, зима была полна детских забав, если только отец не тащил всю семью «оздоровительно» на лыжах.

Словом, «у зим бывают имена», если верить моему любимому поэту Давиду Самойлову, только у моих зим имена чаще бывали недобрые: Аграфена, Евлалия, Олимпиада…

А ближе к ноябрю наступало какое-то атавистическое чувство, которое грызло тревогой где-то внутри, — как же мне эту зиму пережить?

И, как бывало всегда, грустно и одиноко было в ожидании весны сквозь зимы и вьюги — ждешь-ждешь, а небо остается таким же низким и дристливым, все серо, ноги мокрые, озерообразные лужи у автобусных остановок. Зимний собачий кал, обнажившийся в грязном сугробе с черными разводами. Авитаминоз. Это уже март.

Хочется зелени. Потом что-то начинается намечаться на тополях, клейкое и приятное, оно проступает в набухших почках, но тут зацветает дуб, и опять холодает.

А потом приходит вероломное лето.

Ах, если бы мне кто-то рассказал, зачем я выдал этот этюд о московском климате и погоде?

Я не Чайковский, не Вивальди и даже не работаю в отеле Four Seasons.

И живу теперь совсем в другой климатической зоне.

Просто на память пришла одна далекая зима, и ничего в ней не было особенного — вот зимы детства были с рождественскими и крещенскими морозами, а эта тянулась себе и тянулась из оттепели в мягкий снегопад, под который так хорошо и уютно думается. Но снегопадов было мало — всё больше таяло и текло вокруг, и яблоки с зимней улицы пахли совсем неинтересно. Но пару раз ударили морозы — впрочем, об этом ниже.

Как-то незаметно промелькнул Новый год, в то время еще слабо намекавший мне на возможность какого-нибудь чуда или хотя бы застольного веселья и, как всегда, обманувший мои ожидания.

Словом, «чужая зима».

В ту зиму мы жили на одиннадцатом этаже в Марьиной Роще и ждали ребенка. Я был студентом последнего курса и «скоропомощным» фельдшером, а моя жена уже работала.

По теперешним понятиям, мы с женой были преступно молоды для того, чтобы стать родителями, но в ту пору все наши друзья-знакомые были уже при колясках. В пожертвованной тещей шубе Наташа смотрелась как медведица, а без шубы сидела в углу и вздыхала — ей уже не терпелось родить, а этот момент всё не наступал.

Как-то инициативная моя теща потребовала немедленного осмотра специалиста, и мы, послушные дети, поехали в роддом на Шаболовке. Так уж совпало, что дежурил в эту смену мой старый приятель. Разумеется, роддом на Шаболовке считался «фирменным и блатным», ведь даже в голову никому не приходило, что можно вот так, запросто, «по скорой» поехать и родить в том месте, куда скорая привезет.

Приговор осмотра был прост и суров — жена моя может родить каждую минуту, хотите — погуляйте, глядишь, схватки и начнутся.

Тот зимний вечер был прекрасен — ветра не было совсем, в желтизне света фонарей художественно падал снег, Шаболовка была уютна и тиха, трамваи куда-то подевались, и мы мирно дошли до кольцевого метро, а снег валил и валил — крупный такой, как в рождественской сказке.

К утру снегопад закончился, а у Наташи начались схватки.

Удивленный приятель-врач — солидный, спокойный и представительный, которому сразу хочется верить, (в тридцать-то его лет так выглядеть в конце смены! Мне так и не удалось сделать из себя что-то подобное!), поначалу с большим недоверием принял мой ценный груз — наверное, решил, что я схитрил и снова приехал в его дежурство, чтоб легче было положить жену в блатной роддом — но после осмотра сказал голосом густым и значительным: «Действительно рожает!» А потом подумал и добавил: «Похоже, будет у вас небольшая девочка — на три кило двести».

Авторитетность этого доктора не вызвала у меня ни малейших сомнений, поэтому, когда я, уже днем, прибежал в справочную роддома и увидел, как на доску вывешивают поздравления родителям, то сразу понял — сейчас пишут не про нас. Карточка поздравления была размером с визитку и голубого цвета, и вес родившегося мальчика был 4150. Но… это была именно наша карточка! Так и появился на свет наш сын.

Не знаю, как сейчас, а тогда в роддома никого не пускали и держали в них зачем-то пять дней.

В других роддомах, имени Грауэрмана, например, мужья выстраивались серой лентой напротив окон роддома и пытались что-то прокричать через двойную раму или хотя бы показать жестами. Сам я этого зрелища не видел, но, говорят, молодые отцы очень живописно показывали процесс сцеживания — мол, не забывай об этом, сцеживайся!

Я уже писал, что наш роддом был «фирменный». Фирменный — значит, инфицированный. Но мы об этом не знали.

Для того периода даже придумали красивое название «стафилококковая чума». Любят в России красивые слова! Царица грозная Чума

Теперь идет на нас сама.

И пришла — в форме мастита.

Что мы только ни делали в самом начале болезни! Наивные, мы всё думали о застое молока, так называемом лактостазе, а непробиваемый антибиотиками микроб спокойно захватывал всё большую и большую территорию. А мы почему-то прикладывали к воспаленной груди капустный лист и башкирский мед, а иногда даже пускали в ход сверхоружие — комбинацию капусты и меда.

Голодный малыш справедливо орал, а перепуганная семья с молодыми бабушками прыгала вокруг в бесполезной суете и пыталась что-то придумать.

Меж тем наступил февраль, особо бессолнечный, тоскливый и холодный. Пахло сыростью, которую при большом желании можно было принять за запах весны. Но вера в то, что «сквозь зимы и вьюги к Москве подступает весна», с легкостью разбивалась о сугробы и сосульки.

А мы метались между листами капусты и уколами пенициллина, притаскивали какой-то дурацкий молокоотсос — что-то вроде большой клизмы со стеклянным наконечником.

Теща отыскала какую-то затухающую гинекологическую «звезду» прошлых поколений. «Звезда» даже слушать не стал — сказал, что для лечения мастита вполне достаточно полкового фельдшера. Осталось неясным, отчего и у кого в полку мог быть мастит.

Судьба порой подает нам удивительно верные знаки, только мы читать их не умеем, и хотим, чтобы не просто так было, а по блату.

В общем, желание понятное и объяснимое. Но зачастую наказуемое.

Когда нашему сыну — будущему профессору медицины — исполнилось 17 дней, стало ясно, что без больницы мы не обойдемся.

Было у нас направление в 36-ю горбольницу, но кто-то сказал, что там долго держат больных, а вот в 1-й Градской всех дел — на неделю, и есть ясли для малышей. Хорошо, что какие-то проблески сознания у меня оставались и вопрос о ясельках был сразу похерен.

Итак, ранним февральским закатом, багровым от приближающихся холодов (во как красиво написал!), вел нас нечистый в старую-престарую 1-ю Градскую больницу — огромную, полутемную и неуютную.

Из приемного покоя по отделениям больных развозила старая «Волга» — еще «Газ-21», приспособленный для медицинских нужд. При «Волге» был водитель и очень пьяный санитар, который нежно пробовал приставать к Наташе и еще к одной такой же несчастной маститной лимитчице.

Лимитчица явно нравилась ему больше — может, от того, что мужа при ней не было.

Почему-то для того, чтобы попасть в отделение, надо было открыть несколько запертых на ключ дверей. Отделение было не старинным — оно было советским типовым, в подобном и я когда-то лежал и успел глубоко возненавидеть эти типовые архитектурные недоноски.

В отделении было мутно и темно. Под потолком в двух плафонах (надо было написать про плафоны «засиженных мухами», но во-первых, это банально, а во-вторых — не до плафонов было мне тогда) горели лампочки ватт по сорок каждая.

На банкетках в коридоре сидели, по-уголовному поджавши ноги, мужички и курили «Беломор». На полу перед ними стояла стеклянная банка с плавающими в воде окурками. Прямо напротив мужичков на раскладушках сидели и лежали женщины и сцеживали в баночки молоко.

Первым же моим желанием было схватить жену в охапку и бежать из 1-й Градской сломя голову. К сожалению, я не поддался этому порыву, а вместо этого пошел говорить с дежурным врачом.

Дежурный оказался огромным евреищем, этаким материализованным бесом гитлеровских карикатур, настолько типично иудейского вида, что описать его внешность было так же трудно, как внешность новорожденного младенца. Надо сказать, что я, и сам не очень маленький, всю жизнь тайно завидовал таким великанам — рядом с ними я чувствовал себя очкариком-заморышем (впоследствии таких называли «ботаниками»).

Подавленный габаритами коллеги, я что-то слабо пропищал, взывая к его коллегиальности.

Евреище ухмыльнулось и слабо кивнуло головой.

Я не знаю, используют ли в мире так широко, как в СССР, местную анестезию. Если ее делать хорошо — то есть не пожалеть новокаина и дать ему после укола чуть-чуть подействовать, — то кроме боли от входящей в тело первый раз иглы почти никаких неприятных ощущений нет. «Почти» я добавил, чтобы напомнить, что лежать на операционном столе всегда неприятно, это не домашний диван.

Со слов жены, дежурный доктор работал конвейерным образом — положил ее и лимитную девушку параллельно на две каталки, девушке сделал два укола, а жене — четыре, и первым стал драть по живому лимитчицу.

Бедная ужасно орала, и ее можно было понять.

Зачем нужны были эти «подвалы гестапо»? Видимо, причинами «подвалов» являются врачебный пофигизм и врачебная же многолетняя усталость.

Это так, в сторону.

Я рассказываю, а не ищу виноватых.

Из операционной жену вывезли на каталке, согнали с банкетки курящих мужичков, которые быстро загасили свои «беломорины» и «примы» (как же они воняли!).

На освобожденное место был положен матрас, откуда-то принесенный ватник был превращен в подушку (его обернули простыней), второй ватник — в одеяло… Так было сооружено спальное место.

Отделение было перегружено, нормальных мест на всех не хватало.

К утру действительно грянули морозы под тридцать, и Наташу перевели в палату, на лучшее место у окна. Правда, одно стекло было выбито, поэтому из окна тянуло задорным таким морозцем. Из нашего дома было доставлено дополнительное одеяло, но проходить в отделение стало тяжелее — в связи с эпидемией гриппа посещения больных были отменены.

Меня неоднократно пытались выставить, но у персонала это как-то не очень получалось.

Температура у жены скакала от сорока до почти нормальной, а я — почти врач, меньше чем через полгода выпускные экзамены, — почему-то не догадывался, что так идет гнойный процесс. Нас этому не учили.

В конце концов я пробился к хмурому и похмельному человеку — заведующему отделением, и посулил ему мзду.

Видимо, ему очень хотелось выпить, потому что он тут же выписал Наташу. А дома у нее тут же поднялась температура.

Черта лысого он у меня получил, этот завотделением! Пусть рассолом опохмеляется!

Но проблема как была, так и осталась. Был найден какой-то чудодейственный антибиотик по огромному блату, но и он не помог.